ерьезно и пристально разглядывая Валушку. Одному на вид было лет шесть, другому – лет восемь, младший был светленький, старший – темноволосый, но оба унаследовали от полицмейстера его пуговичные глаза, одежду же, по всей видимости, они унаследовали от соседских детей – она, в особенности штанишки, но также и рубашонки, была вся такая застиранная, что не представлялось возможным даже определить ее цвет. «Ну вот что, – смущенно заговорил Валушка, почувствовав, что они не просто смотрят, но меряют его недоверчивыми взглядами, – сегодня ваш папа вернется поздно, и он попросил меня, чтобы… чтобы я уложил вас спать… Мне надо идти, я спешу, ну а вы, это очень важно, – он опять содрогнулся всем телом, – закройте за мной как следует, и кто бы ни позвонил, никого не впускайте… Короче… – добавил он наконец, еще больше смутившись, потому что мальчишки даже не шелохнулись, – идите-ка лучше спать». Он стал теребить на себе шинель и откашливаться, потом, не зная, что сделать, чтобы они не смотрели на него так, мучительно улыбнулся, после чего младший, немного оттаяв, осмелился подойти поближе и поинтересовался: «А что у тебя в сумке?» Этот вопрос так изумил Валушку, что он открыл сумку и заглянул в нее, а потом, сев на корточки, показал ребенку: «Это… просто газеты. Я их разношу по домам!» – «Почтальон!» – оставаясь в дверях, с высокомерным пренебрежением посвященного просветил братишку старший. «Да нет, он не почтальон, – ополчился на брата младший, – он дурачок, нам отец говорил. – Затем снова повернулся к гостю и окинул его подозрительным взглядом. – А ты… настоящий дурак?» – «Да нет! – потряс головой Валушка и встал. – Какой я дурак, ну взгляни на меня!» – «А жаль, – надул губы младший. – Я вот хочу дурачком стать, чтобы сказать королю, что дерьмовая у него империя». – «Ерунда!» – скроил у него за спиной насмешливую рожу брат, и Валушка, чтобы как-то завоевать и его симпатию, спросил: «Почему? А ты кем хочешь стать?» – «Я-то? Я… правильным полицейским, – сказал он с гордостью и вместе с тем недовольно, как человек, не желающий говорить с посторонними о своих планах. – Я посажу в тюрьму, – заявил он, скрестив на груди ручонки и привалившись плечом к косяку, – всех пьяниц и дураков». – «Пьяниц я бы тоже посадил!» – бойко поддержал его младший и с криками «Пьянству бой!» заскакал по комнате. Валушка чувствовал, что должен сказать еще что-нибудь, чем можно окончательно завоевать их доверие, чтобы уговорить затем лечь в постель, но так и не смог ничего придумать; он застегнул свою сумку, попытался опять улыбнуться им, потом подошел к окну, выглянул на темную улицу и от мысли, что ему давно уже следовало отправиться к господину Эстеру, неожиданно потерял терпение. «К сожалению, – приподнял он дрожащей от возбуждения рукой фуражку и пригладил волосы, – я должен идти…» – «А у меня настоящая форма есть! – перебил его старший из братьев и, видя, что Валушка уже повернулся, чтобы направиться к двери, добавил: – Если дядя не верит, могу показать!» – «Я тоже! Я тоже!» – прыгая, закричал младший и, изображая автомобиль, с урчанием развернулся и бросился вслед за братом. Спасения не было: не успел он сделать и нескольких шагов к прихожей, как у него за спиной распахнулась и тут же захлопнулась дверь и оба мальчишки уже стояли перед ним, ухмыляясь и вытянувшись по стойке смирно. На обоих была полицейская униформа, на младшем китель подметал пол, а старшему уже доходил только до колена, и хотя они выглядели очень забавно, ибо в униформу, как говорится, могли бы поместиться и трое таких, и ту и другую скроили так ловко, так точно выдержали пропорции, что мальчуганам оставалось только врасти в нее. «Ну и ну… это надо же…» – одобрительно отозвался Валушка и направился было к выходу, но был остановлен: младший вынул из-за спины какой-то футляр и, взглянув снизу вверх на Валушку, отрывисто бросил: «Гляди!» Пришлось ему подивиться на сей предмет – заостренный наподобие карандаша стержень, которым, как ему объяснили, «мы будет выкалывать глаза врагам», и еще ему объяснили, что «если врагу нужно будет перерезать глотку», то лучше всего это делать опасной бритвой, а также он должен был согласиться с тем, что противника «можно устранить», незаметно подсыпав ему в напиток толченого стекла, они уже накопили в склянке с притертой пробкой как минимум на двоих врагов. «Ерунда!.. Это все для детсадовцев!.. – презрительно отозвался старший, стоя в дверях на кухню. – Но если дяденька хочет увидеть что-то поинтереснее, то пожалуйста!» И вытащил из кармана кителя всамделишный револьвер. Он положил его на ладонь и медленно обхватил пальцами рукоятку; Валушка невольно отступил назад, не в силах вздохнуть от испуга. «Ты это… ты где это взял?!» – «Не имеет значения», – пожал плечами мальчишка и попытался крутнуть револьвер вокруг пальца, но от чрезмерно резкого движения тот шлепнулся на пол. «Дай мне, я прошу…» – испуганно потянулся за ним Валушка, но мальчишка оказался проворней и, подхватив револьвер, направил на него ствол. «Это очень опасно… – заслоняясь рукой, стал объяснять Валушка, – это не игрушка… – Поскольку револьвер замер в воздухе, а оба мальца уставились на него точно так же, как смотрели с порога гостиной, когда он пришел, то Валушка невольно стал пятиться, пока не дошел до выхода. – Ну хорошо… – нащупал он ручку двери, – …вы меня напугали… Достаточно… – открыл он дверь, – …положи на место, а то папа… будет сердиться… Ложитесь быстро в постель, – выскользнул он за дверь, – не упрямьтесь… – И, осторожно прикрыв ее, от ужаса уже скорее самому себе пробормотал: – Закройтесь как следует и никого не впускайте…» Он услышал, как за дверью раздался хохот, как повернулся в замочной скважине ключ, и, сжимая в руке фуражку, под ураганный вой сквозняка двинулся вниз по лестнице. Перед глазами его стояли две пары застывших зрачков, он не мог вырваться из-под прицела этих пронзительных цепких взглядов, и если в диких джунглях квартиры Валушку бил озноб от жары, то теперь, когда он ступил на улицу, его затрясло от холода. Он дрожал и от пробирающего до костей мороза, и от мысли, что вещи, казалось бы, исключающие друг друга – эти двое детишек и свирепая кровожадность, – могут все-таки совмещаться. Он перекинул сумку на другое плечо, застегнул шинель и, поскольку чувствовал, что не знает, как быть с этой кровожадностью, решил просто забыть и о наставленном на него револьвере, и о наглом хохоте за дверью, а думать только о том, чтобы как можно скорее добраться до дома на проспекте Венкхейма. Он пытался забыть о них, но двое мальчишек в огромных полицейских мундирах так и стояли перед его глазами, и терзавшим его угрызениям совести – ведь он их оставил там, возможно, с заряженным пистолетом, – а также сомнениям, не повернуть ли ему назад, пришел конец, причем решительный и бесповоротный, лишь когда он, свернув с улицы Арпада на проспект, вдруг заметил, что где-то недалеко, над самым центром города, прямо над домами небо словно бы полыхает. От охватившего его ужаса – «никак уже начались поджоги» – он забыл о только что мучивших его сомнениях, обхватил руками сумку, чтобы не шлепала по бедру, и, вынуждая посторониться бродячих кошек, побежал к дому Эстера. А когда добежал, то понял остатками трезвого разума, что, ворвавшись сейчас к учителю, смертельно его напугает и, раскинув руки, загородил вход, да так и остался стоять у ворот с отчаянной решимостью защищать на этом посту ничего не подозревающего обитателя от любого, кто осмелится приблизиться к дому. О том, каким образом защищать, он, конечно же, не имел ни малейшего представления, да и страх его перед нападением невозможно было объяснить иначе, как тем, что он потерял голову от мысли всего лишь о возможных (ведь он в них не убедился) поджогах. В одном месте небо действительно оставалось красным, и Валушка, приготовившись к обороне, ходил взад-вперед у ворот, четыре шага туда, четыре обратно, не больше, потому что на пятом он бы точно почувствовал, что оставленная без присмотра противоположная сторона подворотни теряется в густом мраке. А все остальное разыгралось стремительно и вместилось в одно краткое мгновение. Он внезапно услышал шаги; казалось, устало утюжа землю, к нему приближались сотни башмаков и сапог. И вот уже его медленно обступила группа мужчин. Он глядел на их руки, на короткие пальцы и хотел было что-то сказать. Но в это время из-за их спин послышался хриплый голос (мол, постойте), и Валушке даже не нужно было смотреть на лицо, он узнал его по серому драповому пальто, догадался, что человек, перед которым расступилось кольцо окруживших его людей, не кто иной, как его новый друг, с которым он познакомился днем на площади. «Не надо бояться. Идем», – тихо проговорил он, наклонившись к уху Валушки, и обнял его за плечи. Тот, не в силах выдавить из себя ни слова, отправился с ними. Мужчина тоже молчал; подавшись вперед, он оттолкнул свободной рукой какого-то человека, который, ухмыляясь в темноте, пристроился было к Валушке с другой стороны. Он слышал за спиной шум сотен ног, устало волочившихся по земле, видел перед собой бродячих кошек, шарахавшихся в сторону при виде безмолвно поднятого куска арматуры, но при этом он ничего не чувствовал, кроме этой руки на своем плече, которая увлекала его за собой в потоке сапог и бараньих шапок. «Не надо бояться», – снова сказал мужчина, на что Валушка кивнул и взглянул на небо. Но когда он поднял глаза, ему показалось, что небо куда-то пропало. Он испуганно посмотрел опять, увидел, что на месте неба действительно нет ничего, и, опустив голову, двинулся дальше среди этих сапог и бараньих шапок; он словно бы вдруг осознал, что тщетно пытается найти то, что ищет, оно пропало, его поглотила земля, поглотил этот марш, поглотил заговор деталей.«Заговор деталей. Определенно, заговор», – без особых эмоций и словно бы отстраняясь от собственной неумелости, констатировал Эстер в этот судьбоносный для него вечер, когда, приближаясь к концу многотрудных хлопот по превращению своего дома в крепость, наверное, уже в двадцатый раз шарахнул себе молотком по пальцу. Спрятав в кулак ушибленный палец, он окинул глазами хаотическое нагромождение всевозможных досок и планок на окнах, и поскольку как-то исправить этот плачевный шедевр недотепства было уже невозможно, Эстер, во избежание хотя бы дополнительных злосчастий подобного рода, решил, раз уж, к стыду своему, он не удосужился это сделать за столько десятилетий, разобраться хотя бы сейчас в том, как следует правильным образом забивать гвозди. После возвращения, отдохнув минуту-другую, он притащил со двора и свалил между стеллажами в прихожей кучу древесных обрезков, и теперь, выбрав, на его взгляд, подходящую доску, он – продолжая попутно усиленно думать о том, не нуждается ли в некоторых поправках та, напрочь опровергающая все его прежние размышления и «где-то даже революционная» мысль о полной никчемности разума, которая три часа назад осенила его в подворотне – подошел к последнему не до конца заколоченному окну и приложил к нему деревяшку пониже других, вкривь и вкось набитых планок и горбылей; однако когда он, решительно закусив губу, вновь, в надежде на точное попадание, сделал замах молотком, то тут же и опустил его, осознав, что для того, чтобы сила и направление удара оказались в конце концов безошибочными, одного желания недостаточно. «