любви. Она даже не догадывалась о том, что владеет таким многообразием «приемов сладостного противоборства», и вообще о существовании этого бесподобного царства, о том, что «волнение сердца» так пьяняще раскрепощает, хотя надо признаться, – краснея даже сейчас, опустила ресницы счастливая госпожа Эстер, – что ключ от тех уголков ее существа, о которых она не догадывалась, находился в руках подполковника. Того мужчины, который тогда уже был для нее, разумеется, «Петером» и на чье крепкое плечо она уже раз восемь склоняла голову, восемь раз, – накрыла она целлофановой пленкой банку и перетянула ее резинкой, – и при этом они не только решили судьбу ее города, но и коснулись общего положения дел. Ну что это за страна, в полном согласии восклицали они, если память не изменяет ей, не менее семи раз, где предназначенное совсем не для этих целей боевое подразделение – так сказать, на подхвате у полицейских органов! – мотается с кучей военных судей в обозе по городам и весям под началом старшего офицера, наделенного властью казнить и миловать; что это за страна, где солдат используют как пожарных для тушения очагов, разожженных распоясавшимися хулиганами! «Поверьте мне, дорогая Тюнде, – без конца горевал подполковник, – на этот единственный танк, который вы видели на центральной площади, мне уже стыдно смотреть! Таскаю его за собой, как этот старый пердун – своего кита, просто чтобы народ попугать, ведь сколько я себя помню, мне дали пальнуть из него всего раз, на учениях, а я, между прочим, солдат, а не какой-нибудь там циркач, и, понятное дело, мне хочется пострелять!» – «Так стреляйте же, Петер! Стреляйте!..» – раз семь игриво повторила она, ибо при всем их единодушии относительно завтрашних дел самым умопомрачительным для нее было настоящее с его неисчерпаемой сладостью любовных утех, а затем – уже на рассвете – прощание у стоявшего перед домом джипа, выражающие все гамму чувств слова «Тюнде!» и «Петер!» и, конечно, незабываемое обещание, которое донеслось до нее из окна медленно растворявшегося в предрассветном тумане джипа: «При первой возможности объявлюсь!» Все, кто знает ее хотя бы немного, – поднялась госпожа Эстер из-за письменного стола, – уж никак не могут сказать, что когда-либо ей не хватало сил, но та энергия, с которой после знаменательной ночи она приступила к делу, изумила даже ее саму, ведь за минувшие две недели она не просто «смела все старое, заменив его новым», но благодаря излучению этой энергии обрела заслуженное признание и поддержку среди горожан, которые, кажется, осознали, что «лучше гореть в лихорадке дел, чем сидеть на диване, в теплых домашних тапочках и обложившись подушками», и теперь некогда презираемая ими госпожа Эстер поднялась в их глазах на недосягаемую высоту! В самом деле, – заложив руки за спину, госпожа Эстер подошла к окну секретарского кабинета и окинула взглядом улицу, – в сложившейся ситуации что бы она ни делала, все легко удавалось, все играло ей на руку, и вся «смена власти» прошла как по писаному – нужно было просто пожать плоды своего труда. Первая неделя ушла в основном на то, чтобы «схоронить концы», то есть проследить, чтобы судьбы важнейших свидетелей и вообще вся «интерпретация беспорядков и их последствий» складывались в соответствии с планом, то есть с ее докладом, сделанным в тот памятный день в зале городской Управы, и она с изумлением обнаруживала, что судебные и «небесные» приговоры идеально, с почти сверхъестественной однозначностью подтверждали высказанные ею мнения об участниках. Цирк завершил свою «славную» деятельность, и пусть Герцога и его подручного так до сих пор и не изловили, Директора («старого пердуна», как выразился ее Петер) выслали из страны, кита куда-то спихнули, тюрьмы набили ее временными «союзниками» и, чтобы замять даже слабые отголоски, вызванные событиями в ближайших селениях, распространили слух, будто вся эта цирковая компания работала по заданию зарубежных спецслужб. Полицмейстера, прежде чем перевести его на другой конец страны, уговорили в связи с пошатнувшимся здоровьем отправиться на три месяца в захолустный санаторий – пройти курс лечения от алкоголизма, двух его сыновей поместили в детдом, а полномочия городского головы – сохранив за последним почетное звание – передали свежеиспеченному ответственному секретарю. Валушку, который в тот – для него в любом случае – роковой день ушел не особенно далеко (потому что под вечер, в областном центре решил спросить дорогу у полицейского), на, «по сути, пожизненное» принудительное лечение приняло в свои стены закрытое отделение городской психлечебницы. Харрера – до утверждения окончательного штатного расписания – назначили делопроизводителем при секретаре Управы, а Управе, помимо прочего, выделили внушительные ассигнования на так называемое развитие. За первой неделей последовала вторая, – хрустнула госпожа Эстер за спиной костяшками пальцев, – когда «встало на ноги» движение «ЧИСТЫЙ ДВОР, ОПРЯТНЫЙ ДОМ», и поскольку уже на пятый день после «варварских беспорядков» открылись магазины и на полках стали появляться признаки изобилия, все жители как один взялись за дело и делают его до сих пор; хотя и со старыми кадрами, но в новом духе, – подводила итоги ответственная секретаресса, – заработали присутственные места, начались занятия в школах, ожили телефонные линии; опять появился бензин, а следовательно – пускай и не повсеместное – автомобильное движение, курсируют, насколько возможно в таких условиях, поезда, по вечерам улицы залиты светом, на складах хватает и дров, и угля, одним словом: переливание крови, кажется, удалось, город вновь задышал, и все это, – немного размяла она круговыми движениями шею, – свершилось под ее началом! А дальше… Однако продумать дальнейшие действия ей не хватило времени, ибо в этот момент поток ее размышлений прервал стук в дверь; вернувшись к столу, она убрала с него банку с компотом, села в кресло, откашлялась и закинула ногу на ногу. После зычного возгласа («Войдите!») в кабинете появился Харрер, который, плотно закрыв за собою дверь, сделал шаг к столу, потом попятился, замер и, сложив руки в районе паха, своим по обыкновению бегающим взглядом стервятника попытался определить, случилось ли здесь что-нибудь заслуживающее внимания в промежутке между его стуком и разрешением войти. Вот, сказал он, явился с известиями «по теме», заняться которой милостивая госпожа поручила ему еще в понедельник: он нашел человека, годного, как он полагает, к службе в качестве рядового сотрудника новой полиции; обоим условиям он соответствует, потому что, во-первых, местный, а во-вторых, «в известный нам день», прищурился Харрер, уже «зарекомендовал себя», так что, поскольку до похорон времени еще достаточно, он его притащил сюда из пивной, и этот «клиент», получив от него заверения, что все, что здесь прозвучит, останется шито-крыто, готов пройти «испытание», поэтому он, Харрер, полагает, что можно потолковать с ним прямо сейчас. Потолковать можно, рявкнула на него госпожа Эстер, но «не здесь же!», после чего устроила ему нагоняй за неосмотрительность, отчихвостила за то, что шатается по пивным, когда его место в течение всего дня – рядом с нею, и тут же, отбросив все оправдания Харрера, распорядилась, чтобы ровно через полчаса, ни раньше ни позже, он вместе со своим «клиентом» явился к ней на проспект Венкхейма. Не смея возражать, Харрер молча кивнул, мол, все понял, а затем кивнул снова, когда вслед ему прогремело: «И в четверть первого чтобы машина секретаря была у дома!» Харрер выкатился из кабинета, а госпожа Эстер с озабоченным видом вздохнула: надо привыкать, что «на таком посту у человека нет ни минуты покоя». Таким образом, хотя ее ассистент – замечательный, впрочем, работник, только надо построже с ним («Уж больно ретив!») – нарушил безмятежность тихого утра, ей все же не пришлось полностью отрешиться от «наслаждения завоеванной властью», ибо стоило только секретарессе, облаченной в простое кожаное пальто, выйти за ворота Управы, как в ее сторону тут же повернулись если не сотни, то десятки голов уж точно, а когда она дошла до улицы Арпада, то шагала уже «чуть ли не сквозь строй» приветствующих ее горожан, усердно трудившихся около своих домов. Трудились все, старики и старухи, главы семейств и их жены, низкие и высокие, толстые и худые, – махали кирками и лопатами, грузили смерзшийся мусор в тачки, освобождая от него прилегающие к домам участки тротуаров и улиц, причем делали это с заметным энтузиазмом. Когда она подходила к очередной группе, то кирки, лопаты и тачки на мгновение замирали, раздавались веселые возгласы («Добрый день! Что, решили проветриться?»), и работа – поскольку ни для кого не было секретом, что она возглавляет и жюри движения за чистоту города – продолжалась с еще большим воодушевлением. Иногда она уже издалека слышала: «Вон хозяйка наша идет!» – и что греха таить, где-то к середине улицы Арпада сердце ее радостно защемило; но она продолжала идти, не сбавляя шага, лишь иногда махала в ответ рукой, хотя ближе к концу пути, на последней трети, под нарастающим градом приветствий уже с трудом сохраняла «общеизвестно суровое» выражение лица – ведь столько забот и такая ответственность на плечах! За минувшие две недели она много раз говорила о том, что надо простить былые обиды и «не ворошить прошлое», что двинуться дальше можно, только сосредоточившись на «позитивной программе», на том, «чего мы хотим добиться»; этим она прожужжала им все уши и теперь, с радостью ощущая людское доверие, полагала, что тоже может сказать себе: забудем о том, что было, о том, «кем я была для вас и кем были вы для меня»… Без вождя масса ничего не стоит, без доверия же, – открыла она ворота своего дома, – бессилен вождь; а затем примирительно согласилась: «но, в конце-то концов, не так уж и плох этот человеческий материал», и тут же добавила: «однако и вождь у него тоже не абы кто». Ничего, дорогие мои, мы поладим, думала она, довольная тем приемом, который ей оказали на улице Арпада, а позднее, если все пойдет хорошо, «вожжи можно будет слегка ослабить и лицо ответственного секретаря – смягчить», она для себя ничего больше не желает, ведь все, чего она добивалась, – застучала она каблуками по каменному полу прихожей, – уже