какие-то бытовые проблемы – это явно не завещание или, может быть, отлучение Джозефа от наследства; не то, что она может пожелать от него на свадьбе сына; не какие-нибудь юридические вопросы. Нет, что-нибудь более тонкое, подозреваю я, что-то ставшее ценным для них теперь, в старости. Я не буду спрашивать. Не отважусь.
Должен сказать, что я – городское животное. Я никогда еще так не удалялся от города, разве что на корабле или самолете, но и то лишь для того, чтобы оказаться в другом городе, где, если я говорил немного по-английски и чуть-чуть по-французски, чувствовать себя в своей тарелке было довольно легко. Но здесь, среди деревьев, я чувствую вокруг себя не то чтобы враждебный мир, но мир, не приемлющий меня, не приспособленный для моих потребностей или эмоциональности, непригодный по большому счету для моих (и Джозефа, если уж говорить об этом) отполированных до зеркального блеска туфель. Мои уже грязные. С тоской оборачиваюсь я на моих стариков и вижу, что они наклонились друг к другу над столом и погружены в разговор, ничуть не заботясь, что рукава их уже запачканы маслянистой плесенью со столешницы и скамеек. Не постели мы на скамьи несколько салфеток из корзинки Джозефа, места пониже спины у них тоже давно покрылись бы слизью. Терина поднимает ноги над землей. Она изо всех сил старается не контактировать с мусором или почвой. Альфред поднимает руки ладонями наружу, уступая ей или принося извинения. А затем, будто по тайному сигналу, они протягивают руки и одновременно касаются урны кончиками пальцев.
Моя невольная экспедиция в лес не совсем чтобы бесцельна. Я должен освободиться от влаги. Все мы животные в том, что касается желудков и мочевых пузырей. Земля пугающе проседает подо мной, трескается под моими ногами, когда я ступаю в подлесок. Я не доверяю ни моим ногам, ни туфлям. Не могу сказать, что мне трудно добраться до выбранного мной дерева, но путь до него обременителен и коварен. Кажется, будто лес хочет ухватить меня за щиколотки. Запахи, которые высвобождаются из-под моих подошв с каждым шагом, кажутся мне ядовитыми. До моих ушей доносятся незнакомые звуки. Должен признаться, мне страшновато – насколько рационален этот страх? – не могу дождаться, когда помочусь, после чего сразу же поспешу на открытое пространство.
Ствол выбранного дерева имеет достаточный обхват, чтобы скрыть меня от моих спутников – могу я назвать их моими друзьями? – и скрыть их от меня. Ничего не могу с собой поделать – вспоминаю слова из песни Бузи: «Ты говоришь, а ну, найди-ка, / Но ты не невидимка, / Пусть ты не на виду, / Но я тебя найду./ Слежу я за тобой, / Как за моей судьбой». У меня такое ощущение, что за мной следят, и мне приходится оглядеться, прежде чем расстегнуть ширинку. Миссис Пенсиллон и мистер Бузи все еще со счастливым видом ведут разговор, хотя оба уже отодвинулись от урны Алисии и теперь, кажется, смеются. А Лекс продирается где-то через заросли довольно далеко. Нет, мой страх не связан с ними – боюсь я того, что за мной наблюдают какие-то существа. Я чуть ли не чувствую тяжесть их взглядов на моей спине. Чуть ли не предвижу их зубы и когти. Как бы я хотел находиться сейчас в обычном туалете за закрытой дверью, за шторой, закрывающей меня от мира, а не на виду, как здесь: справляющее нужду животное, не защищенное от мира. Поэтому я спешу. Я опираюсь одной рукой о ствол дерева, которое ни идентифицировать, ни назвать не могу, и наблюдаю за строем древесных муравьев, которые колонной маршируют по каньонам и ущельям коры. Моя струя прерывает их восхождение, смывает часть их, а еще извлекает из коры неожиданный и сладковатый запах, похожий на лакричный.
Даже закончив мочиться и застегнув ширинку, я все еще странным образом опасаюсь нападения, в большей степени, чем когда-либо в городе. Истории, которые мистер Бузи рассказывал мне о нападении на него в саду Попрошаек, не поселили во мне чувства тревоги на улицах и проулках и даже на набережной, когда я прогуливаюсь там вечером. Я хожу там часто, и никто мне не угрожает. Я и вообразить не могу, что кто-то исцарапает, изобьет или ограбит меня, будь то человек или животное. Лесок вырублен, улицы очищены, никакой дикой жизни там нет – бояться нечего. Но здесь, в тени леса с его непрекращающимся звуковым сопровождением, опасности словно давят на меня, будто сам воздух насыщен безразличием. Я чуть ли не радуюсь, слыша человеческий голос. Это Лекс. Она окликает меня. Пора, говорит она. Наступило время годовщин и похорон, важнейших ритуалов жизни, которых никто из нас не избежит. Я вижу ее – она стоит в подлеске, высота которого доходит ей чуть не до пояса, возбужденная предвкушением некоторых обрядов, на плече у нее связка персидских колокольчиков мистера Бузи, словно нитка четок.
Мой домохозяин дал Лекс разрешение организовать развеивание. Пока я мочился в лесу, она нашла какую-то штуковину – кусок металла от разобранного грузовика или легковушки, с помощью которого вырыла уже яму чуть не по колено в мягкой земле, где осени нанесли толстые слои лиственного перегноя. Она уже выложила ямку папоротником и поставила открытый ящик в центр, он готов к… тому, что она собралась делать. Медали, старинный ключ от виллы, венецианский колокольчик кажутся заряженными энергией и исполненными смысла теперь, когда их вывезли из города, из их среды обитания. Здесь они не на месте и бесполезны, а потому и символичны. Они медали, ключи и колокольчики жизни, наши пороги и тщеславные помыслы, наше быстро истекающее время.
Лекс нашла дерево, на которое можно забраться. Если бы вы видели ее, то решили бы, что она часто бродит по лесу и в какой-то тайной своей жизни обитает на деревьях. Она явно без труда переносит свой вес с ветки на ветку, используя четыре конечности по очереди, и это кажется естественным и рискованным. Она хочет добраться до излома одной высокой ветки, которая нависает ровно над ямкой, которую она выкопала в земле. Ей приходится далеко выкидывать руку, вытягиваться, другой рукой держась за плеть плюща, которая обвилась вокруг ствола, но, как мне кажется, может легко обломиться. Ветка сгибается под ее весом, трещит. Она держит персидские колокольчики пальцами другой руки, и ей приходится взмахивать ими несколько раз, прежде чем удается повесить их на узелок ветки.
– Если ты их там оставишь, то какая-нибудь птица унесет их в свое гнездо, – говорю я, полезный уличный зевака, который никогда не залезал на дерево, да и желания такого никогда не имел.
Ей приходится снять колокольчики с ветки и, рискуя в еще большей степени, снова попытаться опутать нитью ветку, чтобы ни одна птица или животное не смогли бы унести их как трофей без помощи пальцев или инструмента. Наконец она довольна достигнутым результатом. Она откидывается назад к стволу и только с помощью верхних конечностей опускает себя на землю. Персидские колокольчики покачиваются под собственным весом и позвякивают на летнем ветерке.
– Ну вот, – говорит она, вытирая руки о юбку. – Начинаем.
– Я их приведу, хорошо?
– Нет, – говорит она. – Мы должны вызвать их колокольчиком.
Она берет тяжелый – и дорогой – кампанелло из ящика и крепко, хотя и не очень мелодично, ударяет по нему куском металла, которым выкапывала ямку. Мне приходится взять его за цепочку, чтобы она ударила во второй раз, и на сей раз он издает более громкую, чистую ноту. Потом мне нужно идти к столу, чтобы предложить руку миссис Пенсиллон и помочь ей пройти небольшое расстояние до места, где будет развеян прах сестры. Когда мы подходим поближе – мистер Бузи замыкает шествие, Лекс зачитывает латинскую надпись: «Qui me tangit vocem meam audi» – «Кто меня ударит, услышит мой голос». Такой будет наша языческая литургия сегодня. Она будет постоянно повторять эти слова и извлекать глухие ноты из колокольчика, пока вдова и вдовец не откроют урну, не погрузят несколько раз пальцы в останки Алисии и не развеют ее прах – его хлопья парят в переломленных солнечных лучах, падают на землю. И теперь Лекс читает приготовленную ею молитву – цепочку из «да будет она» «пусть же» и «навечно». Ее молитва ничуть не бессмысленнее, чем те, что вы слышите в крематориях и церквях, она по крайней мере называет нас всех по именам, включая и – несколько раз – Алисию. «Аминь», – не может она удержаться в конце, и ничего не может поделать со своим лицом – на нем сконфуженное выражение.
По очереди – мистер Бузи последним – мы бросаем комья лиственного перегноя в ямку, вырытую Лекс, пока продуктовый ящик с его медалями и колокольчиком не исчезают полностью из вида, укрытые сначала растительностью, потом землей. Над нами у дверей кладовки стоит жена мистера Бузи. Мы слышим, как скрипят петли, потом слышим звон персидских колокольчиков, которые в последний раз выдают ее. Они наигрывают песню, слова для которой еще не придуманы.
– Как сточная канава, – говорит мистер Бузи и с самой спокойной из своих улыбок встречает недоуменные взгляды Лекс и миссис Пенсиллон. – Как сточная канава, – повторяет он. – Глубокая, длинная и широкая.
Солнце уже опускается на лес, и мы слышим у нас за спинами, как на поляны въезжает наш шофер Альберт на своей машине. Он глушит двигатель, но оставляет фары, чтобы дать нам знать: он приехал и готов отвезти нас в город. Глаза у мистера Бузи сухие, в отличие от глаз его свояченицы, но я вижу, как он тронут и доволен. Я набираюсь смелости, видя, что он так близко от меня, протягиваю руку и кладу ладонь ему на плечо, как сын. Потом то же делает миссис Пенсиллон – кладет ему руку на другое плечо, как сестра, как друг. У него теперь эполеты из рук вместо медалей, с которыми он расстался.
– Осталось еще одно, – говорит он наконец.
По его просьбе мы с Лекс приносим корзину со скамейки и раскладываем еду, которую не осилили сами, на рыхлом пятачке земли, где покоится продуктовый ящик и где был развеян прах его жены. Колокольчики над нами неустанно держат мелодию.
Джозеф перестарался с провизией на нас четверых, но никто не может перестараться, когда речь заходит о голоде парка. Мы оставляем изысканные сандвичи и сыр, ломтики холодного мяса и лосося, содержимое шести дорогих баночек, к которым почти не прикоснулись, паштет, оливки и фуа-гра. И, конечно, остаются пирожные, печенье, тот необычный хлеб и недоеденные куски. Мы возвращаемся в машину, в которой безопасно, и – спрашивая себя, просто спрашивая, что мы увидим на кромке леса, – останавливаемся там в свете фар и ждем, когда появятся на трапезу существа из чащи.