аррер расположил двух бывших своих работяг-подсобников, за неимением лучшего одетых в гусарскую форму и держащих в руках два огромных пластмассовых палаша из местной прокатной фирмы, каковые ясно указывали, что общественность прощается в этот день с героической личностью, достойной служить примером для подражания. Она смотрела на гроб с лежащей в нем госпожой Пфлаум, и пока собравшиеся медленно успокаивались, в памяти ее опять всплыл тот самый – теперь уж и прямо можно сказать о нем: доисторический – вечерний визит. Кто мог подумать тогда, спросила она себя, что через две с небольшим недели именно она будет провожать – как героическую особу – «эту грудастую дамочку», кто мог поверить в тот вечер, когда она – в ярости! – покидала ту удушающе приторную квартирку, что через шестнадцать дней она вообще еще будет об этом помнить, что будет стоять здесь, у ее гроба, и не будет больше испытывать гнева, ведь она и тогда, – вспомнила она госпожу Пфлаум с ее меховыми тапочками, – на самом-то деле ничего подобного не испытывала, больше того, нельзя отрицать, что она ее даже немного жалела. А ведь такой судьбой, – не отрывая глаз от гроба, размышляла госпожа Эстер, – эта женщина обязана только самой себе, тому, что, будучи, по словам соседки, не в состоянии снести свой позор, бросилась в ту ночь за сыном, чтобы хоть за волосы утащить его с улицы, бросилась, но, на горе себе, наткнулась на какого-то негодяя, который подыскивал себе маскарадный костюм перед лавкой портного Вальнера, и этот изверг – как рассказывали жители улица Шандора Карачоня, что подглядывали за происходившим из окон своих домов – все же «оторвал» от своих занятий пяток минут, чтобы, прежде чем навсегда ее успокоить, мерзким образом над ней надругаться. Личное несчастье, – с грустным лицом резюмировала она, – чтобы не сказать невезение, трагический финал «комфортабельной жизни», итог, которого эта несчастная, разумеется, не заслуживала, – думала госпожа Эстер, прощаясь. – Так пускай хоть напоследок получит какую-то сатисфакцию – уйдет от нас героиней, – расстегнула она ридикюль, достала перепечатанную на машинке речь и, видя, что все обратились в слух, глубоко вздохнула, собираясь начать говорить. Но тут – как выяснилось позднее: «в результате организационной неувязки» – из-за ее спины выскочили еще четыре «гусара», которые, не оставив ей времени на вмешательство, подсунули под гроб две доски, подхватили его и – в полном соответствии с полученными инструкциями – бодро поволокли, сопровождаемые скорбящей публикой, уже привычной к нестандартным решениям и потому легко и гибко приноровившейся и к этому. Бросив испепеляющий взгляд на красного как рак Харрера, чьи ноги буквально приросли к земле, госпожа Эстер – поскольку делать было нечего, как получилось, так получилось – тоже бросилась вслед за гробом. Благодарные за то, что в силу «физических данных» удостоились столь высокой чести, гусары почти весело и с такой поразительной прытью, будто несли какую-нибудь пушинку, устремились к свежевыкопанной могиле. Поспевать за ними вынуждена была не только оратор, но, дабы не оставлять ее в одиночестве, и остальная публика, причем провожающим надо было поддерживать ритуальную торжественность, хотя как ни крути, а всем приходилось «немного бежать»; однако это оказалось мелочью по сравнению с тем риском, которому подвергся гроб, ибо, как вскоре выяснилось, вошедшие в раж четыре гусара, не обращая внимания на окрики, свисты и шиканье, не видели, что несомый на досках гроб подпрыгивает и трясется – не только весело, но и крайне опасно. С трудом переводя дыхание, но все-таки сохраняя достоинство, добрались они до могилы, и можно сказать, что при виде невредимого гроба испытали дружное облегчение, больше того, наверное, именно этот «последний путь под шики и крики» своей чрезвычайностью сплотил их в настоящий коллектив, так что все они дружно, как один внимали госпоже Эстер, когда та, держа два трепещущих на ветру листа бумаги, приступила наконец к своей несколько запоздавшей речи.
Все мы знаем, друзья, что жизнь в любом случае завершается смертью. Вы можете мне сказать, что это ни для кого не новость, на что я могу ответить только словами поэта: нет нового под луной. Смерть – это наша судьба, это нечто похожее на точку в конце предложения, и не родится младенец, который может надеяться на иное. Да, это так, но в эти минуты нами овладевает все-таки не печаль, ибо в могилу, сограждане, будет опущен не кто-нибудь. Я не любительница громких слов и потому лишь скажу: весь город прощается сейчас с человеком. Все мы, от мала до велика, стоим сейчас у этой могилы, ибо хотим быть рядом с тем человеком, который сейчас завершает свою стезю. С человеком, которого мы любили, который делал, что должен был делать, человеком, чья жизнь была буднями и чья смерть станет праздником. Праздником храбрости, ибо эта простая женщина, сограждане, к стыду моему, твоему и всех нас, была единственной, кто противостоял тому, чему не осмелился дать отпор никто. Была ли она героем? Да, скажу я, применительно к Пирошке Пфлаум это слово не будет в моих устах пустым звуком. В ту нелегкую ночь она отправилась спасать сына, однако не только его, но также меня, и тебя, и всех нас, сограждане, чтобы продемонстрировать нам, что дух храбрости, дух борьбы не исчез окончательно даже в наш сибаритский век. Она показала нам, как надо жить, показала, что значит быть человеком, невзирая на обстоятельства, и дала нам и будущим поколениям пример, как ведет себя человек с большим сердцем. Мы прощаемся сейчас с матерью неблагодарного сына, с вдовой, бывшей верной женой двум мужьям, прощаемся с простой женщиной, которая любила прекрасное и пожертвовала своей жизнью ради того, чтобы нам жилось лучше. Я вижу сейчас, как в ту ужасную ночь она говорит себе: я этого не потерплю; вижу, как она надевает пальто и отправляется навстречу превосходящим силам противника. Она понимала, друзья мои, что, возможно, идет на гибель, понимала, что силами слабых рук ей предстоит сразиться с отъявленными бандитами, она понимала все и не отступила перед опасностью, а пошла вперед, потому что была человеком, не умевшим сдаваться. Превосходящие силы врага одержали верх, а она проиграла, но я назову ее победительницей, а проигравшими назову тех, кто ее убил, ибо ее победа состояла в том, что она превратила в посмешища всех своих подлых противников. Она обесславила их. Вы спросите чем? Тем, что сопротивлялась, что не желала сдаваться без боя, в одиночку вступив в борьбу, и поэтому, утверждаю я, победа осталась за нею. Прощай же, любезная Пирошка Пфлаум, пусть земля тебе будет пухом и местом отдохновения от трудов. Твой дух, память о тебе и героический твой пример да пребудут с нами, и смерти достанется только плоть. Мы возвращаем тебя родной земле, мы не плачем о том, что косточки твои превратятся в прах, мы не плачем, ибо истинное твое существо мы будем лелеять вечно, и лишь на бренную оболочку набросятся неутомимые труженики распада…
Неутомимые труженики распада, освободившиеся от оков, временно затаились, ожидая благоприятных условий для продолжения уже было начатого, но тут же прерванного сражения, для беспощадного штурма с заранее понятным исходом, в ходе которого в необратимом безмолвии Смерти они разберут на отдельные части то, что некогда было живым и неповторимым целым. То неблагоприятное обстоятельство, что в течение долгих недель и месяцев наружная или, если точнее, верхняя температура держалась на чрезвычайно низком уровне и покидающий этот мир организм промерз до каменной твердости, привело к тому, что бездействующие штурмовые отряды и сама обреченная на уничтожение крепость застыли в общей недвижности, как в мертвом паноптикуме, где ничего не происходило, где царили идеальное и безукоризненное постоянство, полная заторможенность, необычайная опустошенность времени и лишенное длительности бытие. Но потом началось постепенное, очень медленное пробуждение, тело освободилось из ледяного плена, и направленная против него атака, шаг за шагом набирая темп, продолжилась. В белках мышечной ткани возобновился катаболизм – теперь уже неостановимый односторонний процесс обмена веществ: энзимы-аденозинтрифосфатазы продолжали атаковать АТФ (своего рода универсальный энергетический генератор, аденозинтрифосфорную кислоту), в результате даже в этой, уже беззащитной, крепости высвобождалась энергия, за счет чего повышалась АТФ-азная активность актомиозина, что вело к сокращению мышц. Но беспрерывно разлагающийся и, естественно, убывающий аденозинтрифосфат больше не мог пополняться за счет окисления или гликолиза, запасы его ввиду нулевого ресинтеза неуклонно снижались, и это – при одновременном накоплении молочной кислоты – привело к тому, что мышечное сокращение – в полном соответствии с правилами – закончилось rigor mortis, то есть трупным окоченением. Кровь, теперь подчинявшаяся только закону всемирного тяготения и по этой причине скопившаяся в низлежащих отделах венозной системы, точнее сказать, содержавшийся в ней фибрин, который и был – во всяком случае, до полной победы – одной из важнейших целей боевой операции, подвергся атаке одновременно по двум направлениям. На первом этапе – еще до перерыва в штурме – активизировавшийся тромбин отщеплял от белковых молекул фибриногена, которые были растворены в плазме крови, отрицательно заряженные концевые пептиды, и образовавшиеся после утраты заряда молекулы фибрина приобретали способность соединяться с себе подобными, образуя сгустки из устойчивых молекулярных цепочек. Но все это продолжалось недолго, так как вследствие аноксии, сопровождающей Exitus, плазминоген переходил в активную форму (плазмин) и путем отщепления трансформировал эти фибриновые цепочки в полипептиды, так что борьба – при поддержке атакующего крупными силами с другого фланга адреналина, способного к растворению сгустков – завершилась восстановлением текучести крови и быстрым и впечатляющим триумфом подразделений, противодействующих гемостазу. Иначе справиться с этими сгустками им было бы затруднительно, и, что еще важнее, на это потребовалась бы уйма времени, а сохранение текучести упростило решение следующей задачи, когда целью была уже ликвидация красных кровяных телец. В результате того, что ткани понятным образом потеряли способность удерживать жидкость, межклеточная субстанция скопилась в свободном пространстве вокруг крупных венозных сосудов, и поскольку мембрана эритроцитов стала легко проницаемой, начался процесс выщелачивания гемоглобина. Вымываемый из эритроцитов пигмент смешивался с межклеточной жидкостью и, просачиваясь сквозь ткани, окрашивал их, демонстрируя очередную внушительную победу беспощадного войска деструкции. А в тылу четко скоординированного генерального наступления с его основными ударами по мышечной ткани и крови, в некогда удивительном царстве организма бушевало тем временем восстание «внутренней оппозиции», которая прямо в момент смерти, едва только рухнули все препятствия и барьеры, организовала нечто вроде дворцового переворота и обрушилась на неповторимую в своей изысканности систему взаимодействия углеводов, жиров и белков. Участниками переворота были так называемые тканевые ферменты, а их