Стюард исчезает, а через несколько мгновений каким-то волшебством рядом со мной оказывается большая металлическая кружка с винтовой крышкой и выступом соски. Опасливо касаюсь покатого зеркального бока, но он не обжигает. Греет. Покалывает подушечки пальцев деликатным теплом. Отхлебываю, смотрю и слушаю. На первой палубе прямо подо мной раздается мерный стук. Обкалывают лед с перил - длинные, прозрачные бороды сосулек, проступающие на всех металлических частях корабля. Трудная и нудная работа - вынужденная плата за зимнюю навигацию. Некоторое беспокойство для десятка пассажиров, предпочитающих столь странное времяпрепровождение, хотя, наверное, внизу никого и нет. Все мы здесь - на второй и на третьей палубах. Одинокие скитальцы зимы.
А так - тишина и пустота. Любые звуки промерзают насквозь и разбиваются на тысячи льдинок, вплетаясь в глухой шум текущей реки. Не хочется двигаться, хочется вот так замереть, утихнуть навечно среди серпантина ночного празднества, после пьянящей любви в неразборчивой темноте - необязательной и страстной. Впрочем, и есть в этом привкус какой-то неправильности, натужной идиллии, беспокойного холодка в ладонях. Что-то, возможно, и желаешь вспомнить, пробить тонкую коросту льда, но расслабленность, теплота и податливость тела уверяет - все хорошо, все и так хорошо, и не стоит отягощаться прошлым.
Корабль оживает. Внутри начинают хлопать двери, раздаются сонные голоса, шумит вода. Обычное начало обычного дня на Горячей реке. Стучат босые ноги и мимо со сосредоточенным видом пробегает господин в трусах. Мы привычно киваем друг другу, я демонстративно поправляю свою куртку, ежусь, спортсмен улыбается и следует дальше на корму, чтобы начать новый круг. На заиндевелой подкладке палубы расплываются влажные круги. Я прихлебываю кофе и рассматриваю приближающийся лес. Пологий откос с далеким поселением прорастает черными стволами с вкраплениями пушистых елок. Снег вокруг стволов имеет углубление и кажется что деревья только сейчас вырвались из подземного плена, прорвали мембрану мерзлой земли, протянули холодные руки к низкому багровому солнцу.
Река вновь сужается, берега обрастают ледяной бахромой, которая протягивается над водой и пытается дотронуться до бортов корабля. На ее концах прозрачные пальчики совсем истончаются и легко ломаются медленно плывущей тушей судна. Раздается не скрежет, а перезвон, такой же прозрачный перезвон странных колокольчиков, теперь уже еле слышный за суматохой проснувшихся пассажиров. Я встаю с насиженного кресла и подхожу к перилам, счищаю снег и опираюсь локтями, удерживая теплую чашку над водой. Даже здесь чувствуется почти нереальная смесь тепла и холода, безумного соседства зимы и незамерзающей реки.
Лес густеет, становится ближе, появляются беспорядочно поваленные стволы, некоторые из которых угрожают преградить нам путь низкими заснеженными арками. Но все проверено и рассчитано. Корабль идет дальше. Черная вода слегка попахивает, но тут уж ничего не поделаешь - изобилие горячих источников, уносящих к поверхности малую толику тепла крови земли вместе с привкусом соли и железа. Кому-то не нравится, кто-то морщит нос и говорит "фи!", но ко всему быстро привыкаешь, тем более что сам корабль пропитан искусственными ароматами цветущей клумбы. Но их власть начинается за стеклянными дверями, и они даже не решаются особо проникать за них, оставляя мороз и запах реки в нашем распоряжении.
- Ты встаешь очень рано, - говорит она и кладет руку мне на плечо. Почему-то это не раздражает - естественное касание двух тяготеющих тел. И нет упрека, только легкое удивление. Или гордость? Но... Гордость? Не многое ли приходится мнить о себе?
Я не оборачиваюсь, лишь прижимаюсь холодной щекой к теплым пальцам:
- Ты сошла с ума. Замерзнешь.
Она обхватывает меня за пояс и крепко прижимается. Льнет и мурлычет:
- Точно. Я даже трусики не надела... - многозначительная пауза соблазна.
- Простудишься, - говорю я. Проклятая девчонка. Кошка. Маленькая, пушистая кошечка. Впрочем, что я от нее хочу? - Марш в постельку греться.
- Там хо-о-о-о-лодно, - блеет она одиноким барашком, - там го-о-о-о-лодно, там во-о-о-о-лки живут...
Я завожу руку назад и хлопаю ее по попке. Надо же, действительно, один халатик. Чокнутая. Но мне ничего не хочется. Даже этого тела. Игры начинаются позже. Гораздо позже. Сейчас просто покой. Суровый покой прозрения, где все эти кошечки и барашки - лишь приятная бутафория, вероятностный феномен горизонта. Дьявольски милый и, можно сказать, красивый. Юный. Но не более того.
Она это чувствует. У нее способность к эмпатии. Ей ничего не стоит уловить мою холодную волну, пропустить ее через себя, отмодулировать до высокого градуса возбуждения... Ей многое удается. Однажды мы это сделали прямо здесь - на перилах. Модулировали общую чувственную волну. Но это слишком. Слишком сладкое и замысловатое. Поэтому она ничего не делает. Накрывает своей ладонью мою ладонь, прижимая к упругой попе, отталкивается и исчезает. Аромат чистого тела остается. Намек и обещание. Ведь мы здесь вместе? Ведь мы здесь вдвоем? А если это значит нечто больше? Мы храбримся, мы не выдвигаем условий и не составляем контракт, мы ждем и надеемся.
- Ваша подруга не только красива, но и умна, - говорит спокойный голос. Рядом остановился пожилой мсье. Он мне тоже, конечно же, знаком. Визуально, но иметь честь быть представленными нам не сподобилось. Но ведь был традиционный вечер знакомств? Нет, не помню. Имена - совсем не то, что здесь может вспомниться. - Редкое сочетание.
- Вы думаете? - с интересом спрашиваю я. Всегда полезно взглянуть на нечто привычное с чужой точки зрения.
- В один из вечеров мы с ней беседовали о Ницше... К моему удивлению она прекрасно разбирается в нем. Даже процитировала... Позвольте... От этой болезненной уединенности, из пустыни таких годов испытания еще далек путь до той огромной, бьющей через край уверенности, до того здоровья, которое не может обойтись даже без болезни как средства и уловляющего крючка для познания, - до той зрелой свободы духа, которая в одинаковой мере есть и самообладание, и дисциплина сердца и открывает пути ко многим и разнородным мировоззрениям, - до той внутренней просторности и избалованности чрезмерным богатством, которая включает опасность, что душа может потерять самое себя на своих собственных путях или влюбиться в них и в опьянении останется сидеть в каком-нибудь уголку, - до того избытка пластических, исцеляющих, восстанавливающих и воспроизводящих сил, который именно и есть показатель великого здоровья, - до того избытка, который дает свободному уму опасную привилегию жить риском и иметь возможность отдаваться авантюрам - привилегию истинного мастерства, признак свободного ума!
- Надо же, - говорю я. - Как интересно.
- Умная девочка. И необычная, - тут мсье спохватывается, отчаянно прикладывает руки к сердцу и склоняет голову. - Извините меня, ради бога, извините. Старческая привычка болтать... Поверьте, это искреннее восхищение и... и... только восхищение... Наш круиз располагает к некоторой... э-э-э... легкости нравов и упрощенности церемоний...
Возможно он ждет, что я скажу нечто вроде "Бросьте, какие проблемы", но я молчу. Не потому что меня задело это откровенное внимание к моей умной девочке, а просто мне кажется, что поток извинений нужен гораздо больше самому пожилому мсье. Невинная жертва изящного воспитания. Я отхлебываю из кружки и говорю:
- Здесь прекрасно готовят кофе.
Мсье достает из кармана куртки пустую трубочку-носогрейку и прихватывает черный мундштук зубами:
- Здесь все прекрасно. Словно мы последние люди на этой странной земле.
Я улыбаюсь:
- Не вы первый об этом говорите. Наш круиз...
- Да, конечно. Это название нашего круиза. Небольшой плагиат из моего цитатника, платой за который и являются эти дни покоя и безмятежности.
- Вы писатель?
Мсье качает головой:
- Нет. Конечно нет. Легкое недоразумение. Скажу вам по секрету, писателей вообще не существует.
- А люди существуют?
Берег стремится к кораблю по плавной белоснежной дуге, очерченной полоской песка и гальки, смешанными со снегом. Кажется, что еще немного и где-то под днищем поднимется, напряжется мель, ухватится присосками за гладкую обшивку, сталкивая утреннюю негу в тревожную суету и раздачу спасательных жилетов. Такого не хочется. И не верится. Верится во многое - в возможность подобного путешествия, в возможность необычного круиза, в покой зимы, в собственный покой - тяжелый, основательный, зеркальный, как чаша ртути, а в банальное приключение с кораблекрушением не верится. Чувствуется, что все будет нормально.
На нижней палубе появляются головы матросов, которые тоже рассматривают проглядывающий сквозь черноту воды язык близкого дерева. Корабль еще замедляет ход и теперь только течение готово нести нас дальше к неизвестной цели.
- Узкое место, - говорит мсье.
- Мы пройдем, - уверенно отвечаю я. - Должны пройти.
- Я знаю.
Корабль и его команда живут собственной, таинственной жизнью. Работает двигатель, где-то вращается рулевое колесо, раздаются сигналы и команды, что-то делается - незаметно, умело, скрытно, и нам остается только доверяться программке круиза и редким комментариям экскурсовода. Здесь другая культура. Здесь нет раздражающего запанибратства капитана и пассажиров, торжественных обедов и балов, как в морских путешествиях. Здесь все камерно и аскетично. Вода и лед, зима и пламя. Воплощение одиночества странствующих пилигримов.
- Необычные места, - вторит эхом мсье. - Пейзаж для медитации, катарсиса и подведения итогов.
- Вам, наверное, хорошо здесь пишется?
Мсье усмехается.
- В таком путешествии вообще нельзя писать. Здесь нельзя думать. Здесь можно позволить себе невероятную роскошь - не думать. Остановить безумный бег внутреннего монолога, чтобы действительно мыслить.
- Понимаю.
- Все остальное - только форма, в которую кто-то залил нас, чтобы сделать... чтобы что-то сделать.