его информацию приняв за более раннюю по сравнению с информацией Харрера, и вообще, от него отмахнулись, толком даже не выслушав, хуже того, хозяйка дома, видя его смятение, вместо того чтобы поинтересоваться его причинами, просто заставила его замолчать, так он и потерял последний шанс опереться на помощь других и поэтому вскоре – уже в тот момент, когда госпожа Эстер приступила к критическому разбору вполне, впрочем, справедливых опасений городского начальника, – он вынужден был неожиданно осознать: повлиять каким бы то ни было образом на ход мысли непреклонной хозяйки дома невозможно, и со своим предчувствием катастрофического поворота событий на рыночной площади он оказался в полном одиночестве. А поскольку он понял, что судьба обитателя дома на проспекте Венкхейма здесь уже никого не интересует, то и с этой своей заботой Валушка остался один на один, – и казалось, будто по этой причине над комнатой, точно так же как прежде над площадью, вдруг повисла необъятная тишина; правда, Валушка видел, что люди вокруг него еще говорили, но уже никого не слышал, да и не желал их слышать, потому что единственным его желанием было сбросить с плеча лежащую на нем руку, бежать прочь из этого дома, куда он пришел напрасно, и утопить в скорости проносящихся мимо него домов свой бессильный страх и отчаяние оттого, что, с одной стороны, он не может смириться с неотвратимостью плана, прозвучавшего в спальном отсеке циркового фургона, а с другой стороны, не знает, что можно ему противопоставить. В самом деле, ему не оставалось ничего другого, как «утопить в скорости проносящихся мимо него домов» эту свою беспомощность; напоследок он еще оглянулся назад и вяло сказал: «Вы туда не ходите, господин Харрер!..» (на что тот, как глухой, лишь воскликнул восторженно: «Какая женщина! Какая женщина!» – и устремился в сторону площади Кошута), а затем поправил на плече ремень почтальонской сумки и, повернувшись спиной к рыночной площади и удаляющемуся квартирохозяину, тоже двинулся по узкому тротуару. Он шагал все быстрее, и вокруг все быстрее бежали дома и ограды, но он их не замечал, а скорее лишь чувствовал лихорадочный этот бег, потому что и правда почти ничего, даже тротуарной плитки у себя под ногами, не видел; накренив стволы, бежали мимо него деревья, загадочно взмахивая сухими ветвями на убийственно жгучем морозе, отскакивали в сторону телеграфные столбы, все неслось, все мчалось, но только напрасно, ибо не было видно конца ни домам, ни тротуарной плитке, ни телеграфным столбам, ни деревьям (с их загадочно покачивающимися сухими ветвями), больше того, чем сильнее стремился он обогнать их, тем яснее чувствовал, что на самом деле – как будто они играли с ним в прятки, вновь и вновь выныривая перед носом – он так и не обогнал ни единого дома, ни дерева, ни столба. Однажды мелькнула Больница, потом – Ледовый павильон, позднее – фонтан на площади Эркеля, но в бешеном сумбуре внутренних видений он даже при желании не смог бы решить, действительно ли находится рядом с ними или ему до сих пор так и не удалось вырваться из окрестностей дома госпожи Эстер, однако затем – как будто случайным образом все же осуществилось его желание оказаться как можно дальше от Герцога и его владений на площади Кошута и как можно ближе к «своим» – он обнаружил, что находится на углу проспекта Венкхейма и улицы Сорок восьмого года, и вскоре, немного придя в себя в этом леденящем лабиринте бегства, он, стоя у парадного госпожи Пфлаум, уже нажимал кнопку домофона. «Да это я, мама… – крикнул он, когда после неоднократных звонков – догадался по треску из домофона, что наверху сняли трубку, но ничего не произносили. – Это я, мама, я просто хотел ска…» – «Ты как оказался на улице в такой час?! – вдруг обрушился на Валушку голос из домофона, да так оглушительно, что лишил его дара речи. – Я спрашиваю, что ты делаешь до сих пор на улице?!» – «Тут большая беда, мама… – наклонившись ближе к решетке микрофона, начал он объяснять, – я хотел…» – «Большая беда?! – опять взвизгнул голос. – И ты этого даже не скрываешь?! И при этом болтаешься ночью по улицам?! Скажи мне, сию же минуту скажи, что ты опять вытворяешь?! Ты в гроб меня хочешь загнать?! Тебе мало того, что ты со мной сделал?!» – «Но мама… мама, послушай меня… ну послушай секунду… – лопотал в домофон Валушка. – Ну я правда… я не хочу ничего плохого, я просто… просто хотел сказать тебе, чтобы… чтобы… чтобы ты хорошенько закрылась и… и… и никого не впускала… потому что…» – «Ты пьян!!! – донесся из домофона разъяренный голос. – Опять выпил, хотя обещал мне, что в рот больше не возьмешь! И все же напился! Уже и угол свой есть, да разве тебя домашний уют удержит? Опять пьянствуешь да по городу шляешься! Ну так вот, дорогой сынок, – клокотал домофон, – я тебе так скажу! Сию же минуту ступай домой, и чтобы ноги твоей здесь больше не было! Ты меня понял?!» – «Да, мама…» – «Слушай внимательно, что я тебе говорю! Если я только узнаю, ты слышишь, если узнаю, что ты опять шляешься, что во что-нибудь вляпался, то спущусь и найду тебя, и за волосы тебя оттащу… засажу тебя… знаешь куда?! Чтобы ты меня снова позорил – этому не бывать!!!» – «Нет, нет, что ты, мама!» – «Что ты заладил, мама да мама! Убирайся сию же минуту!!!» – «Да, мама… До свидания… Я ушел…» – сказал в домофон Валушка, хотя, не в силах смириться с тем, что так и не удалось донести до матери всю тяжесть истинного положения, еще долго раздумывал, не повернуть ли ему назад, не попытаться ли еще раз объяснить, но в конце концов понял: если то, что он пережил и чему оказался свидетелем, что уже случилось и что еще только грядет, он не смог объяснить даже госпоже Эстер, как можно надеяться, что можно объяснить это матери? Что бы он ни рассказывал ей про Герцога и Подручного, она точно ему не поверит, а если не поверит, если снова станет кричать на него, то обвинять ее в несправедливости или чрезмерной суровости будет неправильно, думал Валушка, ведь не услышь он все это своими ушами, не убедись в этом лично, то он был бы первым, кто усомнился бы в реальности подобных вещей. Тем не менее, думал Валушка, блуждая по пустынным улицам, Герцог действительно существует, и уже из-за этого ни о чем невозможно трезво судить, ведь дело не в том, что он вводит людей в заблуждение своей ложью о том, что он чей-то посланник, и не в яростном желании Герцога творить зло, а в том, что он изменяет реальность вокруг себя тем, что просто существует, вынуждая людей судить о мире не сообразно его природе, заставляя их верить, будто есть на земле и другие законы, помимо тех, которые признают подобных лжецов отпетыми шарлатанами. Вместе с тем само его существование, мчался Валушка дальше, включает в себя эту ложь и ярость, это притворство и желание все крушить, которые он в гордыне своей даже не пытался скрывать от Директора; включает в себя, но отнюдь ими не исчерпывается, они, вероятно, лишь следствия очевидной необыкновенности его существа – необыкновенности страшной, но непонятной ни в мере своей, ни в природе, ибо судить о ней он мог только по отдельным, случайно услышанным замечаниям. Он шагал по городу, и снова и снова ему вспоминались слова Герцога; и хотя он нисколько не сомневался в абсолютной правоте Директора, утверждавшего, что то, чем занимается Герцог, есть злостное надувательство, он все же был убежден, что этот, самый загадочный, член цирковой труппы не просто плут, который, пользуясь доверчивостью приверженцев, наслаждается своей властью над ними. Нет, в отличие от господина Директора Валушка ощущал некую устрашающую глубину в его странных высказываниях, крайне чуждый и крайне жестокий смысл которых делался еще более леденящим оттого, что в устах переводчика, коверкавшего венгерский, он как бы раскалывался на куски; он ощущал глубину и неотвратимость или скорее… какую-то беспредельную и бездонную наглость, которой невозможно было противопоставить предельность и ограниченность мысли. Невозможно по той причине, что Герцог, казалось, был порождением мира теней, где уже не действовали правила вещного мира, то есть он был воплощением недоступности и неправдоподобности и поэтому обладал мощной аурой, что и объясняло его высочайший авторитет среди «приверженцев» и то положение, которое никогда бы не смог занять обычный уродец, каких демонстрируют в цирке. А стало быть, немыслима и напрасна – вдруг замедлили бег дома, деревья, телеграфные столбы и тротуарная плитка – надежда понять эту неправдоподобность, однако смириться с тем – вдруг увидел он перед собой напряженные взгляды людей на рыночной площади, – что по чудовищному приказу будет разгромлен город, а значит (ведь он по наивности сам их навел!), ворвутся и к господину Эстеру, человеку, который ни сном ни духом ни о чем не ведает и полностью беззащитен, словом, смириться с этим и беспомощно наблюдать за происходящим – тут все вокруг него окончательно замерло – было, чувствовал он, никоим образом невозможно. Ему показалось, будто он снова слышит визгливый щебет, и его опять обуял страх, он стоял в этом страхе и знал, что он должен, обязан предупредить людей, чтобы закрылись как следует и не высовывались на улицу. Он оповестит всех, подумал Валушка, всех от господина Эстера до своих друзей из «Пефефера», от служащих станционной экспедиции до ночного портье, предупредит всех-всех, в том числе и сынишек полицмейстера, неожиданно вспомнил он, а когда, оглянувшись по сторонам, обнаружил, что находится от них в какой-нибудь сотне метров, то решил бить тревогу начиная с детей, тем более что он обещал о них позаботиться, а потом уж отправиться к своему учителю и ко всем остальным. Доходный дом, в котором жил полицмейстер, искусно скрывал, что во втором его этаже квартирует столь важная личность: штукатурка на стенах уцелела только местами, часть водосточной трубы наверху обрушилась, а на двери подъезда, словно предрешая вопрос, а надо ли этой двери открываться и закрываться, отсутствовала ручка. Приблизиться к дому можно было, только пробравшись между терриконами мусора, а дорожку, ведущую к зданию от тротуара, перегораживала железная балка, и если так обстояли дела снаружи, то, конечно, не лучше была ситуация и внутри: едва Валушка вошел в подъезд, он попал на такой сквозняк, что с его головы – словно сама природа предупреждала, кто здесь хозяин – тут же слетела форменная фуражка. Он двинулся вверх по бетонной лестнице, однако сквозняк не только не прекратился, но сделался еще более капризным, временами на мгновение затихая, чтобы затем с новой силой наброситься на свою жертву, так что он вынужден был держать головной убор в руке и дышать по возможности только носом; добравшись до второго этажа, он нажал на звонок и с таким видом, будто спасается от настоящего урагана, стал дожидаться, пока его впустят. Но дверь ему не открыли, а вскоре за нею затихла и паническая беготня, послышавшаяся, как только задребезжал звонок, так что он позвонил еще раз, а потом еще и еще; он решил уже было, что в квартире стряслось что-то непредвиденное, когда послышался звук поворачиваемого ключа, а затем опять топот ног и далее – тишина… В квартире, на стенах которой, украшенных цветочным накатом, понизу расплывались пятна какой-то влаги, было тепло, точнее сказать, даже жарко, и когда он, лавируя между расшвырянными по полу пальто, обувью и газетами, прошел по тесной прихожей, заглянул в кухню и наконец в поисках объяснения столь необычного приема достиг гостиной, его продрогшее тело так зазнобило, что у него зуб на зуб не попадал. Сбросив с плеча ремень сумки, он расстегнул шинель и, чтобы как-то унять озноб, принялся растирать окоченевшие члены. Внезапно ему почудилось, будто кто-то стоит у него за спиной. Он испуганно обернулся – и действительно: в дверях гостиной, молча и неподвижно, глядя на него снизу вверх, стояли двое мальчишек. «Эй, – воскликнул Валушка, – вы меня напугали!» – «Мы думали, это папа…» – сказали они, продолжая таращиться на него. «А вы всегда прячетесь, когда он приходит?» Мальчишки не отвечали, с