— Натали поедет со мной.
— Что?
— …
— Ты с ума сошла!
— …
— Куда? В Москву?
— …
— На три дня?
— Ну и что?
— Зачем?
— Покажу ей Красную площадь.
— Ты ненормальная? Ей три года. Она ничего не запомнит.
«Я — ненормальная. Тебе ли не знать?»
— Я нормальная, Маш. Пойду собираться.
33
Славушка!
Я так рада была увидеть тебя. Молодец, что вырвалась. Все-таки для нашего мальчика твой приезд — не пустой звук. А Катюша? Тебе понравилась? По-моему, очаровательная девочка. Конечно, не без претензий, но такая нынче молодежь. Подавай им все и сразу. Конечно, твой ребенок из другого теста. Это естественно. Кто его воспитывал? Понимаю твои опасения. Но скажу так: если любит, то подождет. Я уверена, у него впереди большое будущее. И потом, что за сомнения? Она же пошла за него, а не за кого-то другого. Уверена, что ее родители могли мечтать и о ком-то более, с их точки зрения, достойном их дочери. Она — обеспеченная москвичка: красивая, неглупая, с жилплощадью, а он? Конечно, нам-то с тобой известно, что он — гений, но что могут о нем знать другие: да, начитан, да, образован, да, умен, но провинциал без связей, без возможностей и без горящего в глазах карьеризма. Так что, кто знает, быть может, этот брак — хороший шанс для нашего мальчика взлететь побыстрее? Не сердись. Знаю, ты не любишь цинизма. Считаешь, что всего в жизни надо добиваться самому, а по мне, так не стоит здравомыслящему человеку отказываться от помощи. Живем один раз, милая, и важно не упустить свой шанс. А твое вечное: «За все воздастся в другом мире», уж прости, меня не устраивает и, надеюсь от всей души, твоего сына тоже.
Целую. Я.
34
— Да она ненормальная! — Светка из параллельного класса выронила костыль и со слезами на глазах трет ушибленный дверью лоб. Девочки, выстроившиеся у кабинета врача, провожают Алину, быстро хромающую по коридору, неодобрительными взглядами. Уж слишком эта новенькая резкая и грубая. То плечом заденет, и не поймешь, нечаянно или нарочно, то посмотрит так, словно ты ей что-то должна. Вот и сейчас выскочила от хирурга, будто ошпаренная, Светку дверью стукнула и даже не извинилась. А она, Алина эта, между прочим, здесь одна из самых «здоровых», а такие в интернате для детей с нарушениями опорно-двигательного аппарата не часто встречаются.
— Смотреть надо! — решается кто-то из девочек выкрикнуть в спину Алине.
— Ишь, не обернулась даже! — вторит ей соседка.
— Долго еще терпеть будем? — спрашивает третья, медленно обводя всех взглядом. И чувствуется, как между ними в воздухе устанавливается невидимое, молчаливое согласие.
Алина этот разговор не слышит и не слушает, спешит укрыться за поворотом, найти какой-нибудь уголок, где не будет ни чужих глаз, ни ртов, ни ушей. Ей не плохо, ей невыносимо. Невыносимо от этих слов, сказанных только что добродушным хирургом:
— Где же ты раньше была, милая?
— Я?
— Ну, не ты. Мама твоя. С такими данными могла бы балериной стать.
— Какой?
— Талантливой. Кость узкая, рост маленький, выворотность чудесная, гуттаперчивость отменная. Ты, поди, и на шпагат садишься.
— Сажусь.
— Ну вот. Не балерина — мечта.
— Но у меня же нога.
— Вот я и спрашиваю, где ты была раньше? Исправить можно было твою ногу. Плевое дело, понимаешь? Сейчас бы порхала. А теперь уже возраст, дорогая, возраст. Кости стали другие. Теперь уже думать и думать, надо ли рисковать.
— Я… Я не понимаю, о чем вы. Вы хотите сказать, что если бы мне раньше сделали операцию, то я бы не хромала?
— Не хочу сказать, а говорю. Ну, может, не одну операцию, а две или три, но ножки были бы равные, равные были бы ножки. Вот так-то. А теперь-то уж да… Не стал бы я, честно скажу. Нет, можно, конечно, вытянуть, но сколько сейчас на это времени понадобится, и сил, и денег, — скрывать не буду — не знаю. Так что, милая, я лицемерить не стану. Бога не гневи, не кори его в своем недостатке. Если и надо тут кого обвинять, то уж не его одного, это точно.
— Я в бога не верю.
— Напрасно, дорогая, напрасно, — врач по-прежнему вертит в руках ногу Алины. — А что же врачи-то? Куда смотрели?
— Меня к ним не водили.
— Вот как? А здешние что говорят?
— Я тут только две недели. Антон Петрович, ортопед наш, велел вам показаться. Сказал, что раз в месяц вы тут консультируете и мне надо к вам сходить обязательно.
— Да уж. Надо. Надо было лет пять назад. Ну, максимум три года. А теперь уж. Что уж. Тебе сколько лет-то? — хирург заглядывает в карту Алины.
— Тринадцать.
— Многовато, детка. Ты нос-то не вешай. Так-то вся жизнь впереди.
— …
— И отчаиваться не нужно. Что тебе назначили?
— Массаж, ЛФК, суставную гимнастику.
— Правильно, суставную — это хорошо. Это, я тебе даже скажу, замечательно. А раньше ты где занималась?
— Нигде.
— Как это? Ты из какого интерната?
— А я раньше в обыкновенной школе училась. А сюда меня соседка устроила. Да и то не сразу. Пришлось полгода уговаривать. Она тоже говорила, что поздно, только не объясняла почему. Согласилась лишь тогда, когда этот нашла с французским языком. У меня в школе французский был.
— Да, французский это тоже неплохо, весьма неплохо, — врач наконец отпускает ногу Алины. — Значит, так, милая, гимнастику делай, на французский ходи, а от операции я бы уже воздержался, воздержался бы от операции.
«Воздержался бы от операции», — слова профессора из медицинской академии не выходят у Алины из головы. Она сидит под лестницей, прижав худые запястья к острым коленкам и снова и снова мысленно прокручивает весь разговор. Несколько раз повторяет реплики врача, будто сомневается в сказанном. Вслушивается в звучание каждого слова, словно примеряет его на себя, изучает его весомость, осознает его оправданность. Наконец она замолкает и решительно вылезает из своего убежища. На первом этаже у телефона, как всегда, очередь из толпы скучающих по дому ребятишек. Алине не терпится:
— Дайте позвонить!
— А ты лучше всех, что ли? Подождешь!
— Мне очень надо.
— Здесь всем надо.
— Вы же тут хромые все, а не глухие! Нужно человеку, вам говорят!
— Сама глухая! И тебе говорят: всем надо.
— Ну пожалуйста…
— Иди отсюда!
И Алина идет. Идет к директору. Без спроса хватает в канцелярии телефон и под вопли секретаря набирает домашний номер.
— Привет, — отрывисто приветствует снявшую трубку сестру.
— Алишка! Как здорово, что ты звонишь! У меня такие новости, ты не представляешь. Ты такая умничка, что тогда сорвала прслушивание. Ведь теперь, ты не поверишь…
— Тоня дома?
— Что?
— Тетя Тоня дома?
— Да. Кажется, да. Так вот, я узнала, что…
— Позови!
— Сейчас, я только расскажу тебе о…
— Позови ее! Вот кто, оказывается, глухой, — ты!
Обиженная Маша бросает трубку. Алина тут же перезванивает и слышит в ответ удивленный голос Антонины Степановны:
— Алиночка, что случилось?
— Вы знали? Скажите, вы это знали?
— Что? О чем ты?
— Об операции. Вы знали, что все можно исправить?
— Алина, я психиатр, а не ортопед и…
— И поэтому вы хотите, чтобы все вокруг сошли с ума!
— Да что ты такое говоришь?
— Говорю то, что думаю. Зачем лечить человека? Пусть он лучше свихнется от горя, и у вас будет новый пациент.
— Алина, ты в своем уме?!
— Нет! Готовьте койку!
Алина выбегает из канцелярии, не обращая внимания на возмущенные «Что это значит?», «Изволь объясниться!» и «Как только не стыдно?». Оборачивается лишь на окрик директора:
— Зайди ко мне завтра, когда успокоишься. Поговорим…
Они поговорят. Поговорят на следующий день. Но не в кабинете директора, а в лечебном изоляторе. Только допрашивать Алину станут не о причинах ее возмутительного поведения, а о происхождении на ее теле синяков и ссадин, из-за которых она и окажется на больничной койке.
— Кто это сделал? — будет строго вопрошать директриса.
— Я… Я сама, — стиснув зубы, станет отвечать Алина.
— Скажи мне правду! Как это случилось?
— Я упала.
— Ночью? Интересно…
— Я упала с кровати.
— Пятнадцать раз?
— Может быть, я не помню.
— Алина, я все равно узнаю.
— Тогда зачем меня спрашиваете?
— Я хочу наказать виновных, а придется наказать тебя за вранье.
— Наказывайте, — вялое движение плечами заставляет ее скривиться от боли. Девочки били куда придется. Все, что успела сделать Алина, — натянуть тоненькое одеяло на голову и вцепиться в него обеими руками. Именно поэтому лицо в драке уцелело. Хотя и драки как таковой не было. Алина отчаянно, пока хватало сил, лягала ногами пустоту, а потом лишь тихонько лежала, свернувшись калачиком, вздрагивая от очередного удара и надеясь, что теперь физическая боль если и не освободит ее навсегда от моральных страданий, то хотя бы ненадолго заставит о них забыть.
— Алина, неужели ты не хочешь, чтобы те, кто это сделал, получили по заслугам?
«Хочу, конечно. Они и получат».
— Я упала с кровати.
— Прекрати врать!
«Еще чего!»
— Я не вру!
— Хочешь, я сама тебе назову? Мяскова? Ставропольская? Буридзе? Ну, кто еще?
«Да откуда я знаю? Темно ведь было. И девчонки — не дуры. Ни слова не сказали, пыхтели только. Я что, их по вздохам различать должна?»
— …
— Твое упрямство просто невыносимо!
«Это ты невыносима! Вы все невыносимы! Отвяжитесь от меня!»
— Я устала, — Алина закрывает глаза.
— Ладно, отдыхай. Но мы еще вернемся к этому разговору.
К разговору они не вернулись. Что было требовать от Алины? Жаловаться на друзей? А то, что она подружилась со своими обидчиками, было очевидно. После железного молчания Алина мгновенно стала своей в коллективе. А когда по интернату под большим секретом разнесся слух о том, что у нее были все шансы получить здоровую ногу, но судьба (родители, врачи, обстоятельства, злой дедушка, глупая бабушка — версии разные, смысл один) распорядилась иначе, то к уважению, которое теперь испытывали к Алине, прибавилось искреннее сочувствие. Теперь детям с ДЦП, с трудом передвигающимся самостоятельно, казалось, что слегка прихрамывающая девочка гораздо несчастнее их. Намного обиднее упустить свой шанс, чем не иметь его вовсе. Жалеть Алину стало модным, поэтому, когда возник вопрос, кому доверить подготовку новогоднего спектакля, все воспитанники единогласно проголосовали за нее.