и руки, которые вышивают наши судьбы. Космос. Математика. Любовь. Случайность.
- Что же тогда вы сами?
- Для вас это не имеет никакого значения. Я - часть совершенно другой истории. У нас с вами - просто свободный обмен информацией. Единение вселенных, так сказать.
Слишком сложно. Убаюкивающе сложно. Какая-то бессмыслица в хрустальном кругляшке с искусственным снегом. Стоит встряхнуть и город погружается во вьюгу и стужу. Ручная погода. Вот кто-то так встряхивает жизнь, чтобы метель в ограниченном пространстве личного покоя. Неразборчивое пузырение. Не хочу. Ничего не хочу. Хочу лишь растворения, очередного растворения в жестком концентрате боли и потерь. Размножиться, разбиться на молекулы, спрятаться в прозрачных клетках универсального растворителя, чтобы никто не мешал пустоте, блаженной пустоте взгляда.
- Не уходите! - кричит противный старикашка и держит меня за руку. - Не уходите!
Он любит кричать. Любит корчить из себя всезнайку. Надо же - заговор! Волшебные слова против порчи. Везде видеть что-то - искусство достойное удивления. Мне лично... Мне? Мы же договорились, что нет меня. Кто ищет то, чего нет? Кто опять выволакивает ненужную пустую оболочку на свет, на мучительный свет еще более жестокого представления?
- Вот видишь, - говорит Ата, - совсем не сложно. Достаточно протянуть руку! Хватаешься, тянешься, переступаешь. Главное - не глотать пыль. А то можно чихнуть!
Она смеется. Она рада присутствию. Здесь все не так, как видится снизу. Тонкая и ажурная конструкция продолжается в бесконечность - тайный лаз из безумия противоборствующих сил. Чем выше, тем легче. Как будто вытягиваешься из болота, ускользаешь из неприятных объятий, уклоняешься от тяжести мира, разглаживаешь неопрятную гармошку души, которую по ошибке величаешь собственной личностью.
- Я тебя звала, звала, а ты застрял с этим противным старикашкой. Он противен, противен, противен! От него пахнет молоком! От меня пахнет пылью, но я не виновата. Здесь никто не ходил! Только мы с тобой. Две обезьяны в диком лесу. Устала. Посидим? Тут можно приспособиться и отдохнуть. Покачать ногами. Они нас не достанут. Они злобные карлы! Я не хочу их создавать! Они прячутся везде. Под кроватью, в ванной, за углом. Лезут под руки и ластятся как коты, но они не коты. Они гораздо хуже котов.
Ата грозит кулаком, но я уже ничего не могу поделать. Весь мир пришел к соединению, к единственной позиции, где красный глазок наконец-то нащупывает выемку под горлом, а медленно проступающие капельки пота подтачивают, растворяют шершавую пленку пыли между ступней и металлической балкой. Я рвусь ввысь, но гравитация крепко держит за пальцы, старикашка визжит, отрывая пуговицы, все приходит в неуловимое движение, немая сцена разбивается и тот, кто прозрел, заводят свой непонятный слепым плач. "Уймите их! Уймите!", "Ты будешь стрелять?!", "Срочно группу подмоги!", "Всем - успокаивающего! Абсолютно всем! Двести! Нет, триста! Я хочу чтобы больница сегодня была похожа на лесопилку!". Воют люди, воет сирена, а Ата воссоединяется со своей судьбой, потому что она увидела ее - прозрачную, взвихренную линию полета острого снаряда, слишком медленного, чтобы не успеть оступиться, поскользнуться на собственной усталости и еще раз совершить чудо превращения, чуда наложения рук... Левый глаз прокалывает ужасная боль и тупой механизм впрыскивает в кровавую темноту вечный усыпитель, который разливается по крохотным сосудам, наполняет жаждущее тело обманчивой тишиной и смертельной негой, сжимает сердце цепкой хваткой покоя, а кровь проступает лаковым ободком, заполняет глазницу, притапливая блестящее жало, и хочется откинуться назад, лечь в мягкость пустоты, в невесомость последнего падения, медленного и величественного, потому что приходит уверенность, что так будет лучше, что злобные обезьяны все-таки открыли клетку и выпустили ее в пустоту и темноту лимба, в удручающее одиночество опустевшей клиники, ставшей последним пристанищем божественной души...
Я пробираюсь сквозь лабиринт тел, сквозь вой и плач, наступаю на чьи-то руки и щеки, меня толкают, пинают, кто-то кусает за ладонь, но передо мной качается импровизированный батут, принявший легкое и мертвое тело, подбрасывающий его в воздух, словно еще не веря в конец, в смерть вольной птицы и запуская изломанный, остановившийся механизм в отторгающие объятия ледяного ветра. Двери распахиваются и белые робы големов разбавляют ад просвещенных, вклиниваются в пустоту волн распятых личностей, затягивая нелепые автоматы в тугие перепонки смирительных рубашек, загоняя крик в глотки ударами дубинок, и мне приходится упасть на пол, задохнуться от острой вони вскипающего пластика, пробираться среди валящихся кеглей сбитых тел, хвататься за малейшие трещинки, отталкиваться от податливой мякоти тупых личинок, все еще не осмеливающихся пробудиться от имаго.
- Где он?! - истерически кричит Венцель. - Вы за это ответите, идиоты!!! Где он?!
Но хаос поглощает осмысленность, обгладывает ее голодной собакой и вбрасывает в сражение тяжелых тел. Вот уже виден край одеяла, подмокшие ворсинки вокруг казенной печати, безвольные пальцы руки, я рвусь вперед сквозь боль ударов, сквозь страх, только туда - в промежуток, в зазор, еще мгновение и я буду знать точно, но мир останавливается, замирает, заполняется стеклистой массой, тягучей и холодной, дарующей тишину и безразличие. Больше нет суеты, больше нет позорного избиения, каким-то образом ползущая неторопливо реальность превращает, а точнее - срывает примитивный покров, обнажает величественное зрелище титаномахии, уродливую и отвратительную истину, рвущуюся к вечному осуществлению сквозь красоту античных тел олимпийцев, отбрасывающих шторм от вечно зеленых берегов, от уютных домов и тупой сытости. "Ату их, ату!".
- Вот он, кажется, - тянут за ноги и обращают к свету. - Он?
Венцель склоняется и говорит:
- Он. Вам повезло, но господину мэру будет все доложено...
- Это как вам угодно.
- Угодно, угодно. У кого есть телефон? Дайте сюда. И утихомирьте вы это стадо в конце концов...
28 октября
Тюрьма
- Этот человек обвиняется в двойном убийстве с отягчающими обстоятельствами, - сказал Парвулеско.
- Но... мы должны...
- Мне плевать, что и кому вы должны, - веско сплюнул Парвулеско.
Было понятно, что данный раунд оставался за ним, но Венцель и профессор Эй еще не хотели этого признавать. Разговор происходил у порога клиники - прямо на искрошившейся лестнице с двумя невменяемыми львами по бокам, покрытых остатками плетей дикого винограда. Было приятно стоять и наблюдать как в густой желтизне рассвета постепенно сгущаются и медленно проявляются могучие деревья неопределенной породы. Высокий ветер колыхал их макушки и они оставляли в разливах акварели длинные, заплывающие царапины.
- Шериф, мы ведь говорим о пациенте психиатрической клиники, - пытался увещевать Венцель. Он уже снял свою актерскую робу и облачился в строгий костюм.
- Вы, господин Венцель, если мои источники не ошибаются, также состоите в числе пациентов Мемориального госпиталя, - бросил Парвулеско, разглядывая ногти.
Профессор Эй беспомощно оглянулся на своих надсмотрщиков, но они были бесполезны против вооруженных людей. Нонка держал карабин и усмехался.
- Ваши информаторы неточны... э-э-э... в деталях, - проблеял профессор. - Вся суть в деталях, господин Парвулеско, уверяю вас.
- Я проводил полевые исследования, шериф, - сказал Венцель. - Работал под прикрытием, если пользоваться вашей терминологии. А это требует тщательной подготовки, кондиционирования и... скажем так, соответствующей информационной поддержки.
- В работе с психами? - уточнил Парвулеско и Нонка хохотнул.
- Они не психи, шериф, - подался вперед профессор Эй. - Запомните и зарубите у себя на носу - ОНИ не психи!
Парвулеско достал из кармана пачку, вытащил зубами сигарету и прикурил. Он был абсолютно спокоен. Пока. Но эти два клоуна могли расплескать океан спокойствия и море ясности. Помогать ему я не собирался. Мое дело было стоять между двумя големами, шевелить руками, закрученными назад, и таращить глаза в разъедаемую утром тьму.
- Если они, как вы утверждаете, не психи, то значит и этот человек вполне вменяем. Кстати, я так и не получил копию постановления суда о принудительном помещении клиента в Мемориальный госпиталь.
Венцель и профессор Эй переглянулись:
- Парвулеско, у меня нет постановления суда, - устало вздохнул Венцель. - Может быть перестанем комедничать? Вы прекрасно знаете - кто принимал такое решение. И без кого такое решение принято быть не могло. И сейчас вам это решение не изменить. Никакими силами.
Светлая волна наползала все выше и выше, размывала рыхлую тьму с еле заметными звездочками, уносила прочь, закручивала в крохотные водовороты и разноцветные блески обращались в тонкие спирали. Из-за деревьев наползала плотная стена тумана, затапливала мокрые стволы и растекалась медленными ручьями перед порогом клиники.
- Хорошо сделано, - прервал возникшую тишину шериф. - Хоть что-то научились делать похожим... Или я сам уже многое забываю?
- Жан, Жан, - предостерег Венцель, - твоя непосредственность иногда меня пугает. Мы ведь все в одной лодке...
Парвулеско загасил окурок о нос гипсового льва:
- Ошибаешься, Клаус. У нас разные лодки и вы никак не хотите этого понять. Что ж, тем хуже для вас.
- Я предлагаю поехать всем к мэру и спокойно разобраться в возникшей проблеме, - сказал профессор Эй. - Получены хорошие результаты... Не блестящие, конечно, но хоть что-то...
Шериф кивнул Нонке и тот шагнул на лестницу, поднял карабин к плечу и предупредил:
- Стреляю сразу. Я - нервный. Отпустите его, уроды.
Ботинок Парвулеско угодил в живот, я потерял дыхание, согнулся, пытаясь успеть вслед за ним, поймать ртом прозрачное облачко воздуха, обвис на стальных крюках големов, отчего мои руки задрались в поднебесье, в плечах что-то нехорошо заскрипело, но было уже не до того, так как нервный Нонка открыл пальбу. Стальные осы надсадно жужжали над головой, с хлюпаньем врезались во что-то податливо мягкое и водянистое, в воздухе повисли крупные капли, а мне все не удавалось восстановить дыхание. Черная ртуть заливала живот, легкие, втискивалась в горло, наполняла голо