– Ну что, хлопцы, – задумчиво покусав ус, начальник оперативной группы, которого давно звали просто дядей Мишей, оглядел сидящих в уазике дюжих ребят. – Дрогнем.
Начали двумя Дозорами одновременно, войдя через Сумрак. Дом с другой стороны реальности поразил Степана. Страшный, скособоченный, полностью покрытый мхом, который рос абсолютно повсюду. В таком месте безраздельно царствовала смерть, ею пах даже сумеречный воздух.
Лифт, конечно же, не работал. Степан бежал по лестничным пролетам за остальными оперативниками, судорожно пыхтя и придерживая сумку с фотоаппаратом. А если все? Если опоздали?..
Почему он так долго мурыжился со снимками, а не сразу же забил тревогу? Сколько пропавших детей можно было бы еще спасти? Была ли в этом его вина? Что, если они не успеют сейчас, и добровольно отправленный в жертву колдунье ребенок уже не дышит…
Но они успели. Ведьма и мальчик находились на небольшой кухоньке, и старуха уже приближала к зачарованному ребенку свое хищно оскаленное лицо с неестественно широко раскрывающимся ртом.
– Ночной Дозор, всем выйти из Сумрака! – пройдя через не существующую на первом слое дверь, с порога заорал один из оперативников, Илья, и, осекшись на полуслове, замер, едва переступив порог, пораженный установленным заклинанием «фриз». Из-за его спины ударил подчиняющим заклятием «доминантой» дядя Миша, но ведьма ждала облаву и вовремя поставила «щит», от которого заряд, срикошетив, перевернул взорвавшийся деревянной трухой кухонный стол.
Замороженный Илья статуей кренился к полу, падая словно в замедленной съемке. Степан, чувствуя, как холодеют руки, вцепился в камеру, которую вытащил из сумки.
Для человека типичная питерская двушка была бы самой обычной и скучной. Опрятная, терпеливо убранная с извечной старушечьей кропотливостью. Салфеточки, трюмо, стеллаж со старинным фарфором и даже тульский самовар. Несколько аккуратно убранных в рамки портретов.
Был даже снимок Романовых, на который с удивлением посмотрел Балабанов, отметив почерк фотографа, с которым когда-то был знаком.
Но в Сумраке…
Кости. Все из костей. Стены, утварь из тщательно отмытых детских черепов, двери и даже фитиль у светильника в прихожей, оканчивавшийся согнутым детским пальцем.
Ведьма жила давно, о чем говорили паутина, плесень и растущие отовсюду светящиеся сумеречные грибы. Ела много. Костей было столько, что некоторые фрагменты квартиры сливались в единое сплошное пятно.
Маленьких, хрупких…
Детских.
У старухи начали сдавать силы, и ей необходима была подпитка. Сбросившему оцепенение Степану, судорожно нажимавшему на затвор, показалось, что он очутился в страшном, психоделическом кошмаре художника Ганса Гигера.
– Пожаловали, легавые, – выпрямившись, проскрипела ведьма. – На живца ловите.
Красивая на фотографиях, в жизни соблазнительная. С русой челкой и глубокими, пронзительными глазами. Старуха подняла взор, и Степан понял, что цепенеет.
– Пламя пущу черное, да на кости пустые, – забормотала она. – Пляши-танцуй, дикий огонь! Что было живо – уничтожь, упокой!
– Дневной Дозор! – превозмогая чары, заорал начальник бригады Темных, чувствуя, как ведьма концентрируется для удара. – Отойдите от мальчика!
– Тропки лунные, травы темные, – зачаровывая оперативников обоих Дозоров, ведьма медленно свела ладони, продолжая произносить заклинание:
Кости-косточки, очи пустые!
Соберитесь-закрутитесь,
Силой темной поделитесь!
Чтобы свету белому не бывать вовек,
Чтобы детской радости не видал век!
Перья черные, очи злые,
В ведьмин круг встаньте, погибелью станьте!
На высокой ноте прокричав последнюю фразу, Румифь, собрав все последнее, что у нее было, звонко хлопнула в ладоши. Комнату обдало холодом. От плеснувшей заклинанием ударной волны оперативников раскидало в разные стороны. Взорвались осколками стекла оконные рамы. Дрогнули старинные напольные часы, отозвавшиеся похоронным перезвоном, вязко замедлявшимся в Сумраке.
Степан налетел спиной на старинный комод и хлопнулся об пол, осыпаемый градом бьющихся блюдец, нашаривая камеру и в ужасе думая, что разбил ее. Где-то снаружи надсадно взвыла полицейская сирена, и послышался глухой удар. Перевернуло набок фигуру достигшего пола замороженного Ильи.
Жалобно кричал захлебывающийся слезами мальчишка, который не был Иным и, по своему разумению, находился в пустой квартире, но эмоционально чувствовал, что что-то происходило вокруг него.
– Что, черти! Добрались! Выкусили? – издевательски захохотала Румифь, снова поднимая трясущиеся руки, по которым было видно, несмотря на внесумеречную молодость, как она стара. – Чего так долго-то не жаловали?
– Отвод умелый был, – прохрипел дядя Миша, поднимаясь с пола. – По фотографиям вычислили.
– Это меня бабка научила, – не без гордости ответила ведьма.
– Все, Румифь Арлишанова, это конец. Никакого волшебства. Опустите руки и пройдите с нами.
– Чтобы меня на Инквизицию отвели! – невесело хмыкнула женщина, и по ее щекам побежали слезы.
– Зато детей пила за милую душу. Выйти из Сумрака, кому говорю! – еще раз грозно потребовал дядя Миша. – Покажи личико, Гюльчатай!
– Ненавижу, – мгновенно переменившись, гнилыми зубами проревела ведьма, когда пришедшие в себя оперативники Ночного Дозора налетели на нее и наконец обездвижили.
Потрясенный Степан медленно поднялся с усыпанного костями и осколками посуды пола. Сердце судорожно колотилось.
Отчаянно ревел не понимающий происходящего ребенок.
– Все. – Устало отвернувшись от уже не сопротивлявшейся ведьмы, дядя Миша оглядел команду Светлых. – Выходим, ребята. Пацаном займитесь, кто-нибудь. И Илюху из «фриза» вытащите.
Балабанов с удовольствием шагнул прочь из Сумрака. Мох выпил слишком много сил, но и угрозы для детей теперь больше не было.
Все сфотографировав для протокола и выйдя во двор, Степан попросил у водителя уазика сигарету. Он не курил почти полвека, но снимки, которые сейчас находились в камере, действительно были ужасны.
Затяжка помогла. Выпустив из ноздрей сизый дым, Балабанов задрал голову и посмотрел на окна квартиры ведьмы, где заклинанием были выбиты все стекла.
Вообще ничего не хотелось. Только если пива или шоколада, чтобы восстановить силы, которые выпил Сумрак.
Не дожидаясь, пока оперативники закончат изучать квартиру Румифи и ставить охранные заклятия, Степан сунул руки в карманы и, отодвинув скрипнувшую решетку арки, вышел из двора.
Сразу при выходе вопящая женщина и два матерящихся мужика вытаскивали из врезавшейся в газетный киоск перевернутой полицейской машины окровавленного парня в форме, с которой со звоном осыпалось стекло.
Да, хорошо же Румифь приложила, в последней схватке выложив все свои силы.
Степан посмотрел на низкое серое небо. Оно раскатисто пророкотало в ответ, и по разбросанным ветром, словно подпаленным алым листьям, нарастая, все сильнее зашуршал осенний дождь.
По улицам навстречу городу, повыше задрав воротник и сунув руки в карманы, снова шел одинокий Дозорный.
И на его плече висела сумка с фотоаппаратом.
В тексте использованы стихи Александры Васильевой.
Людмила Макарова. Лисонька
Апрельская ночь дышала юной весной и подбиралась все ближе. Над городом взошло сверкающее серебряное блюдо. Люди спешили по своим делам, и никто не замечал, как беспощадно режет Луна туманную вуаль облаков, как окрашиваются лохмотья багровыми бликами и какое дивное пение доносят до самой земли кинжально острые серебряные лучи. В такие ночи Герман чувствовал себя щенком, который, забыв о вечном голоде и багровом пламени Охоты, готов носиться по сумеречному городскому парку, упиваясь осознанием древней Силы. И где-то за спиной стая – твои братья и сестры, и над ними Темные маги – великие, мудрые, и целая вечность до рассвета. Если б не проклятый Договор…
Герман с некоторым усилием отвел глаза от Луны, нащупал в кармане лицензию и возбужденно погладил пальцами сложенный вчетверо лист. А может, с Договором и лучше. После воздержания кровь слаще, мясо сочнее, в обход запретов можно словить нереальный даже для оборотня адреналин, гоняясь за нелицензированными жертвами, путая следы и уходя от чужих дозорных… Но такими вещами Герман давно не баловался. С годами она заматерел, женился, научился радоваться мясу с рынка и находить особый кайф в древней Охоте, занимаясь ею строго по лицензии.
Эта лунная ночь подарила ему мальчишку-студента. Некоторое время Герман шел за ним по пятам и играл в Охоту, на краткий миг проявляясь на реальном слое то справа, то слева от парня смертоносной лохматой тенью. В конце концов, когда Герман начал дико выть из Сумрака у него над самым ухом, мальчишка испугался не на шутку. Выдернул из ушей наушники, заозирался и, не дойдя до дома, бросился из дворов назад, на хорошо освещенную улицу, зачем-то выхватив из кармана мобильник.
С оскаленных клыков оборотня закапала слюна. Парень добежал до арки. Герман присел на задние лапы, готовясь к прыжку, и клацнул зубами от неожиданности. Девка в обтягивающих джинсах и кожаной куртке перегородила ему дорогу, глядя прямо в глаза. Одурманенный голодом разум зверя выдавал оценочные суждения по частям. Герман словно не думал, а лаял мыслями: «Иная. Темная. Не в Дозоре. Тоже оборотень. Приезжая. Дура».
– С дороги! – прорычал он.
Девчонка погрозила волку пальчиком и обернулась лисицей. Мальчишка выбежал из подворотни, Герман взвыл с досады. Лисичка, на шее у которой тускло поблескивал амулет, нахально щурила угольки глаз и помахивала хвостом.
– Я тебя сожру сейчас, стерва! – задыхаясь от ярости, прохрипел Герман.
– Нет, – тявкнула лисица. – Я тебя.
И что-то случилось. Сумрак гулко охнул, громадный лохматый волчара от неожиданности припал к земле, а когда выпрямился, то увидел перед собой нечто совершенно невообразимое. Словно генно-модифицированную лисичку накачали анаболиками. Что-то мускулистое, огненно-рыжее, громадное стояло перед ним, сыпля искрами и скребя выцветшую в Сумраке землю железными изогнутыми когтями. Монстр раскрыл пасть. Герман жалобно взвизгнул и попятился, диковинный зверь прыгнул, перекусил ему хребет и оторвал голову одним ударом когтистой лапы.