Тихо приоткрылась дверь. В кабинетик заглянула Юля.
— Ба, там два салата. И еще торт. Мы про него с Катей совсем забыли. Может, поедим?
— Конечно, чего ты спрашиваешь? Сейчас я тебе помогу.
— Не надо. Мне помогут. — Она покосилась на деда. — А проигрыватель включить можно? А то что-то музыки хочется.
— А почему нельзя? Хочется — включайте. — Анна Степановна старалась говорить как можно более непринужденно.
— Спасибо, — Юля поцеловала Анатолия Федоровича. — Дед, я тебя очень люблю. — И тут же выбежала.
М-да, наломал я дров, — медленно проговорил Анатолий Федорович.
— Я тоже наломала. — Анна Степановна посмотрела на него с улыбкой.
— А ты-то чего? — Анатолий Федорович тоже невольно улыбнулся.
— Да так... Ладно, все, слава Богу, кончилось.
— Кончилась история с папкой, а жизнь-то продолжается. — Он тяжело вздохнул. — Как жить дальше?
— У тебя все-таки склонность все драматизировать, Толя. — Анна Степановна сжала его руку. — Что значит как? Работай, пиши свою книгу.
— Да зачем? Для кого?
— Пиши для себя, а там будет видно. — И, помолчав, добавила: — Ты что думаешь, я со всем согласна, что ты там наговорил? Нет, я просто при молодежи не хотела с тобой спорить.
— С чем же это ты не согласна? — Анатолий Федорович взглянул на нее из-под бровей.
— Во-первых, что у тебя и тридцати пяти миллионов пропала жизнь, — она загнула один палец. — Это для пьесы хорошо, а вообще — чушь. Люди работали, воевали с фашистами, рожали детей, наконец, — и все это зря? Ты же просто клевещешь на нашу историю. А еще историк!
— А ты прямо как на партсобрании заговорила. — Анатолий Федорович и сам чувствовал, что жена права, но сдаваться без боя — не в его правилах.
— Я в отличие от тебя там не сидела. Все больше с больными или с детьми. А во-вторых, зачем ты на себя клевещешь? Почему ты ничего не рассказал о школе, двадцать лет коту под хвост, да? И как тебя ребята любили, скольких ты в люди вывел? И это ты называешь пропащей жизнью?
— Ну, то другое...
— То настоящее, Толя. — С Анной Степановной было бесполезно спорить. Она говорила с такой уверенностью, что Анатолий Федорович не мог ничего возразить. Хотя возразить было нечего. — А своих детей мы плохо воспитали? Честными людьми выросли, порядочными. Это тоже другое?
— Как ты не поймешь, у меня душа за идею болит, — выдвинул последний аргумент Анатолий Федорович. — Что с идеей стало?
— Ничего не стало. А если бы и стало, что теперь — ложиться и умирать? Или заедать жизнь молодым? Им сейчас труднее, даже чем нам. Им новую жизнь обустраивать надо. А старики, вроде тебя, вместо того чтобы помочь, где делом, где советом, — ведь не глупые же вы люди! — все ноют и ноют: «Вот вы все не так делаете, вот мы были, вот все вернуть назад надо...»
— Я этого не говорил, — предупредил Анатолий Федорович.
— Говорил по сути, — настаивала Анна Степановна.
— И по сути не говорил, — протестовал он.
В соседней комнате вовсю уже шли танцы. «Катюха, давай, давай», — кричал Гоша. Переливчато смеялся, видимо уже забыв про нанесенную обиду, Зубков. Юлька кричала, что сейчас она влезет на шею к Гоше и посмотрит, сколько он сможет в таком положении протанцевать. Катя, перекрыв музыку, предупредила, что после этого Гоша, как джентльмен, будет обязан жениться на Юльке. А так как Юльке замуж еще рано, то делать этого не стоит.
А старики Кузнецовы все еще сидели и спорили. Но шум за Дверью заглушал их голоса.
Глава восемнадцатая. НЭЦКЭ
В школьной учительской у каждого был свой стол. Хранить в нем ценные вещи было безумием, но оставить до завтра стопку проверенных тетрадей — святое дело. И без того сумка неподъемная.
Стараясь успеть расправиться с сочинением, Маша не вслушивалась в непрерывное бормотание Антонины Павловны.
Антонина Павловна подкрашивала глаза у зеркала. Осуждая подобное проявление легкомыслия у своих учениц, она очень старательно подводила уголки глаз. Говорить ей это не мешало. Даже наоборот, она радовалась своему умению делать несколько дел сразу.
— Я не знаю! По-моему, это становится неприличным! То есть это всегда было неприлично, но сейчас... Это переходит все границы! Ну нельзя! Нельзя с таким животом ходить на уроки!
Маша всегда осуждала подобную категоричность, к тому же считала рождение ребенка праздником в любом возрасте. Поэтому ответила примирительно:
— Но девочке осталось всего полгода до конца школы.
— Ничего себе девочка! Мать-героиня! Да какие полгода?! Трех месяцев не пройдет, как она родит! — Антонина Павловна очень не любила, когда с ней не соглашаются. — Я, конечно, понимаю, что Костикова подруга вашей дочери!..
— Господи, Антонина Павловна! Да это-то тут при чем?
— А при том, милочка, что я бы на вашем месте еще десять раз подумала бы — позволять ли им общаться!
— Они взрослые люди. — Маша попробовала уйти от разговора.
— Взрослые люди сейчас не рожают. — Долгая работа в школе научила Антонину Павловну формулировать мысли коротко и ясно. Иногда это даже получалось эффектно. — Взрослые люди ждут, когда жизнь легче станет. Нечего нищих плодить!
Маше было что ответить, но она не успела. Дверь открылась, и на пороге появился Игорь Андреевич Шведов. В первый момент Маша остолбенела: так не вязалось присутствие элегантного, высокого, красивого Игоря с убогой обстановкой учительской. Но когда Игорь заговорил...
.— Мария Петровна, к вам можно?
Маша вскочила, растерянно посмотрела на Антонину Павловну, на Шведова, снова на Антонину Павловну. Наконец, с трудом взяв себя в руки, смогла ответить:
— Игорь Андреевич... Очень хорошо, что вы пришли! Как раз проверяю тетрадь вашего сына. — И с этими словами Маша увела модельера прочь из учительской. Картина, надо сказать, печальная...
Антонина Павловна даже не подозрительно, а сочувственно посмотрела им вслед. Убедившись, что дверь захлопнулась, подошла к столу, за которым Маша проверяла тетради. Повернула открытую тетрадь обложкой вверх. Фамилия на ней, вопреки утверждениям Маши, что она проверяла тетрадь сына импозантного «визитера», фамилия на тетради оказалась женская.
В коридоре Маша завела Шведова за угол и только собралась с духом... Но он ее опередил:
— Будешь опять ругаться, что я сюда пришел?
Маша разом потеряла решительность. И ответила обреченно:
— Я знала, что это рано или поздно произойдет.
Игорь наоборот излучал оптимизм. Даже пытался шутить.
— И что сейчас? Рано?.. Или поздно?!
Маша не могла сказать ничего внятного. Она только гладила лацканы его пиджака, сшитого по моде следующего года, и повторяла беззвучно:
— Игорь... Игорь... Игорь...
— Почему ты прячешься от меня? Что случилось? — Игорь нежно обнял Машу за плечи.
— Я виновата...
— Ты можешь объяснить, что происходит?.. — Как человек дела Шведов предпочитал ясность во взаимоотношениях. Но добиться ясности от плачущей женщины невозможно.
— Как хорошо, что ты все-таки пришел.
А дома у Маши шли сборы в дальнюю дорогу. Юля сломил; сопротивление большого семейного чемодана, и тот покорно давал укладывать в себя джентльменский набор современного делового человека.
Но, даже доверяя дочери, Сергей не мог удержаться от замечаний.
— Аккуратней, аккуратней!
— Ну пап! Ничего с твоей водкой не будет.
— Это не просто водка! — деланно возмутился Сергей. — Это русский сувенир! Представительский подарок на переговорах!
— Лучше бы ты его на что-нибудь поменял. — Юля гордилась своей практичностью.
— Ну конечно. Приехать в Англию на три дня и ходить менять водку на колготки.
— Не на колготки, а на лосины! — пришел черед возмутиться Юле.
— Да привезу я тебе твои лосины! Не нервничай. И лосины... — Сергею показалось, что можно скаламбурить, — и оленины, и медвежатины... Лучше скажи, где мать?
— Вообще, должна уже быть. Она же знает, когда у тебя рейс.
Сергей в растерянности остановился перед раскрытой дверцей шкафа, на которой висели его галстуки. Все пять Причем первый — это еще тот, подаренный отцом на выпускной вечер в школе. Пока он работал в лаборатории НИИ, ему в голову не могло прийти ходить на работу в галстуке. Теперь не так. Сергей поднял голову и встретился взглядом с дочерью.
— Какие брать?
— Все. — Юля не церемонилась. — И еще купи там. Нормальный.
— А эти, конечно, ненормальные!..
Но дочь не хотела конфликтов и, ловко сунув галстуки в чемодан, перевела разговор на другую тему:
— Тебе с собой завтрак сделать?
— В самолете покормят. Не надо.
От дальнейших уточнений отвлек звонок в дверь.
— О! Мать!
Сергей радостно пошел открывать. Но на пороге стоял улыбающийся Гоша.
— Гоша?.. — Сергей не смог скрыть удивления.
— Привет, родственничек. — Кажется, Гоша улыбался всегда, даже во сне. — Вот пришел проводить. Не прогонишь? Я ненадолго. Англия — это, конечно, неплохо, но Франция, старик, круче! Мне есть с чем сравнивать!
— Ну как я мог тогда поехать. Ты же помнишь, что тогда с Сашкой происходило... — Даже вспоминая, Сергей помрачнел и покачал головой.
— Помню-помню... Потому и пришел.
— Что случилось?! — Что-то в улыбающемся Гоше показалось Сергею тревожным.
— Да ты не волнуйся, не волнуйся. — Гоша уверенно прошел в комнату. — Это я так!
Трудный для них обоих разговор Маша решила продолжить на улице. Тетради подождут. Да и любопытные коллеги не располагали к откровенности. А вот на улице... Иллюзия одиночества.
Маша собралась с силами и решила высказать Игорю все, что передумала за эти дни.
— Ты можешь сколько угодно убеждать меня в обратном, но я знаю... Я знаю совершенно точно. Все, что произошло с Сашей, это расплата за мой грех. За нашу с тобой связь.
— Но это же чушь! Я не верю в мистику!
— Игорь, не надо. Это так. Я знаю, что это так.
— Просто какое-то национальное бедствие — делать из себя мучеников! — От возмущения Шведов даже заговорил громче чем обычно. — Почему ты думаешь, что, если ты будешь несчастлива, окружающим тебя людям будет хорошо?!