енег, а это свойственно только человеку. Коту, собаке, дикому мальчику без пользы бумажник, набитый деньгами, или карманы, полные мелочи. Или даже туфли. Господь знает: туфли им ни к чему. Как и темно-оранжевые шарфики. Или карманные часы, очки и ключи. Им требуются только тепло и еда, тупое, звериное счастье набитого живота и место для отдыха, когда они устают от беготни на свободе.
Но было и кое-что, что Бузи запомнит навсегда: кода, которая будет преследовать его до самой смерти. Когда его голова была откинута назад, чтобы пальцам грабителя удобнее было шарить у него во рту, он увидел две пары туфель, переминавшихся в грязи и мусоре в нескольких шагах от него. Значит, их было как минимум трое: вожак и два пособника. У одной пары туфель отсутствовали носки, она была почти не зашнурована и так исцарапана, что Бузи тут же понял, куда отправятся и на чьих ногах износятся его красивые туфли. Вторая пара черного цвета сверкала новизной, и даже из глазка для шнурка все еще торчала магазинная бирка. За те несколько секунд, что Бузи смотрел на эти туфли и удивлялся их немыслимой чистоте, владелец поднял одну ногу и потер верх туфли о брючину сзади – либо чтобы она заблестела еще ярче, либо чтобы почесаться после укуса насекомого. Потом второй из пособников походкой молодого человека подошел к Бузи и легонько стукнул его по лбу ногой – попрощался: все кончилось, старик, можешь идти, куда тебе надо.
7
День уже клонился к вечеру, когда Бузи, лишенный туфель и всего своего карманного достояния, добрался до дверей своей виллы и достал второй – спрятанный в выемке за дверной рамой – ключ. Спасибо Алисии за ее предусмотрительность; она последняя и держала в руках запасной ключ. Он сомкнул пальцы на ключе, к которому прикасались ее пальцы, и ощутил ее тепло, единственное тепло, которое не проходило. Он подумал о ней – и она заговорила, сказала, что ему следует поменять замок, ведь теперь основной ключ в нечистых руках. И еще ему нужно сменить его мокрые носки и не гулять в такую погоду. И вообще сменить все. «Я тебя люблю, как сточную канаву», – произнес он свою утешительную мантру, которую непременно вспоминал, когда она удивляла его своим бездыханным голосом, когда он искренне жалел себя.
А кто бы и не пожалел себя в такой день? Для него это была суббота потрясений и синяков, началась она с прокола, а завершилась грязной лужей. В последние минуты неустойчивого волочения Бузи от сада к вилле день натянул на себя сумку грубых плотных туч, а потом расстегнул ее, и она пролилась сильным дождем. Мы в нашем городе привычны к неожиданным небесам, как это у нас называется. Вот мы наслаждаемся голубым шартрезом небес, погода одевает нас в шорты и рубашки. И вдруг, через мгновение, ты и шага еще не успел ступить, как свинец, олово и сланец опускаются тебе на голову, внезапные, как смерть, и опорожняют свои ведра на наши головы. И потом, не успеваем мы еще стряхнуть с себя воду, как возвращается солнце, жилистое и тяжелое, и то, что мы могли счесть за насилие дождем, превращается в причину для свежеликого счастья. Мы облизываем наши губы. Их вкус изысканно прекрасен.
Сам Бузи не мог чувствовать этого промозглого счастья, хотя прежде испытывал его много раз и узнавал сейчас в улыбках немногих ищущих убежища прохожих на набережной и парочки на велосипедах, радующейся лужам, на лице повара из рыбного ресторана, который по своей традиции выкинул под дождь кусок черствого хлеба, чтобы «напитался». Никто не протянул Бузи руку, не спросил, не требуется ли ему помощь, хотя его повреждения и немочь наверняка бросались в глаза. Они замечали только еще одного древнего горемыку, а горемыки всегда медленно волочат ноги, всегда в грязи, в крови, пьяны, неухожены. Дождь умоет и протрезвит его. А что могут сделать они?
Бузи, однако, был рад, что в эти последние минуты своего бегства не попался на глаза соседям или знакомым. Сумерки помогли ему, защитили его приватность и скрыли от прохожих то, о чем он не мог не думать в этот момент как о своем позоре. Его свинец и олово не уйдут, не пустят в город солнце. У него украли счастье вместе с его талисманом и ключом от дома, а он был стар и достаточно мудр, чтобы позволить своему огорчению выветриться полностью. Он вымарался в грязи, промок и устал, но, чтобы излечиться от этого, имелись простые средства. Его многочисленные царапины и синяки со временем исчезнут, даже самые последние. Его макушка пульсировала с частотой в двенадцать долей в такте. Он провел рукой по виску, поморщился от боли, ощутил содранную проплешину кожи от удара ногой человека в саду, такой бессмысленный удар изношенной туфлей; кровь уже, несмотря на дождь, начала сворачиваться в кружевных складчатых ссадинах. Голова у него была холодна, как глина. «Все кончилось», – сказал ему человек в саду. Но он ошибался. Его удар – в отличие от ограбления – был ничем не оправдан, излишен, а потому его последствия останутся навсегда.
В эту минуту, если Бузи и надеялся найти какое-то скудное утешение в ограблении и избиении, то вот оно, вот что он понял на пути между садом и набережной, вот что подразумевал прощальный пинок: его публичная жизнь достигла критической точки. Позади была слава, впереди – забвение. И, вероятно, ничтожность. Неужели пришел конец мистера Ала? То была не худшая перспектива – логика того расклада, который он получил в жизни при сдаче, при рождении и который будет побит козырями в его старости. С картами всегда так и было. Беда с талантом (а также с красотой, что, несомненно, обнаружила Терина) состояла в том, что он выплачивался вперед, единовременно. Используй его на полную, и день, когда он будет растрачен, неминуем. Но хотя мистер Ал с большой долей вероятности навсегда сойдет со сцены после вечернего концерта в шатре и занавес опустится за его последней песней, у Альфреда Бузи, что бы он ни чувствовал на ступенях своей виллы, останутся его стихи для исполнения без публики, останутся его частные мелодии.
Ветерок с океана усилился, добавив мускулов приливу и разбудив галечные литавры на берегу. Ветер взывал к вниманию, дребезжа ставнями виллы и оконными рамами. Шелестели листья на деревьях – шепчущий хор для солиста-океана. За мощеной площадью, где могли разворачиваться автомобили, развлекающийся шквал мусора создал на какое-то время иллюзию невесомости мира, он подбирал и расшвыривал обрывки водорослей и бумажных пакетов, даже чью-то сорванную шляпу, словно все это весило не больше пены. Капризные порывы ветра очистили от мусора один конец набережной, а другой (тот, где стояла вилла Бузи) этим мусором забросали. Его вилла казалась теперь не безопасным местом, а осажденным замком, причем (отрицать это и дальше Бузи уже не мог) требовавшим некоторого внимания. Он остановился, чтобы разглядеть ее – дом, такой важный для него, и увидел сквозь другие, более жестокие, очки. Снаружи вилла выглядела убогой, это не оставляло сомнений, и, возможно, нелюбимой. В чем-то походила на него. Даже входная дверь, изготовленная еще до его рождения из прочнейшего тарбонового дерева (которое, как говорили, переживет и металлическую плиту), была настолько изъедена солеными ветрами и столетием штормового моря, что разбухла, стала грубой на ощупь, как ствол живого дерева.
Длинный запасной ключ вошел в скважину не без сопротивления – старческие запястья Бузи потеряли гибкость, – механизм замка повернулся неохотно, словно чувствуя, что его дни сочтены. Даже центральная прихожая была мрачной и неприветливой. Бузи вдруг вспомнил, что, когда он был мальчиком и возвращался домой из школы, его всегда приветствовали. Мать выкрикивала его имя своим бодрым, но «меня-не-беспокоить» тоном, или же горничная Кла (он так и не узнал ее полное имя, и – вот что было позорно – его родители тоже) спешила по коридору, протирая на ходу своей тряпкой стакан фруктового сока, отчего первый глоток нередко пахнул жидкостью для полировки дерева. Или же выбегал их маленький терьер, работая одновременно зубами и хвостом: лаял, требуя внимания, и махал хвостом от радости. Или же – что случалось редко – его отец мог рано вернуться с работы и тогда кричал ему: «Альфред, Альфред, покажи свою мордочку. Расскажи мне все, что с тобой случилось сегодня. Нет, лучше скажи мне одно. Что лучшего с тобой случилось».
Потом была Алисия. Она никогда не разочаровывала его, не говорила голосом «меня-не-беспокоить», когда он возвращался домой. Не имело значения, уезжал ли он на гастроли на месяц или уходил в город на час, она всегда целовала кончики пальцев и прикладывала их к его губам, потом позволяла ему коснуться губами линии волос на ее лбу, не совсем чтобы поцелуи чопорной, все еще влюбленной, но сдержанной пары. Это малое пространство за шелушащейся дверью между ревом океана и спокойствием комнат предназначалось только для пальто, зонтов и туфель, но было тысячекратным свидетелем их объятий и воссоединений, а потому хранило для Бузи нежные воспоминания. Они, держа друг друга за талии, шествовали в коридор дома, где никогда не было тишины, даже если его звуки были самыми обыденными: скворчание сковородки, треск поленьев в водонагревателе, хлопки штор, потрескивание досок виллы, позвякивание персидских колокольчиков, приведенных в действие кем-то подошедшим к двери кладовки, или просто звуки сквозняков – объект ненависти современных архитекторов и в то же время дыхание дома.
Сегодня, в эту катастрофическую субботу, еще далеко не закончившуюся, никто не встречал его в прихожей, и в коридоре не было ничего, что приветствовало бы его, кроме гулкого бремени вдовства и страха перед тем, что он постепенно утрачивает связь с любовью. Потому что любовь, как талант или красота, выплачивается единовременно и может быть растрачена. Она похожа на дом: нуждается во внимании и ремонте, а иначе приходит в негодность.
На полке в кухне лежали более дюжины нераспечатанных конвертов. Бузи перебрал их дрожащими руками. Что там предлагал ему племянник всего несколько дней назад, когда открывали его бюст? «Читай, например, письма, которые получаешь. Оставайся на связи. Попытайся отвечать на них». Этот сомнительный совет тогда не имел никакого смысла, но теперь казался уместным. Терина, вероятно, видела непрочитанные письма, когда приезжала той ночью, и сообщила об этом своему нетерпеливому сыну. Теперь Бузи наконец сможет узнать, что в них. Найти то, которого он опасался; впрочем, поиск не потребовал никаких трудов. Оно было самое представительное, набитое документами, а на конверте значилось название компании-отправителя. Адресовано оно было – немного странно – АЛЬФРЕДУ БУЗИ, горожанину. «Дорогой мистер Бузи, – начиналось письмо. – Простите нас за нашу самоуверенность, но…» Он никогда не видел «но», начиненного такой лестью и понуждением.