Смоковницы твои, как встарь, близки к жилищам
(Но смоквы уж не ты теперь даруешь нищим).
Руй в форме воинской, ткань та же, не бледней
(Но знак отличия теперь иной на ней).
Лягушки всё кричат о боли, что есть мочи
(Но ты не слышишь их из мрака Вечной Ночи).
Эмильо скорбь унял и горе превозмог
(Но взгляд лучистый строг и очень одинок).
Ещё гвоздики здесь в саду посеял кто-то
(Другие ноты, не подходят для гавота).
Ещё я слышу плеск – рыдания пруда
(Но замутилась в нём с тех давних дней вода).
И Маргарет ещё – цветок, отрада взора
(Но прежний алый Мак, увы… уже сеньора).
Всё рдеют маки, всё дрожат в росе листы
(Но нет старушки, что польёт в саду цветы).
И ты, моя душа, ещё Долина боли
(Но лилиям не цвесть уже в моей юдоли).
Светает, я живу… (Но ты – уже мертва!)
Пройдя, пребудет всё…
Века летит листва…
Париж, 1891
Труп
Памяти Жозе де Оливейра Маседу,
Эдуардо Коимбра, Антонио Фугаса[1]
Когда смеркается, в тот час священный,
Когда, светясь, молочница-луна
Приносит молоко в дома Вселенной…
В часы вечерние, когда земля, хмельна,
Чудесного ждёт с верой изначальной;
И любятся пичуги допоздна…
Когда в монастыре в наряд печальный
Закутаются грустные монашки,
Когда цветы творят обряд венчальный.
Когда волнистый свет зальёт овражки,
И с неба глянут очи водяные,
И разбегутся звёздные ромашки.
И в те часы, тревожные, больные,
Когда Вселенная под пеленой
Сама себе страшна в часы ночные;
Я на холме, сливаясь с тишиной,
Мог видеть светлую слезу святую
Созданий, что уходят в мир иной.
И в ночь одну, по миру разлитую,
Увидел новую звезду на сини,
Поэта душу, душу золотую.
Он умер, путь прервав на середине,
Угасло сердце нежное поэта
Мелодией в старинном клавесине…
В нём жили и Ромео, и Джульетта,
Он странным был творением земным,
Орёл с душой голубки, полной света.
Овеян ветром смерти ледяным,
Я думал: всё едино, хоть злословь,
Хоть слёзы лей под небом кружевным.
И Эулалия, его любовь,
В Долине слёз осталась под ветрами
Оплакивать потерю вновь и вновь.
Ах, если б меж последними дарами
Был саван из волос его любимой,
Когда в гробу лежал мертвец во храме.
Вот у окна в тоске неистребимой
Стоит она, а косы золотые,
Как дым, по ветру медленно клубимый…
О вы, любимые мои Плеяды!
Вы приходите ставить паруса
В лагуны, где купаются наяды!
О, птицы, сладки ваши голоса!
Вы, травами с его простой могилы
Украсив гнёзда, славьте небеса!
Голубки лунные, что были милы
Поэта сердцу, вы, что так высоко
Блуждаете, порой теряя силы,
Вы к ветру, что замедлит у флагштока,
Крепите крылья и сопровождайте
Певца в струях воздушного потока!
Певцу-герою почести отдайте:
Вот он идёт, воздушный и прекрасный
Средь пены ласточек… О, не рыдайте!
Девчушки машут, светел взор их ясный.
Они проводят странника с земли
В тот мир, земным законам неподвластный.
А он идёт в немыслимой дали,
И вот, садится в лёгкую галеру,
Искрятся воды, словно хрустали…
В какую счастьем залитую сферу
Уносит душу смерть, и что там ждёт
Его – за чистую любовь и веру?
Да, новый день и новый труд грядёт…
Не призван ли возделывать он земли
Мариины… Кто знает наперёд?
Даровано такое счастье всем ли:
Вдали от грешников, среди крестьян
Трудись и сердцем светлый мир объемли;
Сей звёзды, лунным светом осиян!
А плачут, будто горе приключилось…
А ветер воет, стелется бурьян…
Смерть в ризы дождевые облачилась
И миро щедро льёт она с небес:
Причастие поэту, Божья милость.
Зачем же плакать, если он воскрес
Для новой жизни? Не рыдайте, горы!
Ты, ветер, не служи печальных месс!
Пусть скорбных родников умолкнут хоры,
Тростник не ропщет, словно проклиная,
Не шепчет море грустные укоры.
Достаточно, что плачет мать больная,
Что плачет Эулалия навзрыд,
Друзья печальны, друга вспоминая…
Невинный, светлою росой омыт,
Ты спать идёшь, оплаканный друзьями,
И Вечностью, как саваном, укрыт.
Ты, как дитя, в глубокой этой яме,
И кажется: боялись, погребая,
Что убежишь с ручьями, воробьями.
Спи, пусть цветы, головки нагибая,
С тобой пребудут: вечный щит цветной,
И ожиданья Вечность голубая…
Не трогает пещеры земляной
Ни пёс, ни волк, ни кондор белокрылый;
Могильщик – лучший зодчий под луной,
И вечные дома – его могилы.
Леса, 1885
Какая-то старушка
1
Вот парк «Четырнадцать крестов»[1] лежит вдали,
Старушка грустная идёт, вздыхая тяжко,
Нет лампы у неё, и звёзды не взошли…
Не оступись во тьме, не упади, бедняжка.
Напевы гибельны ветров порой ночною,
Кинжалы-молнии кровавят синеву!
Куда она идёт пустынной стороною,
Когда из Барры вихрь на юг несёт листву?
Куда она идёт, о, звёзды, вам видней!
И вы, о, пастухи, с горы всё рассмотрите:
Коль это призрак, то костры зажгите ей,
Коль ведьма, розмарин душистый воскурите!
Рассказывали мне: внимая безутешным,
Сама Пречистая, откликнувшись на зов,
Лишь в грозовую ночь спускается к нам, грешным,
Когда не слышен звук шагов и голосов…
Вот парк «Четырнадцать крестов» лежит вдали,
Идёт старушка там, и правильны, и строги,
Черты её, глаза так ярко расцвели,
Зажжённых свеч огонь хранит её в дороге.
Какая ветхая накидка вслед за ней
Волочится в пыли, всё вдовье достоянье.
Но ветер взвил её – и миллион огней:
Изнанкой звёздною небес зажгла сиянье!
Льёт свет на волосы её луны лампада,
Тускнеют, влажные, металлом льют, седы.
О, кудри снежные, о кисти винограда,
О, белый виноград, небесные сады…
А свет очей её растёт, растёт в округе,
Как зарево идёт, как лунный свет в горах.
К ней тянутся ростки, и юны, и упруги,
И лето южное блестит сквозь зимний прах!
Вот парк «Четырнадцать крестов» лежит вдали,
Идёт старушка там, высокая такая,
Слоновой кости стан, а очи – хрустали,
Как башня дивная, к нам близится, сверкая.
Нет, то не башня, там, вдали, в тени кустов,
Сноп света до небес во мраке первозданном,
Что через парк пустой «Четырнадцать крестов»
Проходит в эту ночь в сияньи несказанном.
Кормилица моя, нет от тебя секрета,
Скажу я на ушко, где локон тёмно-рус:
Ошиблась в ней и ты, она – не Матерь Света,
Храни же мой секрет, она[2]…
– О, Иисус!
2
Вот парк «Четырнадцать крестов» лежит вдали,
Но не старушка там, с огнями и крестами
Процессия: лампад сияют фитили,
Аниньяш Эйра[3] там, и гроб увит цветами..
ОДИН ПАСТУХ ГОВОРИТ:
«Аниньяш Эйра там! Теперь она бела.
Поплачьте, девушки: бела и отрешённа.
Смуглянка умерла! Бедняжка умерла!
Как птичка умерла, без крика и без стона.
«Когда ребёнком был, меня водила в школу,
Когда же вырос я: спешит житьё-бытьё!
Ах, танцы на току! Брал музыкант виолу,
И в хороводе я так целовал её!
«А годы шли и шли, и уходили годы,
Я глаз её больших не трогал взглядом вновь,
Я из села ушёл, росли мои невзгоды,
Я потерял её – судьбе не прекословь…
«Вот парк «Четырнадцать крестов» лежит вдали,
Аниньяш! В эту ночь, когда ветра всё злее,
О, Боже! То она идёт с родной земли!
О, Боже! Гроб её несут во тьме аллеи!
«Сеньоры добрые, что в чёрное одеты,
О, как устали вы и дышите с трудом,
Оставьте мне её, я подожду кареты…
Он мой, Аниньяш гроб, он – мой последний дом!
«Довольно молний мне, без свеч меня оставьте
Молиться за неё в её ночном пути!
Ветра, ко мне на грудь свой гнев скорей направьте,
И парк – свои кресты в кинжалы обрати!»
Сеньоры добрые, чьи траурны жакеты,
Опасливо спешат со свечками в руках,
Идут они гуськом, мерцают сигареты.
Я непонятен им: на лицах виден страх…
«Ветра, мои ветра! Аниньяш вы возьмите!
Из равнодушных рук возьмите: улетай!
Пусть к Богу полетит, вся в тёмном аксамите,
Холодных ручек жест – последнее прощай…
Порывистый скакун, что рыщет над долиной,
Нас с ней в седло возьми: мне больно сиротеть.
Хочу я с ней уйти в путь, бесконечно длинный,
С Аниньяш я хочу лететь, лететь, лететь…
«Восточный ветер, бриз, ты, горлиц уносящий,
Нас к Богу унеси, где синева ясна,
Хочу я с ней уйти сквозь эту тьму и чащи…
С Аниньяш я хочу уйти, куда она.
О, ветер северный, о шторм, летящий с юга,
Несите, как орлов, несите нас вперёд!
Нас подхватив, как бриг, и парус вздув упруго…
С Аниньяш я хочу, куда она идёт!»
3
Вот парк «Четырнадцать крестов» лежит вдали,
Старушка там бредёт, грустна, а ветер свищет!
Как хороши глаза, но светом изошли…
Куда идёт она, кого она здесь ищет?
Париж, 1891