аги, вынюхивать, думая, что они сплошь убийцы и злодеи, подозревать недоброе в самом безобидном их жесте – на это, как вскоре понял Валушка, он не способен. И если только что, в доме госпожи Эстер, отрезвляющая напористость женщины избавила его от заразного страха, то здесь, буквально минуты спустя, вид мирно греющихся у огня людей и исходящее от этого зрелища чувство уюта окончательно освободили его от простительного, но все же постыдного недоразумения, от заблуждения, в которое впали и шеф-повар гостиницы, и господин Надабан с компанией, и госпожа Эстер, от повального желания видеть причину «внутреннего беспокойства» (а до определенного времени и основание для тревоги за господина Эстера) именно в этом цирке и его верной публике – в этом, несомненно, загадочном цирке и его загадочно преданной публике, вынужден был признать про себя Валушка, только эта загадочность – вдруг прояснилась перед ним вся картина – имеет, возможно, совсем простое и поразительно очевидное объяснение. Он тоже пристроился к одному из костров погреться, и та молчаливость, с которой его товарищи смотрели, понурив головы, на языки пламени, бросая время от времени быстрые взгляды в сторону циркового фургона, уже не могла обмануть его, ибо он все яснее осознавал, что тайна кроется не в чем ином, как в ките, в том, что он пережил и сам, когда утром впервые его увидал. Удивительно ли, оглянулся он, улыбаясь, по сторонам – от облегчения готовый жарко обнять их всех, – что стоящие рядом люди, как и он, все еще остаются изумленными пленниками этого чудовищного создания? Удивительно ли, что в глубине души они, вероятно, думают, что, находясь рядом с таким исключительным существом, они имеют некоторые основания ожидать чего-то чрезвычайного? Своей радостью от того, что «у него упала с глаз пелена», он непременно хотел с кем-нибудь поделиться и потому, заговорщицки подмигнув окружающим, заявил, как поражает его «неисчерпаемое богатство творения»; поражает, сказал он, и такие посланцы, как этот, сегодняшний, напоминают о «цельности бытия», которая нам казалась утраченной, – а затем, не дождавшись, что скажут на это другие, махнул на прощанье рукой и, пробираясь между людей, отправился дальше. Больше всего ему хотелось броситься с этой вестью назад, но в соответствии с поручением он должен был еще взглянуть на кита («На урода!..» – вспомнил он улыбнувшись), поэтому, чтобы, когда он предстанет перед Комиссией, его отчет был действительно полным, он решил, если удастся, бросить нынешним – так зловеще начавшимся и все-таки счастливо обернувшимся – вечером еще один беглый взгляд «на этого посланца цельного бытия» и только затем уж покинуть своих товарищей. Фургон был открыт, и мостки еще не втащили обратно, так что трудно было удержаться от искушения, вместо того чтобы «бегло взглянуть», ненадолго зайти к чудесному великану. Кит, когда он был с ним один на один и тело освещали лишь две слабо мерцавшие лампочки, на холоде, даже более лютом в этом высоком металлическом боксе, чем снаружи, показался Валушке еще огромней, еще страшней, но он уже не боялся его, больше того, испытывая некоторое почтительное смущение, он смотрел теперь на него так, будто из-за событий, произошедших со времени их первой встречи, между ними установились какие-то тайные, близкие и чуть ли не панибратские отношения, и, уже направляясь к выходу, он хотел даже в шутку погрозить ему (эх, мол, брат, «сколько бед ты творишь, хотя ведь давно уже не способен никому причинить никакого зла…»), когда вдруг до его слуха из глубины фургона долетели обрывки каких-то невнятных звуков. Ему показалось, будто он сразу узнал этот голос, и в этом, как вскоре выяснилось, не ошибся, потому что когда он дошел до двери, расположенной в глубине фургона – которая, как он предположил еще утром, скорее всего вела в жилой отсек цирка, – и, приложив к ней ухо, разобрал несколько фраз («…я нанял его для того, чтобы он демонстрировал себя, а не для того, чтобы болтать всевозможные глупости. Я этого не позволю. Переведите!..»), у него не осталось сомнений, что голос принадлежит Директору. А вот то, что он услыхал в ответ – какое-то глухое и безразличное ворчание, которое сменили резкие, визгливые звуки, напоминающие птичий щебет, – поначалу было начисто лишено какого бы то ни было смысла; но вскоре он понял, что Директор разговаривает не сам с собой и не общается с запертым в клетку медведем и какими-то птицами, а слова свои адресует кому-то, и источниками этого ворчания и щебета являются люди, ибо первый, ворчащий, голос вдруг произнес на ломаном венгерском такие слова: «Он говорит: никто не может его никак препятствовать. И он не понять слова господин Директор…» Дослушав до этого места, Валушка осознал себя незваным, но все меньше способным унять свое любопытство слушателем разговора или, точнее сказать, перепалки, однако что было предметом спора и кто был кто в этой казавшейся весьма напряженной дискуссии, то есть кого призывал к порядку господин Директор (например, произнесенными затем словами: «Скажите ему, что я больше не намерен подвергать риску доброе имя труппы. Прошлый раз был последний!»), это Валушке по-прежнему было неясно, и хотя ему удалось разделить очередное ворчание и ответивший ему щебет, ибо ворчливый голос опять перешел на венгерский («Он говорит: он не признает над собой никакая власть. И что господин Директор не может серьезно такое думать»), то понять наконец, кому он принадлежит и сколько их вообще в этом загадочном помещении, ему удалось только после следующих слов. «Постарайтесь запечатлеть в его младенческих мозгах, – теряя терпение, произнес за стенкой Директор, и Валушка, ощутив аромат, почти увидел перед собой струйку дыма, змейкой поднимающегося над сигарой, – что я не выпущу его, а ежели так случится, что выпущу, то не позволю произнести ни слова. А вам не позволю переводить. Вы останетесь здесь. Я сам его вынесу. Иначе я его вышибу. Вышибу вас обоих». Из этого угрожающего и кажущегося решительным заявления Валушка вдруг понял не только то, что это ворчание и этот щебет – которые, как и раньше, вновь прозвучали именно в этом порядке – объединяет какой-то никогда прежде не слышанный, но выходит, что все-таки человечий язык, и не только то, что помимо хозяина властного баса в спальном отсеке – по-видимому, тесном, однако, судя по изысканному виду Директора, комфортном – находятся еще двое, – теперь он был почти уверен и в том, что одним из этих двоих, ворчуном, может быть только обладатель боксерского носа, которого утром он видел в роли кассира. Это предположение позволяла сделать приставшая к нему кличка – Подручный, и как только он осознал, что подслушиваемая и наполняющаяся все более ужасающим смыслом словесная перепалка имеет характер внутренний, касающийся дел труппы – а в труппе их было, по имевшимся сведениям, двое, – то Валушка (которому что-то уже подсказывало: он оказался в том месте, где получит ответы на все вопросы, и все стремительней несся навстречу тому моменту, когда наконец прояснится смысл загадочного разговора) почти физически ощутил за дверью фигуру дородного продавца билетов, который невозмутимым голосом, словно бы контрапунктом к двум другим, яростно спорящим, попеременно переводил слова Директора и носителя странного, кажущегося нечленораздельным наречия. Однако понять, чей это был голос, кто был тот третий в не имевшем других входов снаружи жилом отсеке, Валушка пока не мог, поскольку ни ответ (в ворчливом переводе великана звучавший так: «Он говорит: он настаивает, чтобы был я, потому что боится, что господин Директор его уронит»), ни резкая реакция обладателя, по-видимому, все еще дымившейся за дверью сигары («Скажите ему: мне не нравится его наглость!») так ничего и не прояснили. Не прояснили, а скорее еще больше запутали дело, ибо на вопрос, почему этого, до сих не показывавшегося (и даже, как можно было понять из спора, по какой-то причине скрываемого) члена китовой свиты требовалось носить (это как, на руках?) … словом, на этот вопрос – а также на тот, почему он не может показываться, если уж его ангажировали на цирковой номер – дать сколько-нибудь удовлетворительный ответ было невозможно, и то, как он парировал («Он говорит: он на это смеется, потому что вам надо знать, на площади у него сторонники. Сторонники помнить, кто он такой. У него магнетический мощь. Его просто так не брать!»), та надменность, с которой он отвечал, все более очевидно показывала, что Директор, который казался таким всемогущим и властным, в действительности находился в весьма затруднительном положении, потому что пытался спорить с тем, кто мог ему диктовать. «Что за наглость! – завопил он, как бы открыто признаваясь в своей зависимости и бессилии, между тем как свидетель за дверью, и сам испуганно содрогнувшийся, решил, что если не от чего другого, то от этого устрашающе зычного рева дискуссия перейдет в более спокойное русло. – Вся его магнетическая сила, – громыхал насмешливый голос Директора, – состоит всего лишь в физическом недостатке! Он урод, повторяю, у-род, он таким уродился и никакими другими выдающимися талантами не располагает, о чем знает не хуже меня. А имя Герцог, – воскликнул он с глубочайшим презрением, – я дал ему в чисто коммерческих видах! Скажите ему, что это я его создал! И что из нас двоих только я имею отдаленное представление о том мире, от имени которого он бессовестным образом несет всякую чепуху, подбивая плебс к бунту!!!» Ответ последовал тут же: «Он говорит: там, на улице, у него сторонники, у них нет терпения. Он для них – Герцог!» – «Ну тогда, – возопил Директор, – пускай убирается к чертовой матери!!!» Стычка – несмотря на неясность с ее участниками и предметом – уже и до этого давала достаточно оснований для страха, но только теперь Валушка, буквально окаменев у металлической перегородки, пришел в настоящий ужас. Ему казалось, будто эти пугающие слова – «урод», «бунт», «магнетическая сила», «плебс» – подталкивают его в сторону жуткой грани, за которой все то, что он тщетно пытался понять в течение последних часов и чему он в последние месяцы даже не придавал значения, вдруг, собравшись из его путаных переживаний и впечатлений в страшную целостную картину, представится в четких контурах и – положив конец его бессознательной уверенности (в том, к примеру, что между усыпанным битым стеклом гостиничным полом, дружеской пятерней, сжавшей недавно в своих тисках его руку, взбудораженным заседанием в переулке Гонведов и упорно чего-то ждущей на рыночной площади публикой нет и не может быть никакой связи) – под воздействием этих «пугающих слов», словно пейзаж в рассеивающемся тумане, начнет проясняться то, что все эти вещи подчинены какому-то общему смыслу, сулящему «большую беду». В чем она в точности заключалась, эта беда, на данном этапе противоборства он еще не знал, но совсем скоро узнает – вопреки сопротивлению; потому что Валушка – сопротивлялся, будто можно было предотвратить это, потому что он – защищался, будто была надежда каким-то образом подавить инстинкт, до сих пор помогавший ему не замечать явной связи, например, между прибывшей сюда вслед за цирком толпой и истерическими предчувствиями горожан. Эта надежда, однако, все больше развеивалась, поскольку гневная речь Директора как бы нанизывала на общую нить все его прежние впечатления – от слов