Бузи, конечно, удивился и заподозрил что-то неладное. Зачем ей видеть его дом изнутри? Он вполне мог допустить, что коварства Джозефа Пенсиллона хватило на то, чтобы подослать ее для… для чего? Попытаться внушить ему, что человек столь старый и немощный, каким он должен казаться в этот вечер, будет иметь преимущества, живя в меньшем доме? Его племянник мог подкупить кого угодно. Поэтому он почти не говорил с ней, когда они переходили из комнаты в комнату. Она, на его взгляд, демонстрировала преувеличенный интерес. Дело обстояло так, словно, готовясь сделать то, за что ей было обещано вознаграждение, она осматривала виллу, отмечала ее высокие потолки и тяжелые двери, древние поскрипывающие половицы и прогибающиеся оштукатуренные стены, ее призрачную солоноватую влажность, общее ощущение заброшенности и неухоженности, запах, трудные лестницы, полузабытые комнаты и, наконец, огромные затраты, которые потребуются, чтобы придать всему этому современный вид.
– Я сам собираюсь съехать отсюда, – сказал он, испытывая ее реакцию, когда они дошли до коридора между тем, что в его мальчишеские годы было его музыкальной комнатой, и гардеробной родителей. – По крайней мере, подумываю об этом.
– Что, хотите продавать?
– Да, как и виллу «Кондитерский домик». – Он почти повторил слова, которые она сказала ему несколько дней назад на улице. – Ее сносят. Под строительство. Место великолепное, как крошки печенья.
– Но ведь вы здесь родились, правда?
– Да, родился – в этой самой спальне, которая выходит в коридор, где мы стоим. На этой самой кровати.
– Тогда я бы сказала, что вам хочется остаться… чтобы закончить ваши дни… – Пожалуй, она зашла слишком далеко.
– …на той же самой кровати?
– Жизнь лучше всего, когда она закольцована, верно?
Она прочла об этом только сегодня утром в «Книге трюизмов» Мондаци. Так наш городской философ смог искупить ее неделикатные слова.
Бузи кивнул, потому что теперь, хотя и не вполне понял смысл ее слов, был уверен, что Джозеф ее не присылал.
– Давайте выпьем за это, – сказал он, обрадовавшись вдруг ее обществу. – Выпьем за мое иссушенное тело на этой старой кровати.
– И пусть это кольцо не сомкнется слишком скоро, – сказала она и рассмеялась, радуясь чеканной четкости своей фразы.
Теперь они сидели в полутьме гостиной на его длинном табурете, и бутылка была почти пуста. Лекскскс никогда прежде не пила ликер «Булевар» и вряд ли стала бы пить в будущем. «Вкус, подсказанный природой», – прочла она этикетку. Каков бы ни был его вкус, ликер был крепким. Она не могла разобрать, на какой основе он был приготовлен: то ли на инжире, то ли на резине, вываренной в сахаре.
– Это шелковица, – сказал ее сосед.
– А по виду не похоже, – сказала она, поднимая бутылку в лунном свете. – Он не красный, а зеленый.
– Зеленое стекло.
– Но у него и запаха шелковицы нет. – Она демонстративно понюхала, потом допила остатки.
– На этикетке написано: шелковица.
– Ну, этикетке, конечно, лучше известно. – Ей пришлось рассмеяться. У нее и прежде случались такие бессмысленные разговоры, но благодаря гашишу, а не шелковице.
– Но я смотрю, что вы допили, несмотря на резиновый вкус.
– Я люблю резиновый вкус.
Теперь смеялся и ее сосед, хотя рот его при этом кривился. Их болтовня была какой-то нелепицей, так говорили между собой молодые люди, но редко мужчины его возраста.
– В этом вы похожи на мою жену Алисию, – ответил Бузи. – Она любила свой ликер «Булевар». Ее нет вот уже почти два года. То есть она умерла – не убежала. И мы допили последнюю бутылку, оставшуюся от нее. Адьё.
И поэтому Лекскскс спросила про Алисию, как оно и полагалось, и была очень любезна, внимательно слушая, хотя темнота и алкоголь вместе с необычным теплом пышного тела справа развязали Бузи язык, и он начал повторять свои воспоминания, а потом позволил себе заплакать, очень тихо, так что и не услышать, но она чувствовала, как сотрясалось его тело и дрожали колени. Немного спустя, чтобы вернуть его к действительности, она спросила, как, вопреки предсказаниям отца, состоялась его карьера. («О да. Отец всегда говорил: „Песнями кладовку не наполнишь“».) Потом они повздыхали о виллах: Лекскскс не знала о планах застроить не только этот участок, не знала о «Роще». Наконец она почувствовала, что они сблизились достаточно, чтобы спросить у него, откуда все эти раны, откуда его заброшенность. И его грязь. И он рассказал ей обо всем: о бачках, мальчике, укусах, избиении, Пенсиллонах. Он рассказал, в каком месте его прокололи и где это делали. А закончил пересказом последнего сна, упорядочив его и придав ему больше осмысленности.
– Наши улицы кишели животными, – сказал он. – И шагу нельзя было ступить, не рискуя наступить на чей-нибудь хвост.
Она кивала, смеялась и улыбалась всему, что он говорил. Она сама сто раз слышала шум по ночам от бачков. Видела животных. Содержание его снов не было таким уж странным для нее. Его еще никто не выслушивал так внимательно со времени смерти Алисии, даже когда он находился на сцене. Эта молодая женщина и их бокалы, наполненные резиной, восстановили его душевную энергию.
– Я перед этим была на концерте, – сказала она. – Но не осталась. Поняла, что вы не будете петь.
Бузи не отваживался спросить, что случилось в его отсутствие. Не начался ли там хаос? Не расстраивались ли из-за того, что его нет? Собралась ли публика или были пустые места? Может быть, люди говорили, что он не оправдал их ожиданий, опозорил себя? Он не успел задать эти вопросы, потому что Лекскскс взяла его за локоть и показала на улицу.
– Там кто-то есть, – сказала она. – Кто она?
– Не двигайтесь, – сказал он ей. – Нас оттуда не видно. Здесь ее никто не ждет.
Терина приехала на такси, как только Седрик завершил первую часть концерта. Она осталась бы и на вторую, если бы только чувство долга не обязывало ее снова начать слежку за Альфредом. Ей доставляла некоторое удовольствие и мысль о том, что ее поспешный, необъясненный отъезд заставит, возможно, поволноваться Джозефа. Возможно, он подумает, что она ушла в дамский туалет или прогуляться по саду в перерыве, но теперь, во второй части концерта, будет, если повезет, сидеть рядом с ее пустым местом, не зная, что случилось с матерью. Он был слишком консервативен, чтобы уйти из шатра, пока молодой музыкант играет на своем аккордеоне. Он уже этим вечером выставил себя полным идиотом, бодаясь с журналистом, и не захочет оказаться в центре внимания в третий раз, делая что-то нарочитое, нарушая правила. Он предпочтет остаться на месте – в этом она была уверена. Что ж, пусть покипит. Пусть сам сообразит, как он оскорбил ее.
Ее встревожило и удивило, что в доме Бузи не горел свет. Пока она ехала в такси по заполненным людьми бульварам и набережной, она не позволяла себе думать о худшем, о том, что с ее зятем случилось что-то нехорошее: удар, приступ, инфаркт или – что более вероятно с учетом его недавних настроений – срыв или взрыв. Не явиться на, вероятно, самый важный концерт в его карьере – этому могло помешать только что-то по-настоящему нешуточное. Концерт был устроен в честь принятия мистера Ала на Аллею славы. И теперь отсутствие света во всех комнатах встревожило ее. Где он мог быть, если дома его не было? Насколько она знала, друзей, у которых он мог бы укрыться, у него не было, в особенности в субботний вечер. Все его коллеги и знакомые – другие музыканты города, владельцы кафе, где он пел в последнее время, эти близнецы, которые жили рядом, когда все они были детьми, даже журналист из «Личностей» – все были приглашены на концерт и, похоже, все пришли. Ни одного пустого места она не видела. И снаружи собралась толпа в надежде послушать бесплатно.
Что ж, тогда Альфред наверняка должен быть в доме, он либо умер и лежит в одной из темных комнат, либо ему слишком плохо, даже до выключателя не дотянуться. И виноват в этом – что бы там ни было – Джозеф. И еще, как опасалась Терина, виновата она сама. Так что она приготовилась к худшему, но встретиться с ним не спешила. Последнее мертвое тело, которое она видела, было тело ее мужа много лет назад, да и то после того как его нашли, потом приготовили и одели две горничные. Ей никогда прежде не приходилось иметь дело с покойниками. А что, если ей придется делать ему искусственное дыхание «рот в рот»? Эта мысль не вызывала у нее восторга.
Она пересекла дорогу и встала спиной к галечному берегу и океану, пытаясь получше разглядеть комнаты виллы. Лунного света хватало, чтобы слегка рассеять тьму. Терина разобрала посверкивание зеркал, призрачный саван штор, очертания каких-то ваз Алисии на подоконниках. Она даже прислушалась в надежде, что Альфред в задней комнате (где он обычно играл на рояле), дверь в которой всегда была плотно закрыта и света не пропускала. Но слышала она только шум машин, погоду и море. И только снова перейдя дорогу, она вроде бы уловила какое-то движение в окне гостиной цокольного этажа под балконом и резко остановилась. Если бы в этот момент по мостовой ехала машина, то наверняка сбила бы ее. Но больше она ничего не увидела. Никаких признаков жизни. Она могла разглядеть только высокую спинку дивана или две фигуры, сидящие тесно, плечом к плечу, и неподвижные, как мебель.
У Алисии и Бузи был претенциозный медный колокольчик с латинским изречением по кромке: QUI ME TANGIT VOCEM MEAM AUDI – «Кто меня ударит, услышит мой голос». Алисия привезла его из Венеции, где они проводили медовый месяц. Продавец сказал, что колокольчик этот древний, что он висел на дверях разрушенного монастыря на берегу моря в Триесте. Но в городе обнаружились и другие такие же колокольчики, купленные не в Венеции, а в Алжире, или Бейруте, или Амстердаме. Он, с утяжеленным языком, покачивался теперь на их двери и в сильные шторма звонил сам по себе, как судовой колокол. «Это Никто ищет убежище от ветра», – говорила Алисия, но не успокаивалась, пока не подходила к двери и не открывала ее, а потом возвращалась со словами: «Никто опять ушел».