– думал Эстер, и поскольку в конференц-зале он сильно вспотел в пальто, уже на середине улицы Арпада от лютого холода его стал бить озноб, —
– все повторял он до самого дома на проспекте Венкхейма, куда, ведомый слепым чутьем, благополучно добрался. Он открыл ворота и, войдя, снова закрыл их, затем достал из кармана ключ от входной двери дома, но, взявшись за ручку, понял, что госпожа Харрер, видимо, из предусмотрительности, чтобы умчавшийся сломя голову на рассвете хозяин наверняка смог попасть в дом, оставила дверь незапертой; убрав ключ в карман, он ступил в прихожую, прошел мимо книжных полок и, не снимая пальто, чтобы сперва хоть немного согреться, присел на кровать в гостиной. Но вскоре встал, вернулся в прихожую, где застыл у книжного стеллажа и, склонив набок голову, с минуту разглядывал корешки томов; потом прошел на кухню и отодвинул от края мойки пустой стакан, чтобы невзначай не сбить его. Почувствовав, что пальто ему больше не нужно, он снял его, взял одежную щетку и стал аккуратно очищать пальто от соринок, а покончив с этим, вернулся в гостиную, открыл платяной шкаф и, надев пальто на плечики, повесил его на место. Он открыл печь, в которой еще тлели угли, и подбросил в нее несколько поленьев – мало ли, вдруг займутся; есть ему не хотелось, так что на кухню он не вернулся, решив, что обедом сейчас заниматься не будет, а перекусит чем-нибудь всухомятку попозже, обойдется, не велика беда. Он захотел узнать время, однако его часы, которые он забыл завести вечером, показывали еще только четверть девятого, и тогда он по старой привычке – ведь такое случалось с ним не впервые – решил посмотреть, что там на часах лютеранской церкви, но заколоченное окно, конечно, не позволило ему ничего увидеть. Недолго думая он принес топор, отодрал доски, распахнул настежь створки окна и выглянул наружу; затем – смотря то на башенные часы, то на свои наручные – выставил время и завел пружину. Его взгляд упал на «Стейнвей», и ему подумалось, что в эти минуты ничто не доставило бы ему лучшего отдохновения, чем «что-нибудь из Иоганна Себастьяна», только не в том виде, в каком он играл его в последние годы, а «как это себе представлял сам Иоганн Себастьян». Инструмент по-прежнему был перестроен, и сначала требовалось восстановить на нем «все гармонии Веркмейстера». Он откинул клавиатурный клап, взял настроечный ключ, извлек из глубины шкафа частотомер и, сняв подставку для нот (чтобы получить доступ к механике), с прибором на коленях сел за фортепиано. Каково же было его удивление, когда он понял, что вернуться к привычной настройке гораздо легче, чем несколько лет назад – перенастроить рояль в духе Аристоксена, но все равно потребовалось не менее трех часов, чтобы все тоны встали на свои места. При этом он так глубоко погрузился в работу, что далеко не сразу расслышал доносившийся из прихожей – и вообще-то, довольно громкий – шум: там что-то проволокли по каменным плиткам пола, потом захлопали двери и как будто послышался даже голос госпожи Эстер, кричавшей: «Это туда! А это оставьте в конце коридора, я потом разберусь!» Но подобные вещи уже не волновали его, там, за дверью, могли стучать и горланить «сколько им влезет», он же, быстро пробежав по клавишам, еще раз проверил утешительно чистый строй инструмента, раскрыл ноты на нужном месте и взял первые аккорды прелюдии ми-бемоль мажор.
Sermo super sepulchrum[2]Развязка
Больше всего ей пришелся по вкусу вишневый с ромом. Нравились ей и другие компоты, но теперь, когда после двух недель напряженной организационной работы наконец наступило время, подходящее и для более мелких дел, например для того, чтобы перед очень ответственным сегодняшним мероприятием в порядке «социальной утилизации» поделить с Харрером «не подлежащие длительному хранению запасы» из наследства госпожи Пфлаум, доставленного вчера из квартиры усопшей в подвал Управы, словом, теперь, когда нужно было решить, какой из компотов – оставленных наряду с салом и ветчиной для себя и складированных в шкафу в ее кабинете – предпочесть на завтрак, ее выбор уверенно пал на вишневый, причем вовсе не потому, что персиковый или грушевый уступали ему по качеству (не уступали), а потому, что как только она отведала это удивительное творение «бедняжки госпожи Пфлаум», эти вишневые ягоды в роме с их легкой «пикантной терпкостью», то во рту – напомнив ей о давнишнем, доисторическом, можно сказать, вечернем визите – тут же распространился и вкус победы, той самой, которую она до сих пор только походя принимала к сведению, однако сегодня могла уже наконец насладиться ею в полной мере, поскольку в ее распоряжении, – уселась она поудобней за громадным письменным столом, – аж целое утро, когда она будет только и делать, что, наклоняясь с ложечкой к банке, дабы не закапать сиропом стол, вынимать по одной и раскусывать во рту вишенки, погрузившись в спокойное наслаждение завоеванной властью и в воспоминания о главных этапах приведшего к ней пути. Ибо она полагала, что нет никакого преувеличения в том, чтобы называть случившееся за последние две недели «настоящим переворотом», вознесшим ее, прозябавшую в съемной комнате в переулке Гонведов и занимавшую, несомненно, передовой, но малозначительный пост председателя Женского комитета, прямиком в кресло ответственного секретаря городской Управы, ну какое же это преувеличение, – раскусила она очередную ягоду и выплюнула косточку в придвинутую к ногам корзину для бумаг, – если почетная эта должность явилась «самоочевидным следствием» прозорливости «высшей инстанции», каковая с не терпящей возражений решительностью раз и навсегда вручила город человеку, который того достоин, заявив, что он может с ним делать все (чуть ли не сорвалось с языка: что заблагорассудится) … скажем так: что она, госпожа Эстер, каких-нибудь две недели назад еще возмутительным образом оттесненная на задворки, но теперь сделавшаяся хозяйкой положения («…и добавим, – добавила она с беглой улыбкой, – победительницей сразу на всех фронтах…»), сочтет благом для настоящего и будущего их города. Нет, конечно, речь не о том, что «счастье свалилось само ей на голову», за него пришлось заплатить, поставив на карту все, однако против того, чтобы ее карьеру «сопоставляли с явлением метеора на небосклоне», она бы не возражала, потому что, задумываясь сейчас, она и сама не могла найти более подходящего сравнения для своего головокружительного успеха; ведь понадобилось всего две недели, и город, «как говорится, лежал у ее ног», четырнадцать дней, а возможно, всего одна ночь или даже те считаные часы, когда решилось, «кто здесь кто и на чьей стороне реальная сила». Считаные часы, задумчиво повторила про себя госпожа Эстер, ровно столько понадобилось ей в тот вечер, а еще точнее, в начале вечера, чтобы, как по наитию свыше, понять: назревающие события нужно не останавливать, а, напротив, придать им максимально возможный размах; интуиция подсказала ей, чтó могут сделать для нее «три сотни этих безграмотных отморозков» с рыночной площади, если, конечно (она принимала в расчет и такой вариант), «они не трусы, которые бросятся врассыпную, как только запахнет жареным». Однако, как выяснилось, – с довольным видом откинулась госпожа Эстер в кресле, – те парни были не робкого десятка, она же, как только приняла для себя решение, ни на мгновение не теряла присутствия духа, просчитывала все ходы, с невероятной решимостью предпринимала необходимые действия, и вся «ситуация» развивалась в самом желательном направлении с такой инженерной точностью, что иногда, особенно во второй половине ночи, ей уже казалось, что она не использует – в любом случае благоприятные для нее – события, но организует и направляет их. Разумеется, – наклонилась она вперед и бросила в рот еще одну ягоду, – в гордыне или пустом тщеславии ее обвинить нельзя, но все же она себе цену знает, и «да будет позволено» ей хотя бы сейчас, здесь, за одиноким поеданием вишни признать гениальной «не только саму идею организации события, но и все мелкие хлопоты», без которых самые грандиозные планы были бы обречены на позорное поражение. Нет, она понимает, конечно, что не требовалось большого ума, чтобы в тот день, на том памятном заседании в переулке Гонведов обвести вокруг пальца нескольких членов ею же созданного кризисного комитета и в первую очередь трясущегося от страха городского начальника, как не составило большого труда, когда полицмейстер, с наступлением ночи начавший опасно трезветь и собравшийся было «отправиться за подкреплением», незаметно для остальных – как бы выпроваживая – запихнуть его к своей квартирохозяйке, которая так накачала «закоренелого выпивоху» своей бормотухой, что тот до утра проспал беспробудным сном; точно так же «было не проблемой», – презрительно покривилась она, – побудить к слепому повиновению этого холуя Харрера, а также заткнуть фонтан «недотепы Валушки» и отослать его подальше от места событий, потому что, как ей показалось, своими «куриными мозгами» он что-то смекнул и мог помешать тому, что шло без сучка без задоринки, о нет, провести эту публику – для этого большого ума не надо, иное дело, – постучала она ложечкой по столу, – со-гла-со-вать все события, вот-вот! устроить, чтобы все шло слаженно, как по маслу, чтобы крутились все шестеренки и все совершалось «вроде бы как спонтанно», и вовремя устранять все преграды на пути подвернувшихся ей «союзников», причем так, чтобы в результате росла ее слава как все более несомненного вожака сопротивления, в общем, можно сказать, – откинула она со лба упавшую прядь волос, – что все это «даже по очень скромному счету» тянет на выдающееся достижение. Хотя ей-то понятно, – махнула она рукой, – что вся эта кропотливая оргработа гроша ломаного не стоила бы, ошибись она в главном, от чего целиком зависели ее планы на «вожделенное будущее»: ведь яснее ясного, что наряду с идеальной координацией всех практических мелочей успех все же зависел только от