Жаль, что я не чувствую себя более самоуверенным в этом именинном путешествии мистера Бузи, но я не выспался. Да, конечно, я постоянно не высыпаюсь. Вечером в пятницу я обычно ищу развлечений в нашем городе и ложусь в этот день поздно. Я стараюсь быть максимально очаровательным, когда Джозеф представляет нам Марианну, но я уверен, ее жених смотрит на меня так, будто знает, почему мои веки такие тяжелые, где я был, с кем. Мне очевидно, что он испытывает ко мне неприязнь. Возможно, причина в том, что ему невыносимо внимание мужчин к его матери. Но должен сказать, что его Марианна кажется мне приличной женщиной, она рада делать приятное окружающим и явно более чем довольна человеком, за которого весной выйдет замуж. Я бы сказал, что если он любим, то значит, у него есть достоинства, а потому должен быть достоин восхищения так же, как и те, кого он близко подпускает к себе. Но что касается меня, то я только побаиваюсь его и его глаз-буравчиков, которые в сочетании с бородой странным образом тревожат меня еще сильнее. Когда я пожимаю ее руку, я думаю: есть ли какой-нибудь способ передать ей мою тревогу, может быть отстучать пальцем СОС по ее ладони. Но по тому, как она смотрит на меня – на всех нас, кроме миссис Пенсиллон, – я вижу, что она уже предупреждена; самим Джозефом. «Ты с ними поосторожнее, в особенности с женщиной, – такие слова он наверняка сказал ей. – Они прихлебатели дяди Альфреда, он стал их персональным дураком».
По правде говоря, мистер Бузи и в самом деле кажется чрезмерно игривым в нашей компании, он словно чувствует себя обязанным, как и многие старики, сбросить годков тридцать, когда в комнате с ним Лекс или кто-нибудь молодой, кроме меня. Она часто говорит ему, как он хорош для своих семидесяти, как энергичен, умен, открыт для новейших увлечений. Он подыгрывает ей. Но в одиночестве он становится – я это знаю – другим человеком. Внутренние стены наших квартир довольно тонкие. Я нахожусь от него всего в нескольких шагах через коридор, это то же пространство и расстояние, что было между мальчиком за роялем, разучивавшим «Карнавальный каприз» Дэлл’Овы, и его отцом с задранной рубашкой в ожидании иглы шприца. Не то чтобы до меня доносится каждый его шаг, но я слышу достаточно, чтобы знать, когда он принимает ванную, когда кашляет, готовит, идет в туалет (слишком уж часто, я бы сказал) или открывает буфет или ящик. Я даже слышу, когда он рыскает по своим двум крохотным комнаткам – человек, которому нечем заняться. И я вижу свет из-под двери в его квартиру. Выключает он его теперь рано. Мой сосед ложится в постель, кажется, как только стемнеет, хотя явно не может заснуть допоздна. Пружины его кровати скрипят, как скворцы. Они снова начинают свои хоровые песни перед моим уходом на работу, а в выходные могут продолжать их далеко после рассвета. Он, кажется, не находит оснований, чтобы вставать. Иногда я слышу, что он встает чуть не в полдень – он открывает жалюзи, начинает говорить сам с собой.
У меня сложилась привычка: если я свободен, то составляю ему компанию, стучу в дверь костяшками пальцев – новый электрический звонок ему не нравится – и просто кричу «Пять!», словно я администратор концерта и веду отсчет минут, оставшихся до его выхода на сцену. Это дает ему время подняться, или одеться, или побриться, в общем, привести себя и свою приемную в порядок. И еще, должен сказать, это дает ему время открыть окна и проветрить помещение. И что это такое происходит со стариками?
Когда я только стал арендатором у мистера Бузи, он часто играл на рояле, и я каждый день слышал, как он репетирует, даже пытается – безуспешно – найти слова для его «Персидских колокольчиков», этого скорбного позвякивающего плача по Алисии, начатого в ночь нападения на него у дверей кладовки, а еще и причитаний по мальчику. Но кто-то из верхних комнат явно пожаловался на него или по меньшей мере попросил в письменной форме, засунув записку под дверь, играть только «в рабочее время», держа ногу на педали модератора. «Если музыку слышите вы, то слышим и мы», – написали они. Поэтому он закрыл крышку рояля и сидел в тишине своей комнаты. «Некоторым мелодиям никогда не найти слов для себя», – говорит он. Это самая печальная фраза.
Но когда я прихожу посидеть с ним, он оживляется. В его комнате снова люди. Он даже пробегает пальцами по клавишам – нажав, конечно, педаль модератора, – вспоминает концерты, которые давал когда-то, и положение, которое занимал. Если не считать ту неделю преследования и хаоса, укусов и побоев, он прожил счастливую жизнь, это трудно отрицать, но никакое долгое счастье не приготовит тебя к одиночеству старости, говорит он.
– Ты – это все, что у меня есть, – говорит он, обескураживая меня. Я почти не осмеливаюсь смотреть на него. – И Лекс, конечно.
– И миссис Пенсиллон?
– Да, и она.
Я пытался взбадривать его, отвлекать от разговоров об одном только прошлом и о нем самом, пытался заставить его послушать о том, что происходит сейчас в нашем быстро меняющемся и буйном городке. Он теперь почти не выходит из квартиры, разве что посещает миссис Пенсиллон, поэтому я – его глаза, уши и нос. Если племянник Джозеф полагает, что ему известно, отчего мои веки кажутся такими тяжелыми этим утром, то мистер Бузи знает это доподлинно, если только слушает. Я рассказываю ему, что делаю пятничными вечерами, по крайней мере рассказываю бóльшую часть. Каждую неделю это что-то новое, какой-то свежий опыт. В городках вроде нашего – и это то, что мы любим, – мы можем выбирать себе компанию, мы можем оставаться безымянными и при этом быть частью компании – делать то, что нам хочется. Я опробую для него бары и клубы, посещаю старое и новое, то, что разоряется, и то, что богатеет, то, что превращает наш городок в крупный город, что в большом мире привлекает нас, к чему мы должны повернуться спиной, рассказываю ему о закваске и тесте повседневной жизни.
Тем утром, за час до прибытия Лекс с ее безумными приготовлениями к предстоящему дню и поиском подношений, мы с ним сидели там, где нередко сидим по субботам – на двойном табурете мистера Бузи близ окна и света.
– Вот как я провел вечер и ночь пятницы, – сказал я ему, зная, что странный и последний эпизод моих приключений должен выбить его из колеи, точно так же, как он привел в беспокойство и меня.
– Сначала, – сказал я, ведя отсчет вчерашним событиям на пальцах, начиная с большого, – я сидел на стуле чистильщика обуви в гавани и наблюдал, как на берег сходят моряки и портовые рабочие, пахнущие соленой рыбой и смолой, а мои цвета морской волны оксфордские туфли сияли не хуже новых, вычищенные одним из этих милых уличных мальчишек. Да, я ему заплатил. По-королевски. Ну, скажем, как младшему принцу.
Потом – я перешел к указательному пальцу – я прошел по бульвару к старому городу, я чувствовал себя этаким хлыщом и выглядел как джентльмен. И пахло от меня неплохо – смесью бензина и воска от полированных туфель. И позвольте мне заверить вас, что я заслуживал аперитива с закуской; неделя выдалась нелегкая, и потому я час провел на террасе бара, обхаживаемый официантом, у которого даже имя спросил. Морис. Что я пил и ел? Ел такие маленькие печеньица с сыром и каштанами, а запивал «Мускатом де маки».
Теперь третья часть моих городских приключений (средний палец): я видел сообщавший о боксерском турнире постер на заборе того здания, что строится на месте мясницкого рынка. Постер обещал, что бои будут проводиться «в присутствии прошедших специальную подготовку больничных медсестер», что имело скорее завлекательный, чем предупредительный смысл. Я должен был увидеть это своими глазами. Кто такие мы, люди, если мы не любопытны в обоих смыслах этого слова? И вот я отправился туда и увидел, как молодые люди в трусах молотят друг друга ради серебряного кубка и недельных синяков.
А закончил я – безымянный палец – в полночь в кабачке за кружкой моряцкого пива; люди там пели и танцевали, те, у кого были какие-то мнения, рвали глотки, чтобы их выслушали, и я видел там безумные, прекрасные и молодые лица. Что еще, что еще? Чего не сказал? В полночь наш город предстает перед вами во всей красе. В темноте может случиться что угодно. Но вы знаете это, мистер Бузи. Знаете, как никто другой.
Он согласно кивнул: он и сам в мои годы побезумствовал в городе, и самое странное, что с ним случалось, происходило под луной и звездами.
– Но осталось кое-что нерассказанное, – сообщил я ему наконец; мы сидели и смотрели, как море и песчаный берег за его окном купаются в солнечных лучах, предвестниках безоблачного дня. Я поднес правую руку к своему лицу и обхватил левой рукой одиноко торчащий мизинец. – Вот она вишенка на моем вчерашнем торте, – сказал я. – Когда я уходил из дома вчера, я оставил – не смейтесь – два банана на кухонном столе и еще кое-какие овощи. Собирался съесть их потом. Моя одинокая полуночная трапеза. Бананы оказывают отрезвляющее действие и помогают уснуть. Это действие калия, кажется. А может, просто сахара. Но когда я добрался до дома, слегка пьяный, должен признать, я обнаружил, что кожура валяется на коврике, выброшена, как пара грязных желтых носков. Коврик был скручен, собран в складки, словно что-то или кто-то задался целью испортить его. Окно моей комнаты было приоткрыто, а стул на «палубе» лежал на боку. Там еще стоял и едкий запах, не то чтобы жуткий, но стойкий. – (Здесь я не сдержался, повторил некоторые фразы, слышанные прежде от мистера Бузи – он ими описывал собственную странную встречу у двери кладовки.) – Он был не приятный и не аппетитный, а скажем, землистый, с привкусом крахмала и плесени.
Я шмыгнул носом, словно вызывая тот запах и проверяя, правильно ли его описал, после чего кивнул, потому что сказал верно.
Теперь мистер Бузи наклонил голову, его губы разошлись в вопросе, которого он не задал. Я думаю, он не был уверен, честен я или поддразниваю его.
– Картофельная шелуха, – пробормотал он, отрицательно покачав головой, себе под нос, но достаточно громко, чтобы я услышал.