«Роща», судя по модели, имела широкую центральную улицу, которая через охраняемые ворота вела прямо в город. Коттеджи и дома располагались в тупичках, исключительно приватных и расположенных под таким углом, чтобы из каждого открывался вид на океан, но панорамные виды открывались только из наиболее крупных вилл (ценовой диапазон «Золотой плюс»), расположенных на возвышенностях. Лучшие виды можно было получить за дополнительную плату. Менее заметная служебная дорога петляла вокруг всех зданий. Еще одна узкая приватная полоса с реверсивным движением шла по крутому склону и мимо ухоженного символического леска из раскрашенного «Фоамекса»[12] и через другие охраняемые ворота. Она выходила в классический сад у берега перед тем местом, где прежде стояла вилла Бузи.
Бузи еще раз подался вперед разглядеть, где на макете находится его дом. Вернее, где находился. Он видел перед собой такое изобилие подробностей, такую законченность авторского замысла, что на мгновение подумал, не вышел ли он только что из состояния комы – возможно, еще одно подтверждение того, что у него бешенство, – и обнаружил, что потерял полгода или около того, а за это время его дом снесли. «Она идет на снос, – сказала студентка. – Она идет на снос». Его вилла теперь прибавила в высоте, обрела крышу-палубу и балконы. Квартиры, купаясь в солнечных лучах, плыли в сторону океана. На парковке набережной стояли макеты автомобилей. И не каких-нибудь, а либо мощных седанов «паначе», либо выставлявших себя напоказ спортивных кабриолетов.
Но изготовитель макетов в одном случае переборщил. Только наделенные грандиозным поэтическим воображением архитекторы могли надеяться, что им под силу облагородить океан, а потому океан остался цел и невредим. Правда, галька на этом идеальном берегу была убрана и вывезена. Вместо нее волшебным образом, добытая со страниц жульнической туристической брошюры, протянулась полоса соломенно-желтого песка и возник ряд многоцветных солнцезащитных зонтов на коктейльных соломинках. Будущие обитатели «Рощи», кто бы они ни были, никогда не проснутся ночью и не услышат звук перекатывающихся камушков на берегу, как много раз в своей жизни слышал его Бузи, как его слышала Алисия на протяжении их совместных более чем двадцати лет. Он театрально покачал головой, давая понять зонтикам и песку, насколько они неуместны здесь. Он был поражен и подавлен, но еще и неожиданно испуган: это был знак. Изображение крылатого амурчика на корзине воздушного шара под огненной печатной полосой туч вследствие какой-то хитрости преломления отражалось в зеркальном стекле за макетом, хотя стоило ему чуть шевельнуть головой, как амурчик исчез и небо стало необитаемым. Но Терина продолжала отражаться в стекле. Она выглядывала из двери магазина под навесом, шея ее была чуть вытянута вперед, словно она опасалась дождевых капель, хотя и находилась под защитой навеса. Она смотрела на спину Бузи, словно отряженная сыном подглядывать за зятем. Мамочка и сынок действовали по какому-то плану, имея целью отделить владельца от его собственности, это ему было очевидно. Он ни секунды не сомневался. Теперь ей предоставлялся шанс. Какой? Возможно, соблазнить его. Одежда на ней явно была неподходящей для смены бинтов на ранах. И потом, она держалась с ним более интимно, чем подобало родственнице ее лет, – все эти дела с его руками на ее коленях, близость ее тела к нему, изысканная одежда, умопомрачительный запах. Все эти нежные услуги, целебные мази и бинты – она накладывала их с чем-то меньшим, чем любовь. Это были смягчители, увлажнители, примочки, призванные склонить его к продаже.
Он сразу же представил себе ее убедительные аргументы в пользу того, что он должен продать семейный дом: «Ты вырос из него, дорогой Альфред»; «Ты получишь за это кучу денег»; «Тебе следует переехать сейчас, пока силы есть»; «С возрастом тебе будет все труднее справляться со всеми этими лестницами»; «Дом пора отремонтировать; его съели ветер и соль»; «Здесь небезопасно – так близко к лесу»; «В следующий раз твое лицо расцарапает не кот, а кто-нибудь похуже. Почему ты не хочешь его продать? Джозеф наверняка с радостью тебе поможет. У твоего любящего племянника есть план сделать твою жизнь безопасной и удобной».
«Но мне и так безопасно и удобно», – громко сказал Бузи.
Его слова отлетели от стекла с чуть выпуклым отражением на мгновение располневшей, одетой слишком ярко для тайного наблюдения Терины, которая все еще пряталась на противоположной стороне улицы. Он театрально-отвлекающим маневром – ударил по стеклу и повернулся, чтобы бросить ей вызов, но пока он ударял по стеклу и поворачивался, она исчезла, как волшебница. Он только услышал постукивание ее каблучков, но решил непременно встретиться с ней через день-другой. Теперь он будет охотиться на нее, а не она на него. Пройдет не так уж много времени, и постукивающие каблучки придут к его двери. Бузи предвкушал то упоение, которое охватит его, когда он ответит ей «нет», откажет, не примет ее предложения. Лесок не станет «Рощей», ответит он ей. Пока он жив и в силах не дать свою подпись.
На самом деле он пока не был оснащен или подготовлен к ведению боевых действий против Терины и ее сына. Ему требовалось получить информацию, вооружиться фактами, узнать все подробности этой мошеннической и воровской махинации, имеющей целью разлучить Бузи с его семейным домом. Он еще раз повернулся и принялся внимательно разглядывать макет. Если бы не стекло, он смог бы протянуть руку (и протянул бы) и смял бы все эти картонные строения кулаком, разорвал бы в клочья рисунки. Он еще раз ударил в раздражении костяшками пальцев по стеклу, опять не так чтобы очень сильно. Его забинтованная рука все еще болела, и сотрясать ее было нежелательно.
Бузи не мог вынести больше ни мгновения пребывания здесь. Еще он знал, что никакого ленча переварить сейчас не в состоянии. Больше всего ему хотелось теперь вернуться на виллу, убедиться, что она еще стоит, что есть еще замок для его старого тяжелого ключа. Потом, если наберется мужества, он примется за конверты, которые много недель лежали на полке в кухне нераскрытыми. Он отошел от двери агентства, не осмеливаясь бросить взгляд на другую сторону улицы, не желая взбадривания никаким монгольфьером, и поспешил прочь, стараясь шагать как можно ровнее – прочь от Терины, от всех этих любопытных толп, которые исцарапали его своими взглядами. «Вон мистер Ал. Смотри – мистер Ал. Помнишь его? Он раньше пел. Стареет. Ты только посмотри на него. Что с ним такое? Что, черт побери, он с собой сделал?»
6
Бузи избрал самый короткий путь от офиса его племянника до места, где он родился и прожил более шести десятков лет. Он не пойдет долгим маршрутом праздношатающихся, который выбрал, выйдя утром от доктора, – тем, что шел через галереи и авеню, все еще кишевшими праздными толпами, откуда гуляющим открывался собственный, пусть и дальний, вид на океан. В одной из своих ранних песен – «Голубой шартрез» – Бузи уподобил манящий полумесяц океана порции ликера в линзе бокала. Выпивающий поднял его к свету и поймал цвета залива, шартрезную зелень океана на восходе солнца весной, шартрезную желтизну океана в осенних сумерках, шартрезную голубизну летнего дня, когда небо и вода имеют «одинаковое облачение». Он иногда слышал, что люди в городских барах и бистро заказывают «голубой шартрез», но им отвечают, что такого спиртного напитка не существует ни для кого, кроме мистера Ала, или же его можно получить обманом с рюмкой кюрасао или даже фиолетовой «вакханалии», метамфетамином богачей, который не может передавать цвета океана, пока бутылка не будет опустошена полностью. И тогда все может приобрести голубизну моря. Тогда все становится небесно-голубым.
По крайней мере выбранный Бузи в тот день маршрут не должен был составить труда для его ног. Путь почти все время шел вниз и вначале по безжизненным серым кварталам, а потом по более рискованным зонам над садом Попрошаек, известным в нисходящем порядке респектабельности и восходящем – нищеты – как Хламы, Хамы, обитатели которых, несмотря на нищету, имели жилье, и, наконец, Срамы, где ни у кого не было ничего, кроме кашля и вшей. Там его никто не заметит, никто не будет показывать на него пальцем. У певца всегда были благополучные поклонники. А если за ним кто-нибудь следил – например, Терина, то ей придется постараться, чтобы превратиться в невидимку. Эти нечистые кварталы города стали бы указывать пальцем и кричать на любого, кто в столь солидном возрасте умудрялся выглядеть так изящно. Она не осмелится последовать за ним в этот район, какой бы пронырой она себя ни демонстрировала прежде. Он не мог представить, чтобы кто-то, столь сметливый и внимательный, как его свояченица, пошел бы по этим улочкам и проулкам или стал рисковать своими изящными щиколотками на этих обочинах и ступеньках. Она бы разодрала на себе чулки. Ее изысканные туфельки не смогли бы остаться незамаранными.
Никто за ним не шел. Мистер Ал наконец оторвался от хвоста, от подельника и попустителя его коррумпированного племянника в лице его матушки. Терина, успокоенная неожиданным рывком Бузи и его чувством здоровой целеустремленности, которую она увидела в его походке, когда он наконец вернулся на улицу, отправится по своим делам, но только после того, как увидит собственными глазами, что такое разглядел Бузи за стеклом под кабинетом Джозефа, что заставило ее зятя так раздраженно молотить по стеклу. Потом, поскольку день стоял прекрасный – шартрезно-голубой, она пройдет по ботаническим пастбищам, посмотрит, может, что новое появилось в доме орхидей и саговниковых, зайдет в «Бристольские павильоны» на поздний ленч с аперитивом, а потом – на вечерний концерт с некоторым предубеждением против заезженных песен и нынешней слабости ее зятя, склонного читать проповеди перед публикой. Она успеет вернуться домой так, чтобы рано лечь спать с подносом вкусностей, позволенных на выходные, и с пластинкой Карузо на фонографе. Она может представлять себя Лючией ди Ламмермур