И солнце сеет справедливость в нашем мире…
На костылях калеки, еле тянут ноги,
Повозка наша быстро катит по дороге,
Монетки брошу я, на них лучи играют,
А внучки бедолаг монетки подбирают.
Вот Сан Жуан ду Кампу утонул в пыли,
И, наконец, Тентугал забелел вдали.
Тяни, Пятнистый, живо, мальчик, постарайся,
Ещё чуть-чуть – и отдых, ну, не упирайся!
Мы едем всё быстрее, и пыль за нами вьётся…
На месте!
А Тентугал солнечно смеётся
Домишками своими… Чудное местечко
Люблю его: здесь лес, и монастырь, и речка!..
Монахиня здесь есть: краснею и бледнею,
А словом ни одним не перемолвлюсь с нею.
Куплю у ней пирог, проделав путь неблизкий,
Мечтаю: в пироге есть место для записки!
А это, ведь, конверт, себе я говорю,
А вдруг в нём сердце милой, вот я посмотрю!..
Разрезал, а внутри – корица и мускат…
И сердце лишь своё я повезу назад.
Коимбра, 1888-1889-1890
Саудаде
Тоска – «саудаде», тоска – ностальгия,
Печальное слово!
Гаррет так любил эти звуки благие,
Как память былого!
По деве с Мондегу, с Мондегу родного,
Тоска без конца
Лилась, выливалась из глаз у немого,
Из уст у слепца.
Тоска – ностальгия! Она вышивала,
Слеза на ресницах…
Трудясь над приданым, она напевала,
О птицах, о птицах…
Тоска! Как любила она напевать,
Идя от новены…
Смотрите: похожа на Божию Мать:
Черты вдохновенны!
Тоска-ностальгия меня настигает
Под шелест дождя:
«Тот, кто напевает, беду напугает»[33],
Я пел, уходя…
«Студент – твой Виржильу, во Францию доля
Его увела!
Не плачу, его задержаться неволя,
Ах, мне бы крыла….
«Сто рек, эти реки шумливы и скоры,
Меж нами легли…
За теми горами другие есть горы,
Другие вдали!
«Ах, годы разлуки промчатся, промчатся,
Вернётся учёным,
И в церковь святую пойдём мы венчаться
С моим наречённым!
«Виржилиу – ангел; как я – он высокий,
Замру, вспоминая…
Его поцелуи… Исполнятся сроки,
Ах, Матерь Святая!
«Любовь – утешенье, венчанье на царство,
От скуки заклятье!
Любовь – та болезнь, от которой лекарство
Лишь смерть иль объятья.
«Хотела сказать о любви у вербены:
Лишь имя шептала…
Ирене молчала (Зовусь я Ирене)
И вся трепетала.
Как шёл он к калитке, луна голубела…
«Останься», – шептала.
Ах, эти глаза! Я всегда их робела…
И смотрит устало!
«Ах, профиль Терезы в заветной тетради,
Вечерняя синь…
О, сумерки в Лáпе, о ночи в Эштрáде,
Шопáл и Жарди́нь!
«Глаза, как провалы, лицо восковое
Мне видится снова!
И голос Виржильу, ах, слаще он вдвое —
Из мира иного!
«Тоску изливаю в молитвах и пенях:
Прошу одного…
Горят мои свечи, и я – на коленях…
Но нету его!
«Рождались деревья, росла вместе с ними,
Как прутик, легка!
Засохли деревья, сменились другими…
Ах! жизнь коротка!
«Ты, речка любови, течёшь из Портéлы,
Впадаешь ты в море,
Не видишь ли парус? Не видишь ли белый?
На вольном просторе…
«Мондегу, летишь ты горами и чащей,
Вдоль пашен, полей.
Мондегу приливов, стремнины журчащей,
Больших тополей!
«Но, ах! Мой Мондегу, певучий, любимый,
В тени бересклета
Приходит – уходит, всё мимо, да мимо,
И нет мне ответа….»
Париж, 1894
Путешествия по моей земле
Смотрю на угольки в жаровне
И вспоминаю, всё любовней,
Деньки, когда я был юнцом;
И счёт часам в мечтах теряю:
Поездки[34] наши повторяю
По Дору[1] старому с отцом.
Какие чудные вояжи!
Сложив пожитки в саквояжи,
С рассветом мы готовы в путь.
– Прощайте! Коротка разлука,
– Адеуш[35]! – колокольцев звука
Ну как теперь не вспомянуть?
Катилась день и ночь карета,
Звенела в переливах цвета
От света пьяная земля.
О, Боже! Было всё так ново:
И запах луга травяного,
И лёт неспешный журавля.
Тока и ветряки, сараи
И замки – всё в себя вбираю,
Что мимо движется в окне..
Пейзаж возвышенный и милый,
Как чреву, что меня носило,
Тебе обязан всем во мне.
На проводах вблизи усадеб
Любились в месяц птичьих свадеб
И трясогузки, и щеглы.
А реки, тихие в долине,
У моря пенились в стремнине,
Гривасты, взбалмошны и злы.
Под солнцем – злато кукурузы!
Там пахарей пестрели блузы:
Внеси навоз, добавь золы,
Соху готовь, да помни сроки…
На целине звучал далёкий
Протяжный рёв: «Эгей! Волы!»
Когда ползла карета в гору,
Скрипя и жалуясь, в ту пору
Крестьян встречали мы; чуть свет
Поднявшись, ждали у обочин.
Я грустен был и озабочен,
И долго им глядел вослед.
Их облик робок и смиренен,
Скорее жалок, чем степенен,
Как с горечью я отмечал.
Снимали молча шляпу или
«Благословен Господь!» твердили,
«Да славится!» – я отвечал.
И мягко сумерки спадали,
Ещё закатом рдели дали,
И плакал ледяной родник.
Кто Траз-уж-Монтеш[2] позабудет?
Шум родника здесь жажду будит.
Пробившись сквозь густой тростник.
И вот – подъём на тракт Новелаш[3],
Здесь толстый красный Кабанелаш
Вручал мне вожжи и при том
Шутил, что кони упросили:
Со мной они довольны были,
Я их не мог стегать кнутом.
Гостиница за поворотом,
Стремимся мы к её щедротам:
Дом славный, звался он Казайш[4].
Приветны доны Аны взоры:
«Чего хотят мои сеньоры?»
Бифштекс божествен, хлеб свежайш…
«Садитесь, кушанья простыли».
Ох, блюда вкусные, простые,
Смеялось на столе вино,
В часах кукушка куковала…
Но Кабанелаш входит в залу:
«Идёмте, в путь пора давно».
Я видел, как на небосклоне,
У португальской ночи в лоне
Светило яркое зажглось,
И светом предрекло бесстрастным:
«Поэтом будешь и несчастным!»
Так сказано, и так сбылось.
Мой бедный Принц, о чём мечтаешь,
В каких ты небесах витаешь
Под сенью звёздного шатра?
Или, рождённый трубадуром,
Любовным мучишься сумбуром:
Любови первой – грусть сестра…
И вновь на землю тени пали,
В плащах согревшись, люди спали.
Бывают ночи так свежи…
Я спать не мог, о, Бога ради!
Ведь дальше, там, на Тровоаде[36]
Порой случались грабежи!
Разбойники! Мечта мальчишки!
Плащ, пистолеты: всё, как в книжке,
Я б путникам не угрожал,
Зла против них не умышлял бы,
А милостыней оделял бы,
Подвешенной на мой кинжал.
Что ночь – светлей луны сиянье,
Под слёз её очарованье
Карета всё катилась в синь.
И к полночи всенепременно
В село въезжали мы надменно
Под звон бубенчиков: «Тлинь-тлинь».
Наш дом среди большого сада
Сиял огнём, как для парада,
Смущённо отступала мгла.
Казалось, что со всей округи
Сбежались со свечами слуги,
И бабушка с улыбкой шла.
О, Иисус! Тут не до скуки!
«Что за глаза, какие руки!
О, Боже!» – слёзы из-под век…
Объятия, вопросов море
И восхищение во взоре,
Как будто я здесь не был век.
«Скажи, а как твои занятья?
Хотела бы тебя видать я Учёным!
Смог бы отдохнуть.
Устал в своей Коимбре, бедный?
Цветочек мой, худой и бледный!
Уж не любовь ли нудит грудь?
Пойдём-ка, отдохни с дороги», —
И наставленье на пороге:
«Смотри: со светом не уснёшь!»
А в комнате в часы ночные
Уютно, простыни льняные…
О, запах льна, он так хорош!
Вода для умыванья плещет,
А всё во мне уже трепещет,
Я мысленно стихи пишу.
«Мой мальчик, помолись в постели,
Свет не забудь же, в самом деле…»
«Ах, бабушка, уже гашу!».
Притворно, для родных, зевая,
Я книзу проносил, скрывая,
Гаррет[37], о, страсть моя! Читал…
Чуть погодя, мольба всё та же:
«Цветочек, ты не слышишь даже!
Свет погаси, ведь ты устал!»
«Гашу, гашу!» – спешил с ответом,
А всё читал; перед рассветом —
Вновь бабушка: «Ответь, ты спишь?»