— Не мешай, пожалуйста, кино смотреть!
Вот первое, что меня в ней удивило, как она кино смотрела. Ничто вокруг ее не задевало. Ни мои заигрывания, ни шум — сидит, носик вперед, вытянулась и с экрана глаз не сводит. И ни разу, кажется, не засмеялась. Хотя я, в том месте, где Бельмондо в больнице лежит, от смеха аж закашлялся. Наверное, чувства юмора нет. Вообще-то у женщин чувство юмора редкое явление, как правило, они под других подстраиваются. Все хохочут — и женщина хохочет, иная так приноровится, что первая начинает хохотать. У меня была одна знакомая… ну, ладно.
Кончилось кино, разбились мы на пары, гуляем. Сашка с Ниной в обнимку, мы с Людой чинно следом. Я молчу, и она молчит. Долго молчали. Сашка с Ниной, не попрощавшись, скрылись. Я сказал, зевнув для форсу:
— Ну что, пора подаваться до дому до хаты. Тебя проводить?
Думал: я ей не глянулся и она мне, чего тут тары-бары разводить, но из вежливости предложил проводить.
— Как хочешь! — сказала она. Пришлось тащиться на край света. Если бы я был провидцем, то, конечно, вскочил бы в первое попавшееся такси и до самого своего дома ехал зажмурясь. Но я поплелся ее провожать. Часа полтора провожал. Разговорились кое-как.
— Вечер-то какой! — сказал я спустя вечность. — Скоро непременно зиме быть.
— Да, — ответила она. — Подмораживает.
Еще полчаса.
— Ты где живешь, Люда? Под Москвой?
— Уже почти пришли.
— Тогда ладно.
Через сколько-то времени пришли к двухэтажному дому в неизвестном переулке. Это тогда он мне был неизвестный, а теперь я его с закрытыми глазами найду. В этом переулке люди не живут. Во всем доме три окна горят. И один фонарь на всю округу.
Я помялся у подъезда, поглядел на нее, на Люду. Я почти ни разу, пока мы гуляли, на нее не посмотрел внимательно, а тут в лицо заглянул, чтобы попрощаться. И увидел, что лицо ее светится голубоватым мерцанием. Увидел, что она хороша собой, и молода, и печальна. Тут меня черт и толкнул под локоть. Или привычка сработала. Я ее к себе потянул и чмокнул в щеку. Она меня взяла за руку, как-то так по-деловому ввела в подъезд, подтолкнула к стене и начала целоваться. Я, честно скажу, оробел. То есть хуже того — смалодушничал. Как она целовалась — этого не описать. В тот момент я ничего не чувствовал, кроме неловкости. Она меня так целовала, как кино смотрела. Все остальное для нее исчезло. Кто-то дверью наверху хлопнул, кто-то, кажется, в подъезд входил, я пытался отстраниться — куда там. Пока ей самой не надоело, я был как в ловушке — не станешь же силой отпихиваться. Постепенно и сам начал распаляться, но она вдруг задохнулась и от меня убежала. Сказала самым обыкновенным голосом:
— Ну все. Пока.
— Сильна ты, Людмила!
— Что?
— Как что? Чуть старика не задушила в девичьих объятиях.
Она коротко хохотнула, протянула ладошку и — скок-скок по ступенькам. На первом этаже в двери поковырялась ключом, пропала.
Я вышел на улицу и увидел — ночь темна. Пошел куда глаза глядят — до первого прохожего. Узнал, где метро. Домой приехал около двух.
На следующий день, как обычно, делились впечатлениями с Сашкой. В курилке. И Кудряш тут же. Кудряш женатый, ему особенно интересно. Сашка сказал, что назначил Нине на сегодня свидание, но не уверен, что пойдет: уж больно глупа.
— А у тебя как? — он спросил.
— Никак. Я и телефон не взял.
— Нинка, между прочим, рассказывала про твою, — сказал Сашка.
— Что?
— Чушь всякую. Про какую-то тайну молола. Будто твоя не совсем в порядке после личной драмы. Что они могут сказать! Намекают. Мол, мы такие — ого-го!
Ну и все. Саня на свидание все же сходил. И потом мне сообщил, что Люда мной интересовалась. А как интересовалась? Сказала, что я не по годам застенчивый и тем привлекателен для девушек. Во мне, когда я это выслушал, самолюбие взыграло. И не только самолюбие. Она мне ночью приснилась. Я попросил Саню узнать у его подруги Людин телефончик. Он узнал. Через три дня я ей позвонил. Чего-то даже боялся, когда набирал ее номер. Со второго раза набрал, первый раз диск соскользнул. Люда сняла трубку. Странно, но я ее голос узнал по телефону.
— Добрый день! Это Миша, помните?.
— A-а! Помню. Здравствуй!
В ее голосе равнодушия на сто человек.
— Э-э… Может быть, повидаемся? В смысле, куда-нибудь сходим, развеемся?
— Не знаю… а куда?
— Может, в кино?
— В кино мы уже были.
— Можно просто погулять.
— А у тебя деньги есть?
— Сколько?
— Рублей пятнадцать.
— Могу наскрести.
— Тогда лучше пойдем в ресторан.
Мне понравилось, что она не стесняется. Это упрощало дело. Но она не пришла. Мы договорились в восемь встретиться на Пушкинской, но она не пришла. Я там действительно, как озабоченный придурок, проторчал около часа, но она так и не явилась. Меня такой поворот дел не устраивал, тем более что я у стариков перехватил двадцатку. Позвонил Сашке, чтобы его позвать. Сашки дома не было. А ведь сказал, что весь вечер будет дома. Будет хоккей смотреть. Я затесался в какую-то забегаловку, посидел малость, а потом нарвался там на каких-то худосочных мальцов. Они мне не понравились: в туалете вели себя безобразно. Я сделал им корректное замечание. Я им сказал: "Вытряхивайтесь отсюда, мальцы, пока я вас не вытряхнул". Ну, слово за слово, а худосочные оказались калеными орешками. Они меня здорово отвалтузили. Когда посмотрел в зеркало, то не сразу себя признал. И официант меня тоже, видно, не сразу признал. Он на меня долго смотрел с удивлением, а потом выписал странный счет. В нем было на пять рублей больше того, что должно было быть, по моим подсчетам. Я ему сказал: "Ты, товарищ, давай правильный счет, а не фальшивку". И вдруг он как начал верещать что-то про милицию, про вытрезвитель. Он напрасно верещал, потому что я сам быстро оценил положение. Сказал: "Подавись, ворюга, рабочими деньгами, но мы еще с тобой повидаемся в другое время и в другом месте".
Из автомата позвонил Сашке, но тот еще где-то шлялся. Наскреб Людин номер. Она была дома.
— Кто же так поступает, мадам? Знаешь кто?
— Я не смогла прийти.
— Почему?
— У меня оказались неотложные дела.
Я немного подумал без всяких мыслей. В будке было жарко, и туман в моей голове сгустился.
— Меня, Людмила, по твоей милости бандиты изуродовали и официант ограбил. Я теперь нищий и убогий.
— Я не виновата.
У меня не было на нее злости. Это вот удивительно. Вообще-то я вспыльчивый. Но к девушкам у меня снисхождение. Я их не считаю совсем за людей. Они скорее птицы. Летать умеют, а считают не больше чем до ста.
— Хорошо, — сказал я. — Это дело прошлое. А сейчас давай приезжай. Я тебя буду ждать на том же месте и в тот же час. У памятника Пушкину.
Я ведь это просто так сказал, чтобы потрепаться. Ни одна дура не приняла бы мои слова всерьез. Дура бы не приняла, а Людмила приняла. Может быть, она была сверхдура. Это тогда я так подумал. Теперь знаю, кто она… Она человек возвышенной души и легковерного сердца. И если бы… да ладно, по порядку. Она спросила, смогу ли я подождать полчаса. А что такое полчаса для избитого и пьяного человека. Все равно, что мгновение или вечность. У меня не было времени. Я жил в пространстве в тот вечер. А время исчезло. Сказал, что смогу ждать очень долго. Хоть тыщу лет.
И вот тут случилась чрезвычайность. Постоял около будки, покурил и… обо всем забыл. Ну, то есть, начисто все вылетело из головы, что касается Люды. Я помню, о чем думал, стоя около будки, а потом сидя на скамейке неподалеку. Я думал о том, как все нескладно выходит. За что, думал я, исколошматили меня шальные хлопцы? Ведь я им зла не делал. И официанту не делал ничего плохого, а он взял и обжулил. Как быстро и без толку, думал, прошли мои лучшие годы. И что впереди? Пусто. До края рукой подать. Прокантуюсь таким же макаром еще каких-нибудь тридцать — сорок лет — и адью. Поминай как звали. А что оставлю? Дома, книги, детей? Кто, собственно, меня помянет? Еще я думал о своих неустроенных, беззащитных родителях и, думая о них, заплакал. Вытирал слезы ладонью, и на ней оставались грязно-серые полосы. Потом сел в такси и поехал к Сашке. Он был дома. Мне не удивился, сказал:
— Ты, Миша, пойди сразу умойся, а то мать выйдет в кухню — может перепугаться.
Я умылся, причесался и стал как новенький. Сашка зажарил яичницу на большой сковородке, и мы славно посидели.
Сашка принес жбан домашней наливки. Сашка вспомнил, что наливка приготовлена сеструхе на свадьбу. Мы долго жалели его сеструху Веру, которая собиралась замуж на четвертом десятке. А жениху было за пятьдесят, Мы их обоих одинаково жалели, но сеструху больше. Жениха мы тоже жалели. Он третий раз женился. Куча детей, но очень одинокий человек. Мы с Сашкой как-то хотели скинуть его с лестницы. Нам показалось, что он Вере не пара, занудливый и настырный. А она красивая и покладистая. Но невезучая. Или, может, слишком разборчивая. У нее не поймешь. Она скрытная… Так вот, когда мы хотели спустить жениха с лестницы по причине его несовместимости с невестой, он нам открыл свою тайну. С целью самосохранения. Рассказал про свою жизнь. Оказывается, в двух первых браках он очень страдал. Первая жена сильно погуливала, причем делала это на виду у всей общественности. "Словно хотела мне отомстить за что-то. А за что?" Вторая жена хотя и не погуливала, зато дралась, швырялась предметами и однажды пробила мужу голову деревянной чуркой. "А за что?" Когда мы выслушали исповедь Вериного жениха, особенно убедительную потому, что произносилась она перед лестничным пролетом, то поняли — действительно не за что. И мы протянули жениху руку дружбы. Сашка только спросил, отчего он такой занудливый и настырный. Лезет во все дырки. И даже интересуется, сколько у Веры пар обуви. На это жених ответил, что он сам не рад своей привычке лезть во все дырки и надеется с течением времени, в новых условиях жизни, от нее избавиться. Бросают же люди курить.