В заголовке стоял вопрос: «Не отсутствующее ли это звено?», вопрос, конечно, относился в большей степени к нападавшему, а не к Бузи. За этим следовало развязное краткое изложение «обезьяньей атаки» на пострадавшего и рассуждения о том, что нападавший являет собой живое свидетельство – для крипто-антропологов по всему миру и всех других, интересующихся всякими диковинками – того, что популяция первобытных антропоидов, возможно, выжила в наших проклятых глубинках вдали от города. «Эти девственные леса теперь стали доступными для посетителей. Экскурсии по дикой природе ежедневно отправляются с проводниками на рассвете и с наступлением сумерек из порта в лесные массивы и поля парка Скудности, названного так не из-за нехватки красоты или искусственной ухоженности, а из-за неплодородной почвы, непригодной для пахоты. Там, под древними пологами, выживают только самые примитивные. Участники могут питать надежду увидеть представителя самых редких видов человека, возможно, последних неандертальцев» – так кончался текст путеводителя, за которым следовали контакты и перечень других видов, которых с большей вероятностью можно было увидеть, сфотографировать, покормить.
Но утром, после произнесения Бузи его речи – ему это удалось, хотя он и нервничал, хотя у него болели голова и его раны, – сам певец не чувствовал ни фарса, ни пагубности. Он разложил «Хроники» на столе перед окном, где свет и увеличительное стекло позволили ему внимательно изучить страницы, он пролистал списки выставленных на продажу объектов недвижимости, судебные сообщения, передовицы и, наконец, нашел фотографию, которую и надеялся увидеть. Он в этот момент не стал тратить время на чтение отчета о его принятии в Аллею славы в саду при здании муниципалитета, не стал искать одобрения или чего-либо иного, вызванного его речью. Его не волновало, что сочетание его официального костюма, медалей на груди и лацканах и «поля сражения» в виде бинтов – а они были у него на лице, на запястье и торчали из-за воротника – может показаться странным и унизительным.
На фотографии, воспроизведенной без всякого редактирования, певец восседал в мэрском кресле с высокими подлокотниками, резным гербом и ножками, более прочными и лучше обработанными, чем его собственные ноги. По просьбе фотографа Бузи удалось напустить на себя вид бодрый и гордый, насколько это позволяли обстоятельства (и синяки, и мучительные повреждения). Он сумел удержать на лице довольно убедительную улыбку. Кожаный тубус, который он сжимал с такой же силой, с какой сжимал свою трость-колотушку несколько часов назад, содержал выполненное каллиграфическим почерком описание медали «За достоинство», которую он только что получил. Кресло расположили стратегически под недавно открытым мраморным постаментом с недавно отлитой скульптурой, изображающей мистера Ала с запрокинутой назад в песне головой. Темечко живого Бузи с его живыми волосами почти касалось его бронзового подбородка. Нужно сказать, что скульптура была – по крайней мере, в этом единственном случае – больше похожа на оригинал, чем сам оригинал.
Но Бузи искал другое лицо. Вовсе не лицо молодого бизнесмена, который стоял справа от кресла и с избыточной непринужденностью улыбался на камеру, положив одну руку на плечо певцу, но вовсе не для того, чтобы как-то ограничить его. Это был его племянник Джозеф, тот самый, который так настаивал, чтобы дядюшка обзавелся горничной и жильцами. А еще дробовиком. Он этим утром уже дважды повторил свое предложение. Дядюшка одним выстрелом смог бы отпугнуть всех этих беспокоящих тварей от своей двери, сказал он после получения затребованного им объяснения – смущенного – насчет бинтов, и тогда не было бы никаких ран с бинтами, по крайней мере, полученных от человеческого существа.
– Ты должен тщательнее дисциплинировать себя, – сказал он в конце Бузи. – Читай, например, письма, которые получаешь. Оставайся на связи. Попытайся отвечать на них.
Этакое странное непоследовательное замечание.
Бузи не находил у себя в сердце любви или хотя бы привязанности к племяннику. Внимание Бузи к странице приковала мать Джозефа, Катерин, старшая сестра Алисии. На фотографии она стояла чуть сзади, слегка опираясь на постамент и не касаясь сестриного вдовца, разве что своей тенью, которая невесомым саваном ложилась на его плечо. По выражению его лица невозможно было понять, что Бузи – не впервые в жизни, далеко не впервые – в этот момент был одержим желанием, неодолимой страстью поцеловать эту женщину, эту сестру Алисии, прижать свои покусанные губы к ее губам. (Меня тоже иногда одолевало подобное желание… но нет, это его, а не моя история; не моя скульптура выставлена в один ряд с мэрами и генералами.)
Именно Катерин (или Терине, как ее называли в семье) Бузи позвонил посреди ночи, чтобы попросить о помощи. Это было непросто. В физическом смысле. Ребенок-животное впился зубами в его плоть между мизинцем и запястьем правой руки. Набирать номер ему пришлось левой, и это было нелегко и даже унизительно, потому что он чувствовал себя неловким, к его потрясению добавлялась дрожь в руках. Ему пришлось прикладывать умственные усилия, чтобы перенаправлять пальцы, убеждать их действовать по часовой стрелке на его старом и капризном стоечном дисковом телефоне, невзирая на их импульсивное желание крутить диск в другую сторону. Он чуть не со слезами на глазах чувствовал, что его мир сменился на свою зеркальную противоположность. Он чуть не впал в детство, стал неуклюжим, жалким, косноязычным. Но еще он странным образом чувствовал возбуждение не только оттого, что сестра его жены на свой действенный манер примется опекать его, но и от ощущения, что его синяки и раны знаменуют окончание траура. Все подлежало переменам или по меньшей мере послаблению. Теперь его вдовство начнет расцветать. Нет, это было неподходящее слово. Может быть, созревать. Или закаляться.
Она нашла его у дверей кладовки, он пытался навести порядок, разбирал хаос перевернутых контейнеров и разорванных пакетов. Он собрал рассыпанную муку и немного риса в ладонь раненой руки, а потому их объятие получилось неловким – ему пришлось обнимать ее вытянутой рукой, чтобы защитить другую и сохранить расстояние между телами. Она следила за своей одеждой и не хотела, чтобы та испачкалась едой или кровью. Но все же это было утешение почувствовать подобие жены, пусть и на короткое время, в своих объятиях. Он тут же отвернулся, смущенный тем, что у него случилось восстание плоти. Он был бос и в ночной рубашке, и хотя кровь на его лице, горле и руке засохла и потемнела, она все еще оставалась липкой, как сливовый сок, и раны не затянулись.
– Что ты сделал? – спросила она, словно повреждения, полученные им, были его виной, будто он сам нанес их себе ради ее общества и внимания. Она и в самом деле могла так подумать; он понял, что это первые слова по меньшей мере за три дня, обращенные напрямую к нему. И потом, когда он рассказал, что, по его мнению, произошло у двери кладовки, она спросила:
– Так ты его, значит, вовсе и не видел?
Опять этот тон. Так оно и было. Он вообще не видел ребенка. Ему достались от него только укусы, царапины, запах.
– А в полицию звонил?
Бузи отрицательно покачал головой – то, что случилось, не было преступлением. Она с этим не согласилась, тоже отрицательно покачала головой.
Терина усадила его на кухонный стул и, крепко, как давно, когда он был мальчишкой, это делала его мать, ухватила за подбородок и повернула голову то в одну, то в другую сторону, разглядывая повреждения.
– На мой взгляд, это похоже на кошачью работу. Поверхностные повреждения. На глубину кожи, – сказала она решительно, с ноткой нетерпения в голосе. И из-за этого ее подняли с кровати? Да, неприятно, да, кроваво, но повреждения вовсе не такие серьезные, как он давал ей понять по телефону.
– Животное, – сказал он. – Но при этом ребенок.
Она снова покачала головой.
– Не знаю, – сказала она, и это могло означать как то, что она обескуражена повреждениями его лица, так и то, что она ни на секунду не поверила объяснению. – Ты этому котяре очень не понравился, это я тебе точно могу сказать.
Бузи знал, что со свояченицей лучше не спорить. «Это точно был не кот», – подумал он, но ничего не сказал, а она принялась оттирать засохшую кровь шерстяной материей, намочив ее, потом стала очищать раны той же жгучей целебной мазью, которой пользовалась его мать, когда он выходил из кустарника с царапинами и ссадинами.
– Коты или собаки, – сказала она наконец. – Так или иначе, тебе нужны инъекции.
– Зачем?
– Укусы, слюна, вирус. От столбняка для начала. И, конечно, от бешенства. А теперь вытяни губы. Дай-ка я тебе их почищу. Я могу тебе доверять – ты не укусишь меня своим бешеным зубом?
Бузи подумал, что он бы на ее месте доверять ему не стал.
Терина с семейной тщательностью исполняла роль брюзгливой медсестры, обращаясь с пациентом как с ребенком. Бузи воспользовался предоставившейся ему возможностью, по крайней мере, не стал ей противиться: пока она залечивала раны, он сел прямее на стуле и уперся руками в ее бедра. Ее изящный, крепкий торс придал ему устойчивости. А когда она наклеила на худшие из ран лейкопластыри, он уперся лицом в ее живот и испустил вздох, который выражал скорее томление, чем передавал горесть или боль. От запахов у него перехватывало дыхание, и не только от запаха Терины, который был почти неотличим от запаха его жены, но и от паров карболового обеззараживающего средства, которое она использовала, и это – по причинам, на которых он не желал останавливаться, – он счел провоцирующим коктейлем своих сексуальных воспоминаний.
Бузи можно было простить его необычную слабость. Эта ночь захватила его в свой поток, выбросила на камни, выбила из колеи. Он не мог заставить себя отпустить ее. Он не мог заставить себя отказаться от безрассудства. Два года прошло с того дня, когда он прикасался к женщине, прижимал к себе. Он был в таком возрасте (и до сих пор остается, говорит он, несмотря на мои пустые протесты), когда большинство его знакомых предпочитают вежливо пожать ему руку, чем обнять при случайной встрече, как это, кажется, происходит у молодых, или поцеловать в щеку, как это принято. Что говорить, в последний раз он обнимал женщину на кремации и панихиде Алисии, и опять же той женщиной была Терина. Ее объятия, ее поцелуи, однако, были не более чем обязательными в такой ситуации и естественными между свояченицей и вдовцом. Все пришедшие на похороны смотрели на нее, оценивали, конечно. А как иначе? Ему казалось, что одета она была так искусно, так хитроумно: в нечто не совсем синее и не совсем черное, смесь скорби, уважения и изящества, что было скромно и одновременно подозрительно. Он до сих пор помнил, как позвякивали ее сережки – как его персидский колокольчик на двери в кладовку, когда при виде катафалка в дальнем конце тополиной аллеи она взяла его под руку, наклонилась к его голове и прошептала что-то утешительное. После этого он с трудом мог сосредоточиться на том, что говорил оратор, и не смотреть на нее, как мальчишка, которому снятся сны наяву. Будь Алисия жива, стой она здесь, она сказала бы: «Терина снова берет первое место. Лучшая кобыла на выставке», но без малейшей ревности или негодования. Обе сестры были довольны быть тем, кем они б