Первые отрывки из «Мельмота Скитальца» в русских переводах появились в 1831 г. В этом году в литературной газете под заглавием «Колокольчик», выпускавшейся под редакцией В. Н. Олина (совместно с В. Я. Никоновым), напечатан был отрывок из I главы «Мельмота» в анонимном русском переводе[328]. Продолжения его, однако, не последовало, так как это периодическое издание прекратилось из-за недостатка подписчиков. В том же 1831 г. в журнале «Сын отечества» появился еще один отрывок из «Мельмота Скитальца» – на этот раз из XVII главы (по французскому сокращенному переводу Ж. Коэна 1821 г. соответствующей XI главе второй книги оригинала), под заглавием: «Отрывок из Матюринова романа „Мельмот, или Скитающийся человек“»[329]; приведенный здесь эпизод повествует о допросе Алонсо Монсады в мадридском судилище инквизиции и о бегстве его из тюрьмы во время пожара.
Два года спустя «Мельмот Скиталец» появился в Петербурге «в переводе с французского Н. М.» в 6 частях в 12-ю долю листа[330]. Вскоре небольшая рецензия на это издание появилась в петербургской газете «Северная пчела». Здесь говорилось: «Автор романа, заглавие которого мы выписали, совершенно неизвестен русским читателям, не знающим иностранных языков; если мы не ошибаемся, доселе еще ни одно из его творений не было у нас переведено; между тем оно пользуется в Европе большою знаменитостью, по нашему мнению, – вполне заслуженною. Необычайная сила его мрачного воображения, верность очерчиваемых им характеров, занимательность, необыкновенность происшествий во всех его творениях соделывают чтение оных весьма заманчивым. Многие упрекают его в некоторой болтливости, в излишней, если можно так сказать, полноте слога (redondance), но это недостаток неважный, и притом общий многим английским романистам. Г. переводчик заслуживает благодарность, во-первых, за то, что знакомит русских читателей с хорошим автором, и, во-вторых, за то, что труд свой исполнил весьма старательно»[331]. В июльском номере «Московского телеграфа» появился большой отзыв о русском переводе «Мельмота Скитальца». Автор этой статьи начинал ее также с утверждения, что имя Метьюрина – новое в русской печати: «Метюрин оставался до сих пор совершенно неизвестным в русской литературе. Но причиной этого был, конечно, не сам он ‹…›. Метюрин принадлежит к числу оригинальных писателей в области романа. Его создания не подходят ни к какому разряду и не измериваются никакою меркою известного наименования». По мнению рецензента, романы Метьюрина «нельзя уравнивать и уподоблять» никаким произведениям известных в то время в России зарубежных сочинителей, так как его создания «составляют свой, особый род, потому что главное чувство сочинителя, дающее характер всем его сочинениям, странно и несогласно с обыкновенною природою человека». Достойно внимания, что рецензент противопоставляет романы Метьюрина даже английским готическим романам: «Главное, что старается он развить и внушить своему читателю, есть ужас. Не считая своего читателя ребенком, как госпожа Радклиф, которая думала пугать воображение потемками и фантасмагорией, не входя и в тот фантастический мир, где возможно все, что захочет представить автор, но где читатель видит мечтательные образы и, следственно, знает, что он не дома, а в гостях у фантазии, словом, не приводя в движение никаких чудесных сил, Метюрин представляет нам мир действительный, тот, в котором живут все, но представляет с таких ужасных сторон, в такие страшные мгновения, что невольная дрожь проникает весь состав его читателя ‹…›. Надобно сказать, – продолжает критик, – что Мельмот есть самое славное из произведений Метюрина, и в нем автор всего более выразил свое дарование». Вслед за этим критик дает подробное изложение «Мельмота Скитальца», поскольку «нельзя дать лучшего понятия о характере сочинений Метюрина, представив очерк этого славного романа»[332].
Однако история воздействия «Мельмота Скитальца» началась не со времени выхода в свет его русского перевода. Многие знали роман и раньше, читая его в английском подлиннике или, чаще, во французском переводе. К числу таких читателей принадлежал Пушкин, по достоинству оценивший роман Метьюрина задолго до того, как он стал известен в русском переводе 1833 г.
Знакомство Пушкина с «Мельмотом Скитальцем» состоялось в Одессе. Первое упоминание им Мельмота находится в XII строфе третьей главы «Евгения Онегина». Пушкин называет его здесь «бродяга мрачный», т. е. самостоятельно переводя на русский язык французский заголовок перевода Ж. Коэна – «Melmoth, ou l’homme errant» – или оригинала – «Melmoth the Wanderer»[333]. Русское заглавие – «Мельмот Скиталец» – появилось не ранее 1833 г. Хотя третья глава «Евгения Онегина» начата поэтом в Одессе в первой половине 1824 г. (тридцать строф этой главы были им написаны здесь между февралем и концом мая), но многое в ее замысле и создании ведет нас к более раннему времени. Так, упомянутый в XII строфе этой главы «Мельмот Скиталец» впервые был прочтен Пушкиным в Одессе в 1823 г. и несомненно произвел на него сильное впечатление; в то время этот роман был известен в России еще немногим; поэтому Пушкин должен был объяснить читателю в особом примечании к «Евгению Онегину», что «Мельмот – гениальное произведение Матюрина»[334]. Однако в черновом письме к своему приятелю А. Н. Раевскому (написанному между 15 и 22 октября 1823 г.) поэт писал уже о «мельмотическом характере» своего героя[335], из чего явствует, что с романом Метьюрина тогда уже были знакомы разные лица среди ближайшего окружения поэта в период его южной ссылки; характерно при этом, что в автографе указанного письма определению «мельмотический» предшествовало, но затем было зачеркнуто другое слово – «байронический», уже бывшее нарицательным в обиходе русской речи: очевидно, с точки зрения Пушкина, «байронический» и «мельмотический» типы современного ему человека были близкими, имевшими много общего; от «байронического» героя «мельмотический» отличался лишь присущими ему чертами демонизма, придававшими этому характеру более ясную мотивировку его разочарованности, озлобленности и скептицизма.
В черновых рукописях «Евгения Онегина» на протяжении ряда лет (в главах первой, третьей и восьмой) имя Мельмота встречалось многократно по разным поводам среди произведений литературы, «в которых отразился век и современный человек изображен довольно верно». Из черновика XXXVIII строфы первой главы, например, явствует, что «Мельмот» стоял среди тех двух-трех романов, которые Онегин должен был возить с собою; хотя в окончательной редакции этой строфы имя Мельмота из текста выпало, но в дальнейшем роман Метьюрина назван среди небылиц британской музы, которые тревожат сон юных русских читательниц, и вновь упомянут среди одной из «масок» Онегина, в которой он представлялся большому свету. В VIII строфе восьмой главы, задумываясь о своем герое, поэт воспроизводит пересуды о нем в светских гостиных:
Скажите, чем он возвратился?
Что нам представит он пока?
Чем ныне явится? Мельмотом,
Космополитом, патриотом,
Гарольдом, квакером, ханжой,
Иль маской щегольнет иной?[336]
В одесские годы жизни поэта подобные маски литературных персонажей носили на своих лицах многие его современники и друзья, среди них, в частности, упомянутый выше А. Н. Раевский. С. Г. Волконский в письме к Пушкину (от 18 октября 1824 г.) прямо называл Раевского именем героя романа Метьюрина: «Посылаю я вам письмо от Мельмота… Неправильно вы сказали о Мельмоте, что он в природе ничего не благословлял; прежде я был с вами согласен, но по опыту знаю, что он имеет чувства дружбы, благородной и неизменной обстоятельствами». Именно на этой цитате из письма зиждилось утверждение читателей и исследователей Пушкина, что его стихотворение «Демон» (1823; под заглавием «Мой демон» напечатано в III части альманаха «Мнемозина»184, 1824) представляет собою тонкий психологический портрет А. Н. Раевского, «мельмотический» характер которого был разгадан и воспроизведен поэтом в стихах, привлекших к себе всеобщее внимание. В «злобном гении», о котором рассказывает это стихотворение, действительно есть черты, сближающие его с демоническим героем Метьюрина:
…какой-то злобный гений
Стал тайно навещать меня.
Печальны были наши встречи;
Его улыбка, чудный взгляд,
Его язвительные речи
Вливали в душу хладный яд.
Неистощимой клеветою
Он провиденье искушал;
Он звал прекрасною мечтою,
Он вдохновенье презирал;
Не верил он любви, свободе;
Очевидно, возражая против ходивших в публике слухов о возможностях личного применения этих стихов, Пушкин в особой заметке (писанной в 1825 г.), говоря о себе в третьем лице, писал, что «иные даже указывали на лицо, которое Пушкин будто бы хотел изобразить в своем странном стихотворении. Кажется, они неправы, по крайней мере вижу я в „Демоне“ цель иную, более нравственную». Опыт охлаждает сердце, открытое в его юные годы для прекрасного. «Мало-помалу вечные противуречия существенности рождают в нем сомнения, чувство [мучительное, но] непродолжительное. Оно исчезает, уничтожив навсегда лучшие надежды и поэтические предрассудки души. Недаром великий Гёте называет вечного врага человечества