– Вечером, когда тебя нашли у входа в замок, со мной что-то произошло, – начала рассказывать девушка, глядя на пузырек с противоядием. – До сих пор не могу понять, что это было. Сначала я почувствовала сильное удушение, будто меня пытались повторно убить. Оно быстро прошло, но через какое-то время начались новые приступы, которые сопровождались видениями. Я видела, как мой отец идет по лесу, как он откупоривает бутылку с вином, как капает туда какую-то черную жидкость… Не понимаю, почему я не видела всего этого двести лет. Такое со мной впервые, ДжонгХен. Может, это ложь? Интересно, призракам могут сниться сны?
– Нет, – я замотал головой, – тебе это не приснилось.
И я рассказал все, что со мной произошло за несколько суток.
Я говорил долго, монотонно, боясь пропустить все важные детали. Я описал все события, которые приключились со мной в склепе, замке Болтон и снова в склепе. Элиза слушала, не перебивая. Она не заплакала, не впала в истерику, когда я рассказал ей про нашу беседу с Аластором. Ни один мускул не дрогнул на ее бледном лице. Она все вытерпела как воин. Воин, который пережил тысячи сражений и не мог пасть в своем последнем бою. Когда я закончил рассказывать, единственное, что сказала Элиза, так это «спасибо». Она произнесла слово на английском, благодаря не только меня, но и, я уверен, Аластора.
А потом Элиза взяла в руки пузырек с противоядием, повертела в руке, открыла клап фортепиано и, поставив стекляшку на подставку для нот, начала неспешно играть незнакомую мне мелодию. Это была самая трагическая соната из всех, которые я слышал в исполнении Элизы. Не говоря мне ни слова, девушка пыталась отдать всю боль инструменту, чтобы запечатлеть в нем горькую правду – очередную историю Леди Элизабет Феррарс. Только не для того, чтобы помнить, а для того, чтобы забыть навсегда.
Первые несколько часов я просто сидел и слушал мелодии, а потом пересел к Элизе на банкетку и, без лишних слов, мы сыграли с ней в дуэте.
Я играл с ошибками, паузами, погрешностями, но все же играл. Пока мои пальцы рождали мелодию, которая была значимой не только в жизни Элизабет и Питера, но и в моей собственной, девушка ничего не говорила, а только пыталась подстроиться под мой неспешный ритм. В это время я пропускал через себя боль, отчаяние, страсть. Я чувствовал, а может лишь только представлял, какая непостижимая любовь была между Элизабет и Питером.
«Не твое, отпусти», – мелькало у меня в голове раз за разом.
Пока мои пальцы касались клавиш, перед глазами мелькали разные события прошлого. Я словно стал тайным наблюдателем двух жизней – первая встреча влюбленных, их прогулки, неловкие касания рук, розовеющие щеки Элизабет, ее неловкая улыбка и глаза, в которых хотелось раствориться или утонуть. Я вдавливал клавиши до самого пика, а по моим щекам текли слезы. Слишком много всего я испытал за месяц, чтобы оставаться спокойным. Мне было плохо. Мы было больно. Мое нутро разрывала тоска, а картинки с прошлым не переставали мелькать перед глазами – я видел, как Питер обнимает Элизабет, как гладит ее волосы, как вдыхает их запах, как целует в макушку. И что самое странное, я понимал – это не игры моего воображения. Все, что я видел, когда-то было реальным. Кто мне рассказал? Инструмент и сама мелодия – в них была заточена душа и воспоминания Элизабет, которые необъяснимым образом стали моими видениями. Теперь я понял, что со мной было в склепе – мне помогал не только Аластор, но и Элиза приложила к этому немало усилий. Как, я не имел ни малейшего понятия. Элиза – тоже. Но между нами точно что-то произошло. Три энергии слились воедино и сломали титановую стену времени.
Когда я закончил играть, мои руки обессилили, безжизненно свисая вниз. По щекам все еще текли слезы, капая на джинсы. Тогда мне казалось, что моя душа вот-вот разорвется от боли ко всем чертям. В тот момент я пытался пройти какое-то очищение. Я отдал фортепиано свою историю, чтобы в будущем отпустить ее. Отпустить навсегда. Но я сильно ошибался. Я не музыкант, чтобы общаться с инструментами. Я – писатель. И единственное исцеление я мог получить, только рассказав все на листе бумаги. Жаль, но это я понял не сразу, а спустя несколько десятков лет, когда написал свой первый роман.
Мы закончили играть, и Элиза встала с банкетки. Она подошла к окну и выглянула на улицу. Солнце уже заходило за горизонт, и небо превратилось в картину художника. Розовые и голубые мазки создавали невероятный красоты английский пейзаж.
Я тоже встал и направился к девушке. От нее веяло холодом, который уже давно стал моими вечным спутником и любовью. Тогда я дал себе обещание, что навсегда запомню эту свежесть – свежесть зимы. Бодрящая, пробирающая до всех органов и костей. Это как нырнуть в ледяной водоем. Это как плавать в реке, в которой невероятно холодно.
И тогда, пока я стоял рядом с Элизой, понял, почему три недели назад полез в воду. До этого я не переносил морозы, и только после встречи с ледяной водой, стал относиться к ним проще. Только после купания я мог находиться в компании Элизы, не трясясь как в морозильной камере. Все случилось не просто так.
– Я люблю тебя, – вдруг прошептал я. Сделал я это как можно тише, чтобы слова не утратили всю свою силу, значимость и хрупкость. Мне казалось, те чувства, о которых я говорил, должны были произноситься еле слышно, так, чтобы никто, кроме Элизы, о них не узнал. Ни стены, ни, тем более, фортепиано.
И тут я закрыл глаза. Я испугался взгляда Элизы и спрятался, как трус, в кусты.
Постепенно мне становилось все холоднее и холоднее, словно в комнате включили кондиционер на самый холодный режим. А потом я ощутил легкое покалывание на своем лбу – чувство, будто кто-то приложил кусочек льда к горячей коже.
Элиза поцеловала меня в лоб, как ребенка, жаждущего материнской любви и поддержки. В этот момент по моей щеке скатилась одинокая слеза. Наверное, именно в тот момент я почувствовал, что слезы могут сжигать кожу подобно кислоте.
– Возьми, – тишину нарушил слегка дрогнувший голос Элизы.
Я открыл глаза. Мне не сразу удалось вернуться в реальность, поскольку все это время я находился где-то в другом месте, там, где не было времени, где все застыло, приобретая какую-то особую форму.
– Это мне? – спросил я, смотря вещь в ладони девушки. Элиза держала карманные часы на тонкой цепочке. Золотые часы с резьбой.
– Да. Их мне подарила моя матушка на шестнадцатилетние. Они не ходят, но… – Элиза посмотрела на предмет в своей руке и слегка улыбнулась. – Это тебе мой подарок. На память. Обо мне и моем замке.
Вот оно – застывшее время в ее руках. Вот, где я постоянно пропадал.
Я протянул руку, и Элиза вложила в мою ладонь холодные, золотые часы.
– Может, все-таки оставишь их у себя? Это же память о твоей маме.
Элиза, улыбнувшись, замотала головой.
– Ты забыл? Они мне теперь не нужны.
– А, ну да, – засмеялся я, рассматривая подарок. Часы стоили космических денег.
– Думаю, их можно починить, – предположила девушка.
– Ну уж нет, – я замотал головой. – Вдруг потеряю или на меня нападут воры. Лучше будут лежать дома такие, какие есть.
– Как знаешь, – улыбнулась Элиза. – Они твои. Делай с ними, что душе угодно.
Я улыбнулся и обнял Элизу, чувствуя, как в мое тело вонзают сосульки. Когда мы отпрянули друг от друга, я заметил на своей футболке тонкий слой инея.
– Хочешь, сыграю что-нибудь еще? – нарушила неловкое молчание Элиза.
– Хочу.
– Тогда садись, исполню что-нибудь повеселее.
– Нет, не надо веселого, – сказал я. – Играй то, что хочешь. Играй грустные мелодии. Я хочу насладиться ими в последний раз.
– Хорошо, – смущаясь, тихо произнесла Элиза.
Мы просидели в комнате весь вечер и всю ночь. Элиза играла, а я сидел рядом, не понимая, как благодарить девушку за все, что она для меня сделала.
Что я мог сказать? Спасибо? Сказать «спасибо» можно за оказанную услугу, но не за чувства, которые вызвал у тебя человек. Нельзя просто сказать «спасибо» за доброту, симпатию, дружбу и любовь. Но что тогда говорить? Неужели ничего?
Я сидел рядом с Элизой, перебирая в голове тысячи слов благодарностей, не имея ни малейшего понятия, что сказать. Мне хотелось осыпать ее поцелуями, обнять, сжать в своих руках. Мне хотелось пропитаться ее холодом до костей. Но я сидел, и слушал ее мелодии, понимая, что это намного лучше всех нелепых проявлений своих чувств.
А потом, когда Элиза закончила играть и взяла меня за руку, я основательно потерял всякий счет минутам и часам. Мы сидели у фортепиано, глядели друг другу в глаза и безмолвно прощались. Мы также просили друг у друга прощения и в душе обливались горькими слезами. Время шло, а мы не могли его остановить или попросить еще немного подождать, не лететь так быстро, не спешить. Тик-так. Тик-так. Казалось, у меня в душе тикал какой-то механизм. Он приближал меня к расставанию, которого я страшился все последнее время…
Все когда-нибудь заканчивается. Как плохое, так и хорошее. Это неизменное правило жизни. После лета наступает осень, а после осени зима. И в этом нет ничего ужасного. Главное помнить, что все можно повторить. И если не нам, то нашим детям. Когда что-то умирает, вместе с этим рождается что-то новое. Или кто-то.
«Давай снова встретимся в следующей жизни», – думал я, глядя на Элизу.
В этот момент я благодарил судьбу за невероятный подарок, которая она мне так внезапно преподнесла. Я полюбил. Подарок мне от судьбы – это любовь.
«Еще пару минут, и я больше ее никогда не увижу», – раз за разом проносилось в моей голове.
– Спасибо тебе, – все-таки прошептал я. Мои слова растворились в воздухе, их впитали стены.
– Когда ты уезжаешь? – спросила Элиза.
– Сразу после завтрака. В девять.
– Сейчас уже почти семь.
– Я знаю. Но, пожалуйста, не напоминай о времени. Давай подойдем к окну.
Помню, в одну из бессонных ночей в замке, я поклялся себе, что встречу в этом месте один из их самых незабываемых рассветов в своей жизни. Я сдержал обещание. Стоя бок о бок с Элизой, я смотрел, как просыпается солнце. Оно ласкало поля, реки, озера. Оно окутывало легким сиянием двор замка и сам замок. В тот момент мы с Элизой были вечностью или ее малой частью. Даже расставаясь со своей первой любовью, я успокаивал себя, мысленно повторяя раз за разом, что мы еще встретимся и будем стоять вот так всю ночь, смотря на рассвет и чувствуя в наших душах легкую тяжесть. Тяжесть пройденного времени и тоски. Но мы не поймем их причины.