. Таким образом, места внутри людского кольца стало еще меньше, и поэтому двое военных, которые, стоя неподалеку от жертвы, пытались хоть что-нибудь вытянуть из какой-то подавленной женщины, прервали допрос и решительным тоном потребовали от публики сдать назад, иначе, мол, вынуждены будут разогнать ее, когда же толпа наконец повиновалась их требованию, военные, вместо того чтобы продолжать опрашивать рыдающую в носовой платок свидетельницу, тоже стали следить за Провазником, который пытался осторожно пошевелить сперва челюсть, а затем конечности трупа. Ничего не замечая вокруг себя, Эстер силился оторвать взгляд от ужасающего лица, но лежащая на нем леденящая печать смерти не отпускала его, пока суетившийся вокруг тела доктор на минуту не заслонил мертвое лицо; и с этого момента никого, кроме Провазника, для Эстера больше не существовало, он словно бы приковал себя к доктору, боясь даже мельком опять увидеть эту печать; и поскольку он был уверен, что врач, временно подвизавшийся в качестве судмедэксперта, намеренно ввел его в заблуждение, обошел вместе с ним мертвое тело и, когда Провазник присел, чтобы продолжить осмотр, не своим голосом прокричал ему: «А Валушку?! Скажите, доктор! Валушку вы тоже нашли?!» При этом имени что-то бормотавшая рядом свидетельница осеклась и испуганно уставилась на военных, те, в свою очередь, – друг на друга, как будто как раз о нем только что и шел разговор, и в то время как врач, не поднимая глаз, отрицательно потряс головой (и шепнул еще предостерегающе: «Но об этом лучше не надо…»), один из военных вытащил из кармана какой-то список, пробежал глазами по строчкам и, ткнув в листок пальцем, показал товарищу, который окинул глазами Эстера и громовым голосом вопросил: «Яноша Валушку?» Да, да, повернулся к ним Эстер, о нем он и говорит, «о нем самом»; на это военные попросили его немедленно рассказать все, что ему известно о «данном лице», и поскольку из этого Эстер смог заключить, что, в отличие от Провазника, они точно не будут увиливать от ответа, то, задав им прямой вопрос («Я хочу знать: жив ли он?»), тут же пустился в пространные разъяснения, призванные служить оправдательной речью, – но длилась она недолго. Его быстро остановили, сказав, что, во-первых, вопросы здесь задают они, а во-вторых, все эти «ангелы, форменные шинели и судки для обедов» их не интересуют и если он вознамерился сбить власти с толку, то «подобные бредни ему в этом не помогут»; им интересно только одно, заявили они, убежище, где он укрывается, ничего больше, но Эстер, истолковав их слова по-своему, заявил, что в этом плане они могут быть совершенно спокойны, лучшего убежища, чем его дом, для Валушки нельзя и придумать, и когда эти двое, уже теряя терпение, яростно переглянулись, он вынужден был признать, что и от них ему ничего не добиться. Только не надо думать, добавил он, что их позиции так уж сильно расходятся, и если они хотят принять взвешенное решение, которое отвечало бы интересам общества, то в этом они, безусловно, могут рассчитывать на него, но только им надо понять: чтобы помочь им, он должен узнать о Валушке всю правду, и поскольку он видит, что как раз об этом, о самом важном, с ним не намерены говорить даже те, в чьи обязанности это входит, то пусть их не удивляет его заявление: пока ему не дадут однозначный ответ, он не будет отвечать на вопросы. Военные на это не отреагировали, а только переглянулись, после чего один из них кивнул: «Хорошо, я останусь здесь», – а его товарищ коротко бросил: «Ну пошли, старина!» – и, взяв Эстера за плечо, повел его по тут же открывшемуся проходу мимо испуганно уставившихся на них лиц. Эстер не протестовал, считая неожиданный поворот событий знаком, что его требования услышаны и ультиматум принят, а поскольку грубое обращение ничего не меняло по существу, он и не возмущался тем, что с ним обращались как с пленным. Пройдя шагов тридцать, следовавший у него за спиной солдат рявкнул: «Налево!» – и с улицы Яноша Карачоня они свернули к каналу. Он не знал, где закончится эта прогулка, но подчинился приказу с чувством, что, куда бы его ни вели, «там по крайней мере все выяснится», и решил пока что оставить расспросы, однако когда они вышли на берег канала, все же не удержался и вновь обратился к сопровождающему («Вы хотя бы скажите: он жив?!»), но тот осадил его так сурово, что стало ясно: лучше ему и правда помолчать; он двинулся дальше в указанном направлении, затем последовала очередная команда, и они перешли по Железному мосту, а когда на другом берегу канала сразу свернули в узкий переулок, Эстер понял, что их целью – ближайшей, во всяком случае – может быть только главная улица. О дальнейшем маршруте гадать было трудно, потому что в условиях чрезвычайного положения под морг или следственный изолятор могли занять любое общественное здание, к тому же единственным результатом этих напрасных раздумий стало то, что его опять стал терзать знакомый уже кошмар, но место действия теперь находилось не где-то «среди руин», «у подножья стены», а в таком вот импровизированном морге. Как он и предполагал, они вышли на главную улицу, и тогда он решил, что лучше всего будет прекратить гадания и все силы сосредоточить на том, чтобы, отогнав от себя кошмар, как-то разобраться в порожденных этим кошмаром хаотических мыслях, прояснить, чтó в обрушившихся на него впечатлениях является фактами, отделить их от смутных догадок и домыслов, перебрать в памяти все слова и взгляды – вдруг он что-нибудь упустил; он попытался воспроизвести все детали, вплоть до мельчайших, которые опровергали самые мрачные из его предчувствий, то есть всё, что в высказываниях госпожи Харрер, Провазника и военных указывало на то, что Валушка всего лишь в плену, сидит где-нибудь в ожидании помощи, перепуганный, не понимающий, что случилось, – но живой. Однако, сколько бы он ни ломал голову, кроме рассказа госпожи Харрер, ничто не подкрепляло его надежд увидеть друга целым и невредимым, и вскоре он вынужден был признать, что все слова и подробности лишь толкают его в пучину неопределенности либо – снова вспомнил он распростертый на тротуаре труп – попросту отметают любые надежды; обогнув здание Водоканала, они свернули на Ратушную, и он уже пожалел, что взялся за это рискованное предприятие по «наведению порядка» в мыслях, ибо теперь, как бы он ни противился, он то и дело вынужден был возвращаться к этому невероятно важному для него бездыханному телу. Вновь и вновь он пытался установить, кому же принадлежит оно, ибо если на улице Яноша Карачоня – после постыдного облегчения – его поразило простое созерцание смерти, то теперь – направляя мысли в весьма тревожное русло – его поразила догадка о личности жертвы; поразила и напугала, потому что убийца, во всяком случае Эстеру это представлялось сейчас совершенно определенно, выбрал жертву не наобум, а словно бы подготавливая его к тому, что он должен увидеть в конце этого путешествия. Смертельный удар, обрушившийся на женщину, попал почти по Валушке, и хотя умом Эстер не понимал, почему ему кажется, что судьба одной должна предрешить судьбу другого, он больше не мог открещиваться от мысли, что голова, свисавшая с тротуара на мостовую, принадлежала госпоже Пфлаум, а признав это, он вынужден был постоянно воображать теперь тело сына на месте застывшего в судорогах тела растерзанной матери. Он не мог объяснить себе, что могло привести ее ночью на улицу – именно эту женщину, которая, в отличие от него, была явно осведомлена о том, что там творится, и к тому же он был уверен – хотя и не знал ее близко, – что, подобно другим дамам в городе, она не имела обыкновения покидать дом с наступлением темноты; столь же неправдоподобной казалась ему и другая версия, а именно что на нее напали дома, ибо нельзя было объяснить, зачем ее вытащили потом на улицу. Все это было слишком туманным и слишком загадочным, но тем более ясной и само собой разумеющейся ему казалась связь между матерью и ее сыном. Не было ничего, что оправдывало бы эту уверенность, но он и не думал, что его предчувствие нуждается в каких бы то ни было оправданиях, он прислушивался к интуиции, против которой был бессилен, она не позволила ему отступить назад: попытка освободиться от сводившей с ума неопределенности, к его изумлению, увенчалась успехом, взвешивание шансов, всех «за» и «против» привело к уничтожению каких-либо шансов вообще. Он больше не верил в благополучный исход, и на последних метрах пути, уже не теша себя никакими иллюзиями, без истерики, с глубочайшей апатией приготовился принять то, что его ожидает; когда конвоир снова крикнул: «Направо!» – он, сломленный, с кротостью на лице, вошел в городскую Управу; у лестницы к ним присоединился еще один вооруженный охранник, его провели наверх, и там, в окружении обывателей и солдат, он должен был дожидаться у входа в какое-то помещение; его сопровождающий исчез за дверью и, вскоре вернувшись, провел Эстера в просторный зал, где его усадили рядом с четырьмя другими штатскими. После того как его конвоир, сочтя свою миссию выполненной, удалился, Эстер покорно расположился на указанном ему стуле и даже не смог поднять головы, чтобы осмотреться, потому что опять почувствовал ту же дурноту, что накануне, – возможно, с мороза ему показалось, что в помещении слишком жарко, хотя в действительности воздух был еле теплым, а возможно, то была реакция организма, измученного пешим маршем и теперь – именно таким образом – заявившего о своем протесте. Лишь минуты спустя слабость и головокружение стали медленно отступать, ему удалось собраться с силами, и тут – достаточно было нескольких взглядов – он обнаружил: его привели не туда, куда следовало, его ожидает не то, на что он рассчитывал, и все терзания и мучительные раздумья, отчаяние и надежды оказались напрасными или, во всяком случае, преждевременными, ибо он не в тюрьме и не в морге, и он не найдет здесь ответа на свой вопрос; никакого смысла в дальнейших разговорах он не видел, как и в том, чтобы здесь находиться, ведь Валушки – оглянулся Эстер по сторонам – здесь нет, ни живого, ни мертвого. Напротив него, на противоположной стороне зала, большие, выходящие на улицу окна были завешены тяжелыми шторами, утопающее в полумраке помещение примерно на уровне входной двери, казалось, было разделено невидимой линией на две равные части: на той половине, где вместе с четырьмя другими гражданскими у стены сидел Эстер, ближе к ее середине, в телогрейке и грубых башмаках, стоял человек с разбитым лицом, перед ним, заложив руки за спину, – молодой военный (офицер, насколько по знакам различия смог определить Эстер), а за ними, в дальнем углу, он с изумлением обнаружил… собственную жену, которая, явно не обращая внимания на происходящее, напряженно вглядывалась в другую, как бы отдельную, половину зала, где в сумраке – во всяком случае, отсюда и с первого взгляда – невозможно было различить ничего, кроме кресла, повернутого к ним высокой, пышно украшенной резьбой деревянной спинкой, в котором, насколько он помнил, всегда напыщенно восседал городской голова. Там, где сидели они, слева от Эстера, в непосредственной близости от него, со свистом дышал ошеломляющей тучности человек, который, словно бы для того, чтобы еще больше затруднить себе дыхание, время от времени пыхал душистой сигарой, затем, в сопровождении дикого кашля, оглядывался по сторонам в поисках чего-нибудь вроде пепель