– Нет.
– И по-твоему, я должен пригласить тебя в дом?
– Да.
Ты поманил меня внутрь.
– В тебе наглости больше, чем в бурундуке.
Первое, что бросалось в глаза в твоем доме, – подавляющее присутствие дерева. Говоря о дереве, я имею в виду настоящее дерево, а не отслаивающийся от прессованной основы шпон, как в моем доме. У нас все дерево можно содрать, как кожуру с апельсина.
Ты зажег лампу, и помещение осветилось, как от бивачного костра. Я заметил чугунный очаг с наколотыми перед ним поленьями. В конце комнаты стоял верстак, которым ты пользовался как буфетом, залепив фотографиями и поставив на него свечи и вазы с ивняком и рогозом. Вся мебель старая, изъеденная, с массой отпечатавшихся на поверхности дерева историй. Запах царил божественный.
– Что здесь? Музей? – спросил я.
Ты подошел к креслу.
– Мое творение. Что скажешь?
– Все очень старое.
– Под стать живущему здесь нудному старику. – Ты опустился в кресло.
– Вы не нудный. – Я сел на диван.
Ты рассмеялся:
– А слово «старый» тебя не смущает?
– В слове «старый» ничего плохого нет. Я тоже старый.
Ты странно покосился на меня.
– Это правда, – кивнул я. – У меня такое чувство, будто я на сто лет старше всех в школе. Старик стариком.
Я обвел взглядом увешанные рамками стены и понял, что в них не картины, а вышитые крестиком религиозные цитаты из Библии и других книг. Ближайший ко мне гласил: «Господь – мой пастырь. Псалом 23» и под ним – квадратными стежками, словно пикселями в видеоигре, было вышито изображение овцы. Напоминало картинку на игровой приставке Хитрюги. Рамок было много. Я поднялся и, обходя комнату, стал рассматривать одну за другой.
«Бог есть свет, и нет в нем никакой тьмы. Первое послание Иоанна Богослова». (Насколько помню, это изречение было проиллюстрировано вышивкой маяка.) «Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного Евангелие от Иоанна». (Внизу вышитый крестиком крест.)
– Вот ты и познакомился с моей коллекцией.
– Вы собираете эту чушь? – спросил я, стоя под крестом.
– Если быть точным, не собираю. Их вышила моя бабушка, Господь упокой ее душу. Милдред Мэй, стреляная птица, выросла, собирая чернику в Свангамах. Когда вырученных за чернику денег на жизнь не хватало, поджигали склон и брали плату за то, что помогали погасить пламя. Пожар, как выяснилось, также полезен для роста ягод.
Я вернулся к дивану и сел.
– Что-нибудь выпьешь? – спросил ты.
– Предпочел бы вино, которое пьете вы.
Ты бросил на меня подозрительный взгляд:
– Ты уверен, что тебе уже есть восемнадцать лет?
– Считать по годам глупо. Некоторые подростки старше своих одногодков. Как, например, у нас с Хитрюгой. Когда мы вместе, мне кажется, я старше его лет на пятьдесят.
– Хитрюга – тот, кто любит рисовать воду? Тот, с кем вы недавно ехали на велосипедах по Мельничной дороге?
Я кивнул:
– Да.
– То есть Хитрюга твой младший брат, который любит «Братьев Харди»?
– Нет. Мы с Хитрюгой одноклассники.
Ты прищурился.
– Какого же ты возраста? Сколько тебе лет, Мэтью?
– Четырнадцать, – произнес я, гордясь этой цифрой.
– Четырнадцать?
– Знаю, – продолжил я, не заметив твоей интонации, и как ты сразу побледнел, – все дают мне семнадцать, а то и восемнадцать лет.
Ты поднял бокал с вином, и я увидел, что твоя рука дрожит. Она дрожала и после того, как ты сделал глоток и поставил бокал на сундук.
Неожиданно меня осенило. Я схватил бокал, щедро отхлебнул и нарочно, хотя постарался, чтобы выглядело случайностью, расплескал остаток вина на грудь фуфайки с длинными рукавами.
– Ой!
– Боже праведный! Твое тело демонстрирует признаки паники. Что сказали бы твои родители, если бы увидели такое? – Ты вскочил с кресла и заставил меня поднять руки. – Быстрее! Брошу в раковину в кухне, замочить.
Я вскинул руки, готовый сдаться по всем статьям, но в том, как ты стянул с меня футболку, не было ничего романтического – изо всех сил старался не коснуться пальцами кожи, торопливо сдернул через голову. Однако я ощутил всплеск наслаждения: сердце вспыхнуло тебе навстречу, тело жаждало твоих прикосновений. Я взглянул в твое лицо, но ты в мое не смотрел.
Ты замер – возвышался надо мной и разглядывал покрывавшие половину моего тела синяки.
– Господи, Мэтью! Боже, кто это сделал? Кто бил тебя, бедный мальчик?
Ты потянулся ко мне дрожащей рукой, но она застыла, не коснувшись кожи. На глаза навернулись слезы, на щеке блеснула влажная дорожка. Отняв ладонь, ты вытер лицо, а затем, словно из тебя ушла вся сила, рухнул обратно в кресло. Как мучительно мне не хватало твоих губ, когда ты сидел, сжимая подлокотники; лицо исказила гримаса поражения, и вид твоего отчаяния и опустошенности от того, что́ со мной случилось, тронул, наверное, сильнее поцелуя моих синяков. Нахлынуло чувство, которое я не испытывал с детского сада, поплыли глаза, слез не сдержать. Я разревелся, из стиснутого спазмами горла вырвался стон.
Услышав мою боль, ты поднял голову:
– Бедное дитя, иди ко мне. Бедный мой Мэтью, бедный мой мальчик.
Я в замешательстве стоял над тобой – твоя слабость стала и моей. И вдруг упал на колени и, уронив голову тебе на ноги, расплакался так сильно, как не плакал никогда в жизни. Мое тело сотрясалось, голова дрожала; моя тоска и обида за каждый нанесенный отцом удар вылились потоком слез. Ты гладил меня по волосам и тихо бормотал:
– Не сдерживайся, пусть все прорвется наружу. – И снова гладил по голове.
Сколько времени я плакал? Наверное, достаточно долго, чтобы выплакать все непролитые в жизни слезы. Когда я успокоился, во мне не осталось ни единой слезинки. Ты поднял мою голову и спросил:
– Это сделал твой отец? – И когда я кивнул, крепче сжал и произнес: – Ты величайшее из господних творений, Мэтью. Не забывай об этом.
Было тепло, но меня колотила дрожь. Ты помог мне подняться на диван, снял с кресла одеяло и укрыл меня. Уютно свернулся у моих ног, положил на колени голову, но вдруг смутился.
– Нам предлагают экзамен, Мэтью. Понимаешь? Нам обоим. Он послал тебя ко мне. – Ты показал вверх. – В этом глубокий смысл. Он дает знак. – Ты кивнул так, как кивают люди, которым внезапно открывается истина мира. – Жди здесь, Мэтью.
Ты похлопал меня по колену, взял мою рубашку и пошел в кухню, бросил в раковину и открыл кран. Достал из-под раковины коробку и посыпал порошок в струю воды. Закрыв кран, шагнул к книжному шкафу, взял Библию и вернулся в кресло.
– Я думал, тебе восемнадцать лет. Или по крайней мере надеялся. Ну, может, не точно, не знаю, какой возраст считать правильным, но почему-то восемнадцать засело у меня в голове. Теперь я понимаю почему: это господнее испытание. Тебе ясно?
Ты открыл Библию и стал листать страницы.
– Слушай, Мэтью: Иисус говорит ученикам. Это из Евангелия от Матфея. – Ты постучал по странице, кашлянул и начал читать:
Кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его в глубине морской.
Горе миру от соблазнов, ибо надобно прийти соблазнам; но горе тому человеку, через которого соблазн приходит.
Если же рука твоя или нога твоя соблазняет тебя, отсеки их и брось от себя: лучше тебе войти в жизнь без руки или без ноги, нежели с двумя руками и двумя ногами быть вверженным в огонь вечный;
И если глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя: лучше тебе с одним глазом войти в жизнь, нежели с двумя глазами быть вверженным в геенну огненную…
– Мэтью восемнадцать. – Ты постучал по странице и вздохнул свободнее. – Мэтью. Восемнадцать.
В комнате ощущалось чье-то мощное присутствие. Не стану называть это богом, поскольку ни тогда, ни позднее на меня не нисходил ослепляющий свет обращения, но каким бы я ни был безбожником, благословляю тебя, Пит, за то, что ты сделал, и за то, чего не совершил, и, если я ошибаюсь, и есть господь в небесах, нисколько не сомневаюсь, что он тоже тебя благословит.
Горе миру от соблазнов… Разве найдется человек, который не подпишется под такими словами?
Ты положил Библию на колени и улыбнулся:
– Ты величайшее господнее творение, Мэтью, и отец твой будет наказан, обещаю. Наказан божьим святым промыслом.
Я оставался у тебя еще минут пятнадцать. Тебе пришло в голову, что мы почти одной комплекции, и ты достал из шкафа рубашку с длинным рукавом. Она была мне лишь чуть велика. После того, как я ее надел, ты принялся вежливо выпроваживать меня – скоро время ужина, твоя мама, наверное, волнуется. Возникла неловкость. Кроме близких родственников ты стал единственным человеком, кто знал мою позорную тайну – что́ мог сотворить мой отец пряжкой ремня. И хотя ты считал, что выдержал господнее испытание, оставалось опасение того, что́ скрывалось за твоими жестами и словами.
Когда я собирался переступить порог, ты сделал вид, будто только что вспомнил: тебе придется уважить просьбу коллеги из охраны окружающей среды и подменить в его смену. Это означало, что ты не сможешь на этой неделе в воскресенье встретиться со мной. Я расстроился и устыдился того, что ты видел мои слезы. Так я прежде не плакал, даже если отец бушевал вовсю. Я выбрался на улицу и поплелся прочь, а ты не задержался у двери помахать мне рукой на прощание.
Вскочив на велик, поехал восвояси, там посмотрел сквозь поддоны – машины отца на месте не было, он начал досрочно отмечать День независимости Америки у О’Салливана – и я вошел в дом смело, не на цыпочках.
Мать не заметила, что я одет не в свою рубашку, и предложила на ужин разогреть спагетти в микроволновке.
Подставка вращалась в духовке, а мать рассказывала, как прошел день в закусочной. Маленький Билли играл в гостиной в футбол скомканным кусочком бумаги – раз за разом, изображая нью-йоркских «Гигантов», проводил тачдаун. И вдруг произнесла: