О Португалия родная,
Эпоха детства озорная…
Я на чужбине всё сильней Люблю вас!
Не имел наследства,
Не знавший путешествий детства
Иль бабушки – под стать моей!
Париж, 1892
Чёрные фиги
– О, вы, зелёные смоковницы, что плачут
По всем путям, людьми от века нелюбимы!
И новобрачные под ваш шатёр не прячут
Любви бесценный дар от нас, идущих мимо.
– Зелёные фиги, зелёные фиги,
Пускай говорит!
Любовь ваши кроны у старенькой риги
В эдем претворит!
– Весь мир не терпит вас, от мала до велика,
Пичуги гнёзд своих в ветвях у вас не вьют.
И место, где вы есть, и сумрачно, и дико,
И грязь, и лужи там, а вовсе не уют.
– Одну посадите вы мне над могилой,
Запомните ж вы!
Пусть фиги чернеют, как траур унылый
У бедной вдовы!
– Ваш запах тягостен и вреден обонянью,
Противен всем вокруг, и не о знати речь…
Крестьянин, нос зажав, меж вас проходит ранью
И ввечеру он в печь – не вас несёт зажечь.
– Ваш запах, как ладан (не знаю душистей!),
Ну, как не ценить?
Ах, если б для милой на тонком батисте
Его сохранить…
– Костлявые, в тряпье зелёном и без кожи,
К нам ветви тянете, а вид ваш озабочен…
О милостыне вы нас просите, похоже,
Как нищие, что ждут прохожих у обочин!
– Ах, нищим подобны, и спины вы гнёте
Под грузом плодов!
Никто не подаст вам, вы – нищим даёте
От ваших трудов…
– О, горе вам! гниёт упавшая лесина,
И плотник не придёт использовать её.
Для виселицы лишь подходит древесина,
И вешают на ней презренное ворьё.
– Ещё клеветы я глумливей, – о, Боже! —
Не слышал досель!
Из фиги хочу себе брачное ложе!…
Потом колыбель.
– Друзей у смоквы нет среди других растений…
А капли чёрных фиг средь голизны видней, —
Они, ведь, капли слёз всем ненавистной тени:
Повесился он здесь в один из страшных дней!
– Ах, чёрные тоже, на белом так чётки,
Мне сердце пронзили —
На скорбной Голгофе в руках Его чётки
Скользили, скользили…
– Когда смоковницу откроет лунный свет,
Нагую осенью, под нею лист опавший,
Я вижу пред собой Предателя скелет
Он плачет вечно тут, Учителя предавший.
– О, вы, мои фиги, забудем досаду,
Пускай говорит!
Огонь ваш в камине, чарующим фадо
Пылает – горит…
Коимбра, 1889
Колокола
1
Колокола поют венчанье,
Светло звучанье!
Колоколов светло звучанье,
Поют венчанье!
Ах, девушка, красива и стройна!
Глаза лучатся!
Народ с восторгом шепчет: «То Луна,
Её черты лучатся…»
Когда с невестой, – как она стройна!
Пойду венчаться,
Народ у церкви скажет: «То Луна
Идёт венчаться…»
2
Колокола звонят крещенье,
Как стройно пенье!
Колоколов так стройно пенье,
Звонят крещенье!
И окунают ангела в водицу,
Водой омыть,
И окунают ангела в водицу,
Водой грязнить.
Ах, крёстная, услышь, как, бедный, он кричит:
Ты плач его уйми, утешь его, люби, —
Потом утешит Смерть, а душу Бог призрит:
О, не скорби…
3
Звон погребальный плывёт над Минью[39]
Небесной синью!
Звон погребальный небесной синью,
Плывет над Минью!
Мой ангелочек, какой нарядный!
Гляди! Гляди!
Из кожи туфли, расход изрядный,
Гляди! Гляди!
Телячьей кожи, расход изрядный,
Гряди! Гряди!
Пойдёшь в могилу, такой нарядный…
Гряди! Гряди!
4
И колокол зовёт к новене,
Звук сокровенней.
Звук колокола сокровенней,
Зовёт к новене.
О, девушки, в покое забытья
Молитесь!
Литания о душах, как моя,
Молитесь!
О, Матерь скорбных, мой оплот средь бытия,
Быть может, дочь ты дашь мне в час благословенный,
Чтоб мог идущей с матерью её увидеть я
Во дни новены…
5
К последнему причастью звон
Со всех сторон.
Доносится со всех сторон
К причастью звон.
Зажгите, люди свет в ночи,
Зажгите!
Пусть плачет в окнах воск свечи,
Зажгите!
Пронижут небо звёзд лучи,
Зажжётся!
Сейчас меж звёзд душа в ночи
Зажжётся…
6
Чу, похоронный звон в предместье,
Звонят все вместе,
Колокола звонят все вместе
В одном предместье.
Грущу о тех, кто молчалив под образами,
Ах, рану ты мою не береди…
С закрытыми глазами! С закрытыми глазами!
И руки на груди.
Вот, похоронный звон в предместье,
Длин! Дланг! Длинг! Длонг!
Колокола звонят все вместе,
Длонг! Длин! Длинг! Длонг!
Париж, 1891
Полная луна
Под влиянием луны
Вновь осень. Воды дальние горят:
То солнца бриг пылает, умирая.
О, вечера, что таинства творят,
Что вдохновеньем полнятся до края.
Дороги, как вода, вдали блестят,
Текут они, как реки в лунном свете,
А рек сереброструйный стройный лад,
Как будто трасс причудливые сети.
И чёрных тополей трепещет ряд:
Шаль просят, чтоб согреться, у прохожих,
А трясогузки так пищат! пищат!
Справляя свадьбы в гнёздышках пригожих.
Как благовонье, мелкий дождь душист,
Так сладко ртом его ловить левкою!
Невеста-деревце под ветра свист
Роняет флёрдоранж, взмахнув рукою.
Залётный дождик – гость из дальних стран,
Давно безводье землю истощает.
Гремит с амвона падре-Океан:
О пользе слёз Луне он возвещает.
Луна, в чей плен так сладостно попасть!
Луна, чьи фазы помнят при посеве!
На океан твоя простёрта власть,
На женщин, тех, что носят плод во чреве.
Магичен в полнолунье твой восход!
Твой ореол – Поэзии потоки,
Их, кажется, струит небесный свод:
Смочи перо – и сами льются строки…
Октябрьским вечером придёт
Луна Сменить волшебным свет бесстрастный Феба.
Изящества и прелести полна[41],
Монашка вечная ночного неба.
Порту 1886
Дон Неудачник
Добрый друг, о котором пою,
Невезучим родня горемыкам,
Он предчувствовал долю свою:
Родился с горьким плачем и криком!
Бедный мальчик, заранее зная:
Удручённым покоя здесь нет, —
Горько плакал, родных умоляя,
Чтоб его не тащили на свет.
Восклицая: «Уже озорство!
Ну, и хват! Так и ждёт нахлобучки!»
Акушерка без спросу его
Подхватила под белые ручки.
Вырос он, увидал без труда:
Проку в жалобах, в общем-то, мало…
В меланхолию впал он тогда,
И она его не оставляла.
Страсть любовная грянула грозно
И сразила его наповал.
Суицидом он бредил серьёзно
И луне обещанья давал.
Был в Коимбре однажды обед.
Пьют студенты, витийствуют в раже!
Он вина обоняет букет,
Но не пьёт, ну, ни капельки даже!
Да, подобного нет сумасброда:
Он не ел, и не спал, и не пил.
Он – наследник великого рода,
От семьи – и аскеза, и пыл.
Приходил в дом игорный, сеньоры,
А друзей там его – без числа.
– Ах! Он сглазит! – шептали партнёры.
Так и было: им карта не шла.
Как-то в мае приспела пора:
Проводили призыв ежегодный.
Он приехал, но все доктора
Пишут: к армии он непригодный.
От несчастий уставший тогда
Стал он странствовать – в пику кручине,
Но сходили с путей поезда,
Пароходы тонули в пучине.
Он спасался на шлюпке… Сердит,
Бог морей всё ж карал по-хозяйски,
То канал де Ла-Манш подтвердит
И сиятельный рыцарь Бискайский.