- В лунном свете на морском берегу среди заброшенных одиноких лугов, - внезапно продолжил старик, - когда вас угнетают горькие раздумья, вы можете заметить, что все вещи принимают желтые, причудливые, фантастические формы. Тени от деревьев движутся то быстро, то медленно, туда-сюда, складываясь в различные фигуры, распластываясь, стелясь по земле. В давно прошедшие годы, когда я парил на крыльях юности, все это заставляло меня мечтать, казалось странным: теперь привык. Ветер выстанывает сквозь листву свои тоскующие ноты; филин же гулко кричит, так что у слушающих его волосы принимают вертикальное положение...
Наступила тишина и в ее гулкой, резонирующей пустоте окончательно родился, порвал пуповину, задергался в отравленном воздухе отчаянный, обезумевший вой, вой с захлебыванием, с удушливым клокотанием и слепой злобой ко всему, что только посмело в страшный час покинуть свои тайные убежища. Вой на грани и за гранью слышимости, промораживающий и околдовывающий невероятным сочетанием замершей природы и рождением нового, галлюцинативного пейзажа, который прорывается сквозь плаценту внутрь, в содрогающееся и агонизирующее тело, размалывая и пожирая остатки разума и отблевывая куски паранойи.
- Что это... - паршивец даже не смог выдавить из усиливающегося страха интонацию вопроса.
- Псы, - все равно отвечает старик, - обезумевшие псы, которые наконец-то разорвали свои цепи и убежали из далеких хижин, которые бегут по полям, то там, то здесь, внезапно впав в бешенство.
- Они не могут сойти с ума, - жалобно уговаривает, заклинает уже свершившееся маленький паршивец. - Они лишь звери...
- Не звери, а псы... То, что всегда и постоянно существует рядом, то, что рождается диким, но постепенно очеловечивается, впитывает гнилостные эманации своих хозяев, злобой или преданностью скрывая свое пробуждение, выпрыгивание из природной гармонии, где нет добра и зла, в треснувший мир вседозволенности... И ты еще утверждаешь, что они не могут сойти с ума?! Да только это им и предстоит... Только здесь - выход...
Паршивец сжимается на своем насесте, скрючивается, прячет лицо в ладонях и всхлипывает. Старик продолжает хладнокровно курить. В нем что-то изменилось, отразилось от яви, где все встало не так, где метастазы сомнения расплывались по самым обычным и скучным вещам, и темные щупальца теперь трогали его кожу, подправляя воображаемую маску.
- Я не хочу, не хочу... - бормочет паршивец и раскачивается, как будто ему ведомо горе, по-настоящему человеческий вкус утраты.
- Такое когда-то должно было случиться, - говорит старик. Не утешает, не отвлекает, а просто равнодушно объясняет. - Такое могло случиться и вот оно произошло. Мы слишком неосторожно играли роль провожатых... Ха, мы думали, что все нужные карты у нас на руках, но ошиблись.
- Я не хочу исчезать! - кричит паршивец и выбрасывает вперед руку с напряженным указательным пальцем. - Это все он! Он виноват! Мы слишком много ему позволяли! Мы никогда не долбили ему решетку!
- Только без истерики, - поморщился старик. Он подошел к окну и посмотрел сквозь жалюзи в темноту. - Внезапно они останавливаются, смотрят по сторонам в диком беспокойстве слезящимися глазами...
- Прекрати... Давай вызовем полицию?
Старик оборачивается и пристально разглядывает бледного с просинью, потрепанного, исхудавшего паршивца.
- И что ты ей скажешь? У меня спонтанное пробуждение? Я наконец-то проснулся? Избавился от клиппот? И теперь хочу обратно?
- Да...
- Они тебе устроят тур обратно - на мозголомах или рассоле... Ты знаешь, что раньше сумасшедших пытались лечить ударами палки по голове? Говорят, помогало.
Мальчишка обвисает нелепой куклой, страшной в своей просвечивающей сделанности, искусственности, сочетающей совсем человеческое отчаяние в дрожащих губах и слишком живых глазах. Зрачки вытеснили всю радужку и уже никак не реагировали на приближающийся лай и вой, в которых не было звериной ипостаси, лишь тонкая пленка от лязга зубов и цоканья страшных когтей, и сквозь эту мембрану пробивался крик голодного ребенка, не тот требующий рев, который подразумевает близкое присутствие матери, который настойчив и нетерпелив, а скорее - отчаяние оставленного в лесу младенца, несправедливо и жутко осознавшего собственное одиночество в холодном и пустом мире.
Их отделяет бездна, но почему-то кажется, что стоит неосторожно протянуть руку, ощупать пальцами мрак и на них тотчас сомкнется скользкая челюсть, вцепится желтыми, кривыми зубами, упрется кровавыми точками зрачков, притягивая человеческий взгляд, впитывая его ужас, материализуясь только для того, чтобы утянуть случайную жертву в собственный мир звериного безумия...
Они заполняют пространство, топчутся и толкутся, ожидая единственного знака, намека, тайного знамения, которое может оказаться самым невинным жестом, простой мыслью или желанием, запахом страха или человеческим воем в ответ на хищную тоску, пожирающую сердце. Добро, зло, демоны и духи нашептывают оцепенение, услужливо придерживая за руки и отбирая дыхание сладкими поцелуями. Выбора нет. В свободе умереть никогда нет выбора. Личная агония или безнадежный бег по пустынным улицам, где любое перемещение может открыть дверь в сопредельное сумасшествие, выпуская кое-что более жуткое и отвратное, чем какие-то псы.
- Дыши! Дыши, черт тебя подери!!! Все равно уже поздно! - размыкает паралич надрывный крик, бьется стекло и уши закладывает от выстрелов.
Первый... второй... третий... Вспышки вычерчивают медитативные полоски порохового дыма в неподвижном воздухе, которые ловят движения, преграждают напор событий, но их эфемерности хватает только на то, чтобы нарыв разбух и прорвался горячими потоками гноя и крови.
- Что это? - бормочет паршивец сквозь свою ладонь, зажимающую рот. - Что это?
Старик прячет пистолет - черную, нелепую штуковину с нелепыми выступами, которыми оружие упорно цепляется за края кармана плаща, не желая погружаться внутрь.
- Материализация, - отвечает он, как будто это что-то объясняет, проясняет в залитой кровью комнате, где в растекающейся луже теперь уже чего-то желтого затихает вздрагивая темный зверь.
Тупая морда с рудиментарными глазами, стальные клыки, со страшным клацаньем вдвигающиеся и выдвигающиеся из распухших, гноящих десен, длинные передние лапы и искривленные, рахитичные - задние, продолжающие свой неостановимый бег и вычерчивающие по тугой пленке лужи хаотичные царапины.
- Оно - одно? - спрашивает паршивец. Он медленно приходит в себя, зелень тошноты переходит в синеву страха, но мальчишка пока держится. Он даже слезает с камина, маленькими шажками подступает к зверю, приседает и протягивает к липкой морде руку, словно пытаясь погладить умирающее существо.
- Пальцы откусит, - предупреждает старик. Впрочем он спокоен. Стоит у разбитого окна, ощетинившегося остатками стекол и жалюзи, поглядывает на улицу и вертит зажигалку.
Что происходит? - вертится наведенный вопрос и никак не может ухватиться за стальной крючок действительности. Меня отключили, заблокировали управление, уроды... Бунт уродов. Коневоды проклятые. Черти, кругом одни черти, они подступают все ближе и ближе... В таких случаях готовят рассол. Мозговой рассол. Господи, как далеко все зашло... Агрегат работает на полную мощность, хорошо себе это представляю, вижу воочию медленное и тяжелое вращение массивных колец, штырей, шестеренок, тяжелое дыхание шлангов, закачивающих в раскаленные внутренности смазку, которая потом брызжет крохотными гейзерами между плохо подогнанными деталями... Что ты там говоришь, Нонка? Идея движения? Ты разве никогда не видел как работают твои мозги? Ты не подозревал, что все настолько безнадежно механистично, что и демоны тонкой семерки кажутся достойными представителями животного мира... Твоя беда. Твой грех. Тот самый, первородный... Ничего там не сдвинуть, не изменить, не улучшить. Агрегат слишком прост, чтобы его можно было понять. Стоит в нем сдвинуть крошечное колесико и - перегрев, по сравнению с которым шуб - лишь невинное фантазирование. Собаки-то откуда? Из какой ментальной дыры вылезли твари?
- Придется запереться здесь, - говорит старик.
Паршивец обходит труп и выглядывает в окно. Черное на черном. У цвета ночи слишком много оттенков, которых хватает не только на тишину и пустоту, меланхолию и одиночество, страх и похоть, но и на таких чудовищ, чьи тела запруживают улицу, растекаются грязной трясиной, немедленно порождающей тлен болотных огней, и в бледной синеве с трудом можно признать свечение полуслепых глаз.
- Скажи слово и тут же будет оно, - прошептал старик. - Отвратительные гады...
- Нам не помогут, - говорит паршивец спокойно. - Нам теперь никто не поможет. Не в лучшем из миров мы оказались.
- Ты думаешь? - старик перестает мять сигарету и бросает ее в окно. Острое жало незамеченного осколка пропарывает кожу. - А, дьявол...
- Помочь?
Старик не успевает ответить - снаружи на окно падает плотная тень, закрывая тошнотворное шевеление псов - аспидных личинок на куске сгнившего мяса, стальное жало втискивается внутрь, упираясь в равнодушное лицо, как будто старый коневод что-то вроде этого ожидал, и когда это самое сбылось, прервало изнуряющую цепь странных и пугающих знамений, он лишь холодно усмехается и неуловимым движением втыкает сигарету куда-то в неразличимую тьму. Воздух вокруг старика вспыхивает и отбрасывает изломанное тело в стену. Тень просачивается в комнату, окутывает взвизгнувшего паршивца, распухает грозовой тучей, в которой с воем ворочаются еще нерожденные молнии грядущей непогоды, а потом начинает лить ледяной дождь...
...остается только тупо смотреть на окровавленные руки, на окровавленную простынь, на окровавленную комнату. Разве кровь не горячая? Разве ее так много, что хватает на целый ливень? Рука сжимается и чувствует мертвенную липкость. Нежить. Пальцы тянутся к волосам и натыкаются на неопрятные космы, пропитанные... гадостью. Что угодно, но только не кровь, не свинцовый запах растерзанной жизни...