се его «генерального отступления» произошел заключительный поворот, у него в самом деле никого не осталось, кроме Валушки, и теперь единственным желанием его жизни было вернуть его, но для этого, понимал он, ему, вероятно, нужно вести себя гораздо рассудительнее, к примеру – подумал он в ту минуту, когда поднялся от набережной канала к центральной улице – подавить в себе «эти порывы крушить и ломать все вокруг», вернуть самообладание, ни на кого не «бросаться» и «не прорывать никакие кордоны». О нет, решил Эстер, на сей раз он будет вести себя совершенно иначе, не будет ничего требовать, а просто наведет справки, опишет приметы Валушки, чтобы можно было его «идентифицировать», а затем попросит позвать командира и расскажет ему, кто такой Валушка, объяснит, что залогом его невиновности служит вся его жизнь и ни в коем случае нельзя видеть в нем человека, способного в чем-то участвовать, а если он и участвовал в чем-либо, то впутался в это случайно и, понятным образом, не сумел найти выход из положения; его следует считать жертвой и сию же минуту освободить, ибо всякое обвинение в его случае – либо недоразумение, либо поклеп, и пускай ему отдадут Валушку как какую-нибудь «утерянную вещь», за которой, кроме него (покажет он на себя), все равно никто не придет. Дойдя в выборе подходящего метода и аргументации до этого места, он уже перестал сомневаться, что отыщет здесь своего друга; тем большим было его изумление, когда один из военных, стоявших в двойном оцеплении на площади Кошута, выслушав детальное описание внешности Валушки, категорически потряс головой. «Это исключено! Нет среди них такого, – сказал он. – Тут все сброд какой-то в овчинных тулупах… Шинель почтальонская?.. Форменная фуражка?.. Нет… – дернул солдат стволом автомата, мол, нечего тут задерживаться – …таких точно здесь нет». – «Могу я задать еще только один вопрос? – спросил Эстер, жестом показывая, что готов тут же повиноваться. – Это единственное место, где их содержат, или… есть еще и другие?» – «Да все тут, сволочи, – презрительно отозвался военный. – А кого здесь нет, те либо удрали, что очень сомнительно, либо мы их нашли и они уже трупы!» – «Трупы?!» – голова у Эстера закружилась, и он, не считаясь с приказом, пошатываясь двинулся за спинами вооруженных солдат вдоль оцепления, но оно, к сожалению, было слишком высоким и плотным, чтобы что-то за ним разглядеть, так что он, не зная, как заглушить звучащее в ушах жуткое слово, решил найти точку, с которой можно обозреть всю площадь; направившись в дальний угол рыночной площади, он остановился у разбитого входа в «Золотую аптеку», а затем, обнаружив в нескольких метрах от себя постамент, с которого была сброшена статуя, двинулся, все той же походкой сомнамбулы, в его сторону. Верхняя плита постамента находилась на уровне его живота, но старику, да еще в крайнем изнеможении, забраться на нее было не так-то просто; однако других возможностей не было, и, чтобы немедленно убедиться в явной ошибке говорившего с ним военного («Ведь он наверняка там, где ему еще быть?»), он, навалившись на постамент, после нескольких неловких попыток умудрился закинуть на него правое колено, после чего, немного передохнув, оттолкнулся другой ногой, ухватился руками за дальний край плиты и в конце концов, несколько раз едва не сорвавшись, забрался все же на постамент. Голова у него все еще кружилась, и от этого, а также от тех усилий, которые были потрачены на занятие наблюдательного поста, в первые мгновения вместо площади он видел перед собой только колышущуюся черную пелену, и вообще было очень сомнительно, что ему удастся просто удержаться на ногах; но потом картина мало-помалу стала проясняться… появился полукруг двойного оцепления… за ним, слева, между улицей Яноша Карачоня и выгоревшей часовней, – несколько джипов и четыре-пять грузовых машин с брезентовым верхом… и наконец, уже внутри оцепления, показалась совершенно безмолвная плотная толпа людей, неподвижно стоявших с заложенными за голову руками. Вряд ли кто-либо смог бы узреть в такой массе крестьянских шляп и шапок, да еще на таком расстоянии одну-единственную разыскиваемую им фигуру, однако Эстер ни минуты не сомневался, что если она действительно там, то глаза не подведут его, он сейчас был способен даже иголку отыскать в стоге сена, при условии, что той иголкой был бы Валушка, но увы… в этом стоге искать его было бесполезно; еще только приступая к осмотру площади, он уже понимал: здесь «пропажи» ему не найти, и если не так давно он едва не упал, услышав ответ солдата, то теперь засевшее в голове последнее слово этого ответа попросту пригвоздило его к постаменту, и единственное, что он был в состоянии делать, – стоять и ошеломленно смотреть на толпу, зная, что в этом нет никакого смысла. Ему хотелось пошевелиться, хотелось спуститься на землю, и в то же время он больше всего боялся именно этого, потому что быть здесь и, окидывая глазами абсолютно не интересную ему массу людей, убеждаться, что среди них нет Валушки, было все-таки лучше, чем покинуть свой наблюдательный пост и столкнуться с чем-то, чего он точно не выдержит; несколько минут в нем боролись эти желания – уйти и остаться; стоило ему шевельнуться, как что-то шептало: нельзя, – а когда он повиновался, то сразу звучало: «Иди же!» – и то, что решение было им все-таки принято, он осознал, лишь когда обнаружил вдруг, что… идет и уже отдалился от постамента разбитой скульптуры шагов на двадцать. Вопросом о том, куда двигаться, он больше не задавался, потому что уверен был: какую дорогу ни выбрать, она все равно приведет его прямо к Валушке; все, что было теперь в его власти, рассуждал он, это в лучшем случае, как и прежде, смотреть только себе под ноги, не оглядываясь по сторонам, однако и в этом нет никакого проку, поднял он голову, все равно ведь придется открыть то, что должно ему открыться, и эта ходьба вслепую ни от чего уже не спасет; ему следует подготовиться к неизбежному, уговаривал он себя, постоянное это откладывание губительнее и, что важнее, – заключил он, – бессмысленнее определенности, но всю эту решимость как ветром сдуло, когда он, протиснувшись между джипами и грузовиками и почти уже миновав то место, где на площадь выходила улица Яноша Карачоня, бросил в ее просвет намеренно запоздалый взгляд – и заметил столпотворение. В начале улицы перед разгромленным входом в ателье мужского портного тротуар и даже отчасти проезжая часть были завалены бесчисленными пальто, пиджаками и брюками, а несколькими домами дальше стояла плотная группа из тридцати-сорока человек, по-видимому, сбежавшихся из окрестных домов; они что-то окружили, что именно – отсюда было не разобрать, однако что бы это ни было, Эстер тут же забыл о только что принятом решении сдержанно встретить все, что может ему открыться; словно одновременно в нем отказали все тормоза, он, поскальзываясь, одолел препятствия из расшвырянных пальто, пиджаков и брюк и бросился во весь дух к зевакам, крича слова, которые слышал только он сам, и поэтому, приближаясь к толпе, все сильней удивлялся, почему же они перед ним не посторонятся, не откроют для него хотя бы узкий проход. Больше того, едва только он подошел к импровизированному кордону, как из самой гущи навстречу ему неожиданно вынырнул толстенький коротышка с докторским саквояжем в руке; ухватив Эстера за локоть, он остановил его и потащил за собой от людского скопления, кивками указывая на противоположную сторону улицы и давая понять, что намеревается нечто сказать. То был доктор Провазник, чье появление – несмотря на немного странные жесты – нисколько не удивило его, но не по той очевидной причине, что врач жил неподалеку отсюда, а потому, что оно, его появление, с ужасающей однозначностью подтверждало страшную догадку о том, что именно предстоит ему здесь увидеть; подтверждало и полностью вписывалось в картину, в которой присутствие врача не требовало никаких объяснений, ибо его задача наверняка состояла в том, чтобы в сопровождении военных обходить улицы, отделяя раненых от тех, кого госпожа Харрер называла в своем рассказе жертвами. «Вы знаете… – со вздохом заговорил Провазник, решив, что они уже отошли достаточно далеко от толпы; остановившись, но все еще не отпуская локоть Эстера, он повернулся к нему: – …Я бы вам не советовал на это смотреть… Такие зрелища не для вас, поверьте…» – сказал он со знанием дела, как беспристрастный профессионал, отдающий себе отчет и в том, что непосвященные реагируют на подобные зрелища истерически, и в том, что такие благие предостережения неизменно приводят к результатам, противоположным намерениям говорящего. Так случилось и в этот раз, здравый совет на Эстера не подействовал, скорее наоборот: если в нем еще оставалось нечто похожее на самообладание, то от слов доктора оно испарилось, и Эстер, пытаясь оттолкнуть от себя Провазника, бросился было к толпе, чтобы, если понадобится, силой прорваться через кольцо зевак; но Провазник все же не отступал от решения удержать его, и он, сделав еще несколько слабых попыток освободиться, просто-напросто выдохся, прекратил борьбу, опустил голову и спросил только: «Как это произошло?» – «Пока не могу сказать с полной определенностью, – помолчав, мрачно ответил Провазник, – но, по всей вероятности… это удушение… во всяком случае, внешние повреждения указывают на это. Можно предположить, – отпустил он локоть постепенно приходящего в себя Эстера и возмущенно развел руками, – что несчастная жертва кричала и убийцы не могли иным способом заставить ее замолчать». Однако последних слов Эстер уже не услышал: он опять двинулся к толпе любопытных, и Провазник, довольный тем, что тот вроде бы несколько успокоился, уже не пытался ему помешать, а только махнул рукой и последовал за ним, ибо Эстер и правда, хотя он вовсе не успокоился, был уже совершенно не тот, что минуту назад: теперь он не бежал, дойдя до зевак, никого не расталкивал, а только касался их плеч, и те пропускали его вместе с доктором. Люди оборачивались и молча отодвигались, открывая проход, который, словно капкан, тут же смыкался у них за спиной, не оставляя пути назад; и он вынужден был смотреть на тело, лежавшее навзничь с раскинутыми руками, с разинутым ртом, вытаращенными глазами и головой, свесившейся с бордюра тротуара на проезжую часть; вынужден был выдерживать немигающий, застывший от ужаса взгляд, который уже никогда не расскажет, кто это сотворил, этот взгляд мог только молчать, как молчало в эту минуту окаменевшее лицо Эстера, по которому невозможно было прочесть, чтó больше потрясло его: зрелище тела, из которого зверским образом «вышибли душу», или факт, что он обнаружил здесь – хотя личность жертвы казалась ему более чем знакомой! – совсем не того, кого ожидал обнаружить. Тело было без пальто, в перекрученном вокруг торса темно-зеленом свитере, и поскольку никто не знал, как давно оно здесь лежит, невозможно было понять, замерзает ли оно прямо сейчас или уже насквозь промерзло; компетентно судить об этом мог только доктор Провазник, который, обойдя Эстера, уже продолжал не завершенный, по-видимому, осмотр, а любопытствующие, еще плотней обступив врача и жадно следя за каждым его движением – с таким видом, будто наиглавнейшим сейчас был вопрос о возможности перевозить тело, – принялись шепотом обсуждать, переломятся ли руки, ноги или шея покойника, если его поднять