Меланхолия сопротивления — страница 47 из 60

ет восстановить даже самого «необходимого минимума». Он снова почувствовал головокружение, ноги его заплетались, и так продолжалось до тех пор, пока в сознании не затихло ужасное слово («Вздернут!»); тогда он остановился, отогнал от себя то и дело всплывающий перед глазами танк, сконцентрировался на железнодорожных путях и – поскольку Харрера уже рядом не было – сказал самому себе: «Все будет хорошо». Все образуется, зашагал он по направлению к площади, да, конечно, лучше всего последовать сейчас совету Харрера, удалиться отсюда, не навсегда, а до тех пор только, пока в душе все не прояснится, уйти по шпалам от солдатни. Он дошел до казавшейся совершенно вымершей площади, прижался к стене и с необычной для него обстоятельностью осмотрел все вокруг до последнего закоулка, а затем, улучив подходящий момент, глубоко вздохнул и бросился через площадь, чтобы, углубившись в боковую улочку, добраться по ней до сторожки обходчика, что стояла у самых рельсов. Через площадь Валушка перебрался благополучно, уверенный, что никто его не заметил, однако в тот самый момент, когда он уже собирался броситься дальше, где-то рядом, внизу, чуть ли не у подножия ближайшей стены раздался тоненький голосок. Вряд ли можно сказать, что он испугался, ибо в робком призыве («Дядя, дядя… мы здесь…») не было ничего угрожающего, однако от неожиданности Валушка невольно отпрыгнул к проезжей части, причем правой ногой зацепился о тротуарный бордюр, и было похоже, что он неизбежно грохнется на мостовую. Лишь с трудом, пританцовывая и нелепо размахивая руками, он устоял на ногах и, повернувшись на звук, сперва не узнал их, а когда узнал, не поверил своим глазам и подумал даже: нет, эти, в отличие от господина Харрера, настоящие привидения. У стены стояли сыновья полицмейстера, на обоих – собранные внизу гармошкой брючки и те самые «настоящие» полицейские кители, которые они таким памятным образом демонстрировали ему, как казалось теперь, целую вечность назад; они молча уставились на Валушку, потом младший, не выдержав, заревел, а его старший брат, чтобы скрыть, что и сам вот-вот разрыдается, угрожающе на него замахнулся. На них были те же самые полицейские мундиры, и мальчишки были вроде бы те же самые, тем не менее они даже близко не походили на тех двоих, которых он вчера вечером оставил в их жарко натопленной квартире; он подошел к ним и, ни о чем не спросив, сказал только: «Сию же минуту… ступайте отсюда домой…» Сию же минуту, повторил Валушка, давая понять интонацией, что сейчас не до объяснений, и взял их за плечи, чтобы слегка подтолкнуть, но те, словно не понимая, стояли как вкопанные и даже не шелохнулись. Младший, хлюпая носом, без остановки плакал, а старший ответил срывающимся голосом, что они не могут уйти отсюда: на рассвете их разбудил отец, одел в униформу, выстрелил в потолок и приказал им ждать его перед станцией, и еще кричал, что кругом предатели и шпионы, что надо эвакуироваться, и захлопнул за ними дверь со словами, что он будет сражаться за родину до последнего. «Мы замерзли, – тоже плаксиво скривил рот старший, – тут недавно был дядя Харрер, но он не обратил на нас никакого внимания, мой братишка все время дрожит и плачет, я не знаю, что делать с ним, мы не хотим домой, пока наш папка не протрезвеет, пожалуйста, заберите нас!» Валушка окинул глазами станционную площадь, потом перевел взгляд в другом направлении и обозрел проспект, после чего стал исследовать тротуарную плитку, на которой как раз стоял. Сантиметрах в десяти от своей ноги он заметил в ней плоскую рыжую гальку, вокруг которой почти полностью выкрошился бетон; видно было, что держится она только на честном слове. Он зацепил гальку носком башмака. Она выкатилась и, несколько раз кувырнувшись, замерла на ребре. Он не стал наклоняться и поднимать этот камешек, но все же смотрел на него, не отрывая взгляда. «А где твоя сумка?» – перестав на мгновение плакать, спросил младший и продолжил всхлипывать, однако Валушка ему не ответил. Наконец, оторвавшись от гальки, он кивком головы указал направление, куда им идти, и тихо проговорил: «Марш домой!» Сам он двинулся в противоположную сторону; ощущая, что в душе царит уже не «пустота», а «печаль», он свернул у избушки обходчика к насыпи, остановился и прикрикнул на них, чтобы отвязались, а потом уж не делал и этого; так они и брели по шпалам: один – всхлипывая, другой – то и дело дергая брата за руку, чтобы не отставал, а третий – шагах в десяти впереди, «прихрамывая на левую», грустно и молчаливо.

Грустно и молчаливо трясли они головами, большей частью потупив взоры – словно в знакомстве с ним было что-то постыдное, что требовалось скрывать, – а если даже бросали вполголоса слово-другое («…Здесь?.. Не видели…»), то все же вели себя так, будто о чем-то упорно умалчивали, – ну ясно, они не хотят, чтобы я узнал, мелькнуло в его голове, когда он остановился у галантерейной лавки, потому что не смеют, думал он сокрушенно, боятся честно признаться и лгут, кипел в нем бессильный гнев, что понятия не имеют, где он находится, и именно это было самым мучительным, это немое всезнание окружающих, это всеобщее запирательство, маскируемое сочувствием в отводимых глазах, кое-где – плохо скрытые упреки и даже открыто обвиняющие его взгляды, в которых читалось все что угодно, кроме того, к чему относятся упреки и обвинения. Он расспрашивал их, останавливаясь у подворотен то на одной, то на другой стороне проспекта, но все напрасно, он ничего от них не узнал, казалось, что между ними стена, однако и бросить эти попытки было нельзя, так как именно их молчание убеждало его, что ищет он там, где нужно; но по мере того как росло число тех, кто осмелился высунуться на улицу, становилось все очевидней, что никто ему ничего не скажет, он не выведает у них, что же произошло. Все смотрели в сторону рыночной площади, а когда он дошел до пожарной машины возле кинотеатра, то туда же – нетерпеливо, желая не столько проинформировать его, сколько избавиться от любознательного зеваки – махнули рукой и солдаты, поливавшие огонь из брандспойтов, и после этого он уже никого не спрашивал, потому что все было ясно: тот, кого он искал, находится там, на площади, и скорее всего в жутком виде; запахнув на себе пальто, он то шагом, то переходя на бег, устремился туда, куда его буквально толкали, – мимо отеля «Комло», по мосту через Кёрёш, между выстроившимися в два ряда зеваками. Но на площадь Кошута его не пустили: здесь, в устье проспекта, тоже были солдаты, на этот раз менее дружелюбные, они стояли к нему спиной, сомкнутым строем, направив в сторону площади автоматы, и когда Эстер попытался протиснуться дальше, один из них сперва, оглянувшись, что-то сказал, а затем, видя, что это не помогло, неожиданно повернулся к нему, снял автомат с предохранителя и, наставив оружие ему в грудь, грубо рявкнул: «Назад, старый хрыч! Тут ничего интересного нет!» Эстер испуганно отступил и стал было объяснять, что ему нужно, но тот – почуяв в его настойчивости опасность – еще больше занервничал, принял стойку, расставив ноги, вновь направил на Эстера автомат и еще яростней заорал: «Назад! Площадь оцеплена! Проход запрещен! Проваливай!» Угрожающие слова звучали так, что на дальнейшие разговоры можно было не рассчитывать, зловещее проявление боевой готовности говорило о том, что если сейчас не повиноваться, то в ответ на мало-мальски подозрительное движение будет открыт огонь, так что он вынужден был отступить и повернуть к мосту; но, не дойдя до него, Эстер остановился – военный заслон не только не испугал его, но скорее придал решимости пытаться снова и снова, пока не получится, одолеть препятствие: раз не вышло с одной стороны, значит, нужно зайти с другой, может быть, с главной улицы, застучало в его в мозгу, и он быстро, насколько позволяли немощные ноги и легкие, припустил вдоль канала; обогнуть площадь, думал он задыхаясь, и, если не будет другой возможности, бросившись на солдат, прорваться через кордон, потому что попасть на площадь нужно было любой ценой – чтобы убедиться, нет ли там его друга, точнее, чтобы удостовериться, что он именно там, и тогда можно будет не опасаться самого ужасного, о чем он даже не смел подумать. Он бежал, спотыкаясь, вдоль набережной канала и без устали повторял, мол, нельзя, нельзя сейчас терять голову, нужна дисциплина, невероятная выдержка, чтобы не поддаться страху, от которого холодело сердце, и вынуждал себя делать то, что до этого делал неосознанно: смотреть только перед собой и не оглядываться по сторонам. В самом деле, с тех пор как, набросив впопыхах пальто, без шляпы и трости, он выскочил из дому и устремился по направлению к центру города, господин Эстер, хоть и ощущал каждой клеточкой своего тела последствия варварского погрома, не смог бы заставить себя даже бегло взглянуть на них, опасаясь совсем не зрелища, до этого ему дела не было: его волновала только судьба Валушки, и он страшно боялся обнаружить среди руин нечто такое, какой-то знак, который укажет ему на случившееся. Он боялся где-нибудь у подножья стены увидеть фуражку с лаковым козырьком или клочок темно-синей ткани от форменной шинели на тротуаре, башмак на проезжей части или брошенную почтальонскую сумку, из которой – словно кишки из раздавленной кошки – выглядывают несколько мятых газет. Все остальное его не интересовало, точнее сказать, он был не способен понять, что творилось вокруг, потому что повествование госпожи Харрер вновь и вновь буксовало в его памяти на одном и том же месте и, кроме само собою разумеющегося предположения, почему оно буксовало, в голове его больше ничего не умещалось, ему было неинтересно, чтó разгромили в городе, и было неинтересно, кто это все разгромил, его внимания, поглощенного только одним предметом, не хватало на то, чтобы воспринять последствия тех ночных событий, о которых он не только не знал, но даже и не догадывался! Он понимал, что его отчаяние не идет, вероятно, ни в какое сравнение с ошеломленным отчаянием человека, который мог бы сейчас увидеть весь город целиком, как понимал и то, что при таких масштабах беды вопрос, завывавший сиреной в его мозгу (где Валушка и что с ним случилось), всем другим показался бы ничтожным, между тем как его, застигнутого событиями преступно неподготовленным, он буквально терзал, вынуждая к безумному бегу вдоль набережной канала, замкнув его в этом беге, будто в темнице, из которой он не сумел бы выглянуть, даже будь в ней какая-то брешь. Дело в том, что в этом вопросе таился другой вопрос, и ему приходилось тащить на своих плечах и его: а что, если госпожа Харрер ввела его в заблуждение или супруг ее что-то напутал в этой неразберихе и поэтому вестница, явившаяся к нему на рассвете, быть может, невольно сказала ему неправду о судьбе своего постояльца; ему приходилось и верить им, и вместе с тем отгонять от себя слова женщины, казавшиеся полной бессмыслицей, ведь наблюдать эту вакханалию, видеть эти бесчеловечные злодеяния, оказаться живым свидетелем варварского представления и по-прежнему где-то бродить здесь целым и невредимым – это граничит с чудом, думал он; но столь же сомнительной и невыносимой была и обратная мысль: что он, «слишком поздно очнувшись», не смог защитить Валушку и теперь, скорее всего, навеки лишился друга, «оставшись ни с чем», хотя еще пару часов назад ему было даровано все. Ибо после минувшей – для него тоже решающей – ночи, когда под утро в процес