— Все еще живешь рядом с сумасшедшим домом? — крикнул Джеки.
Генри посмотрел на него, чтобы увидеть ухмылку на его лице. Вопрос был глупый, и, проходя мимо Джеки, Генри не потрудился на него ответить.
— Знаешь, кто в нем должен жить? — спросил Джеки, ссутулив плечи так, как это делают грубые парни в кино.
— Кто? — спросил Генри, хотя ответ его не интересовал.
— Твой отец, вот кто! — его голос был вялым и чахлым. И он противно заныл: — Твой отец не работает. Он не выходит из дому. Место ему в сумасшедшем доме.
Генри подскочил к нему и схватил за горло. Он был охвачен гневом, которого он еще не знал. Кровь прилила к его глазам. Джеки упал на спину, из его рта доносилось придушенное сопение. Генри оказался на нем верхом, ослабив руки на его горле. Руки и ноги Джеки дергались в воздухе, его поверженное тело извивалось и корчилось в судорогах, пока тот его избивал.
— Успокойтесь! Прекратите! — откуда-то взялся грубый голос. Сильные руки схватили мальчишек и растащили их по сторонам. Генри упал на четвереньки, отлетев на несколько метров в сторону.
Джеки, хватаясь за горло, пытался встать на ноги.
— Ты что, сумасшедший? — хрипло завопил он.
Человек, который разнял их, был ветераном. Он все еще носил униформу цвета хаки, которая уже выцвела и уже не раз была залатана во многих местах. Он торчал в «Добро пожаловать» днями и ночами. Говорили, что после штурма побережья Нормандии он ни разу ни на минуту не уснул, бодрствовал двадцать четыре часа в сутки.
Он тяжело дышал и смотрел на них красными, сырыми глазами, словно пробежал самую длинную дистанцию, и бормотал:
— В чем дело, детки? — в его голосе звучало отвращение. — В мире не хватает зла и насилия?
— Он напал на меня, — заскулил Джеки. Его голос все еще хрипел. — Я ничего ему не сделал. Мы разговаривали, и вдруг он начал меня душить.
— Мой отец — не сумасшедший, — ответил Генри, подчеркнув каждое слово, произнеся отчетливо каждый слог, пытаясь внушить правду Джеки Антонелли, ветерану и собравшимся вокруг них. — Он в горе, но еще не сошел с ума…
— Вон отсюда, оба! — рявкнул ветеран. — Убирайтесь.
Когда Генри вернулся домой, отец сидел на кухне за столом и одной рукой перетасовывал карты — гармошкой, змейкой, веером.
— Привет, — сказал Генри, немного повысив голос, чтобы отец смог его услышать. Иногда ему казалось, что его отец не был глухим, и отвечал сразу же, когда кто-нибудь начинал с ним говорить.
Не спеша, собрав карты в опрятную колоду, отец посмотрел на него.
— Мне жаль, Генри, — сказал он.
Жаль о чем? О том, что жара на улице? О том, что они живут в арендуемой квартире? О его беспробудной тишине? Его отец говорил настолько редко, что Генри взвесил все, что он сказал.
— Ни о чем не жалей, Па.
— Ты — хороший мальчик, — сказал отец. Генри показалось, что он хочет сказать что-то еще. Он смочил губы языком и набрал воздух, но затем не произнес ни звука и продолжил перетасовывать карты. Не дождавшись момента, когда тот снова заговорит, Генри вышел на веранду.
Как и следовало ожидать, мать должна была вернуться поздно. Она снова работала в сверхурочное время. Генри выглянул на опустевшую улицу. Он вспомнил Френчтаун и то, как после ужина Лео Картиер имел обыкновение звать его наружу: «Генри, ну ты выходишь?»
«Я не позволю себе одиночества», — тихо клялся он сам себе.
Мать пришла домой, принеся с собой двадцать три фунта гнева. В этот день не только не было чаевых, но и кто-то из клиентов ушел, не заплатив за ужин — двое молодых парней в костюмах. Менеджер, мистер О’Уэнс, высчитал это из ее жалования. «Я уважаю Вас, Эгги», — сказал он. — «Но не могу такое поощрять. Иначе обязательно кто-нибудь будет стараться пообедать за наш счет». Все это Генри слышал, когда она обращалась к отцу. Тот ей не отвечал.
На кухне загремели кастрюли и тарелки, и тишина была нарушена. Генри сбежал вниз по лестнице. Он больше не мог находиться в этом полном тоски доме.
— Посмотри на этого старика. Он неизвестно перед кем снимает шляпу, — сказал мистер Хирстон, стоя у окна. — Похоже, он идиот.
Генри поставил в угол метлу и стал рядом с ним.
— Это — мистер Левин, — сказал он.
С удивлением на лице мистер Хирстон спросил:
— И кто же этот мистер Левин? — вопрос звучал бесцеремонно. — Я знаю евреев, у которых такая фамилия — кто он? — он нахмурился в отчаянии, словно рассердился на Генри, за то, что тот водил знакомство с евреем.
— Он живет в сумасшедшем доме, но он не сумасшедший, — ответил Генри. — Во время войны он был в концентрационном лагере. Его деревня была разрушена нацистами. Вся его семья погибла: жена и дети, все его родственники, и это — рефлекс, — Генри использовал слова Джорджа Грэхема. — Надзиратели в лагере заставляли его помногу раз снимать перед ними шляпу, и били его, если он этого не делал, и теперь он делает это всегда, — объяснение Генри не было точным. — Он — славный старик.
— Да, посмотри на них, на этих евреев, даже на славных стариков.
«Как же он всех ненавидит?» — удивился Генри.
— Он очень талантлив, — сказал Генри.
— Талантлив? Ну и какой же талант у старого Еврея из сумасшедшего дома?
— Он восстанавливает свою деревню, которую уничтожили нацисты. Он вырезает из дерева дома, сараи и магазины. И еще, из маленьких кусочков древесины он вырезает людей, с которыми он вырос и жил — красивая деревня.
— Хорошо, я надеюсь, что, занимаясь этим, он никому не наносит вреда, — сказал мистер Хирстон. — Никогда не знаешь, что можно ожидать от таких людей.
Позже, когда Генри закончил вытирать пыль с канистр на полках, мыть и вытирать фрукты, мистер Хирстон подозвал его к окну. Генри надеялся, что все же он поговорил с мистером Барстовом.
— Расскажи мне про этого старика и как можно больше, — сказал он. — О деревне, которую он делает.
Поощренный интересом бакалейщика, Генри повторил все, что рассказал ему гигант про нацистов, о том, что случилось с семьей мистера Левина. Он с нетерпением описал кропотливую работу старика над миниатюрными зданиями и над фигурками людей.
— По пять или шесть часов на каждую фигурку? — спросил мистер Хирстон — очевидно, его это увлекло. — Сколько фигурок, сколько зданий в деревне?
— Много, — сказал Генри, подсчитывая в уме их количество. — Целая деревня. Маленькие дети, их родители, пепер э мемер. — Генри использовал старые французские слова, обозначив ими дедушек и бабушек. — Дома сделать не так-то трудно, но на маленькие фигурки людей уходит очень много времени. Вы бы видели его работу над ними, мистер Хирстон. Он — настоящий художник. Фигурки выглядят точно как настоящие люди, которых он знал.
— Интересно, — сказал мистер Хирстон. И больше от него ничего не было слышно. Он отмахнулся от Генри и, в тишине о чем-то думая, замер у окна.
Генри продолжил работать. Ему было нелегко. Ему почему-то казалось, что он предал этого старика.
После того, как Генри помог разгрузить товары, доставленные на грузовике, он задержался на мгновение на платформе заднего двора, дав прохладному воздуху освежить лицо.
Он обернулся на звук с другого конца платформы и увидел Дорис, стоящую в тени лестницы. Она появилась медленно, осторожно ступая, словно все ее кости переломаются, и будут греметь на всю улицу, если будет передвигаться слишком быстро.
— Ты в порядке? — шептал Генри. Она была из тех, с кем нужно было говорить шепотом.
Она кивнула, почти незаметно, вздрогнув, словно боясь шевельнуть больной головой.
— Твой отец сказал, что ты все время спотыкаешься и падаешь, — сказал Генри. — Ты снова споткнулась? Это то, что мешает тебе ходить?
— Это не мешает мне ходить, — сказала она с еле заметным вызывающим оттенком, словно она пыталась убедить себя так же, как и Генри. И посмотрев куда-то вдаль: — Да, мешает…
— А почему ты спотыкаешься?
Она посмотрела на него резко, раскрыв рот, словно ответить было нечего. Затем ее рот закрылся, и губы сжались.
— Ты любишь читать? — спросила она, наконец. — Отец позволяет ходить мне в библиотеку всегда, когда захочу, — оттенок хвастовства окрасил ее голос.
Генри не ответил.
— Я неуклюжа, — сказала она, ее плечи поднялись при вздохе. — У меня все валится из рук, и иногда это выводит его из себя.
Генри почувствовал вспышку нежности к ее тонкой патетичной натуре. Он почти был готов поцеловать ее в щеку.
— Будь осторожен с моим отцом, — предупредила она, снова понизив голос и оглянувшись на дверь магазина.
— Что, он может причинить какой-нибудь вред также и мне? — спросил Генри, ошеломленный ее словами.
— Да, и это может проявиться по-разному, — сказала она. — Он ни разу и пальцем не тронул мою мать, но своим языком он иногда ее просто убивает…
— И что он говорит?
— То, что она глуха и уродлива, слишком толста, и что она слишком много ест.
Кем же должен был быть этот мистер Хирстон, чтобы его дочь была так поражена тем, что он мог назвать свою жену глухой и уродливой?
Возможно, Дорис увидела вопрос в его глазах, потому что она сказала:
— Отец любит меня и любит мать. Но он хочет, чтобы мы были совершенны, — ее голос снова зазвучал вызывающе.
— Но сам то он далек от совершенства, — сказал Генри. — Фактически, он…
Дорис ждала, что он скажет дальше, но Генри еще не знал, что на самом деле представляет собой мистер Хирстон, и пожал плечами.
Теперь Дорис снова стала робкой девочкой и почти сжалась в комок.
— Я должна идти, — сказала она слабым, еле слышным голосом. — Я не должна была говорить того, что уже сказала. Постарайся это забыть…
Она отвернулась, и Генри стал наблюдать, как она медленно и не спеша переваливалась по пути к лестнице. Когда она поднималась по ступенькам, лестница скрипела, и ему показалось, что это скрип ее израненных костей.