Она ничего не ответила. Ее длинные светло-рыжие волосы доходили до талии. Она была одета в простую одежду, на которую в большинстве мест просто не обратили бы внимания: длинный свободный жакет, подпоясанный на тонкой талии, и юбка, закрывающая верх маленьких ботинок. От ее головы с человеческими глазами исходил сильный аромат крови. И сами горящие на лице глаза смотрели на меня нестерпимо страшно.
– Я не возьму человеческий глаз! – сказал я. Но я уже говорил это раньше. Наверное, с моей стороны это выглядело высокомерным и непочтительным. Ведь она была такой могущественной. – Я не возьму человеческую жизнь,– сказал я. Вот что в действительности я имел в виду. – Я никогда, никогда, пока живу, терплю, голодаю и страдаю, не возьму человеческую жизнь и не подниму руку на живое существо, будь оно человеком или одним из нас – не важно, – не буду... я... до последнего дыхания... не стану...
– Я намерена задержать тебя здесь, – молвила она. – В качестве пленника. На время. Пока ты не успокоишься.
– Ты сошла с ума. Ты нигде меня не задержишь.
– У меня приготовлены для тебя цепи. Дэвид, Луи, вы мне поможете.
– Что такое? Вы оба, как вы смеете? Цепи? Какие цепи? Кто я такой – Азазел, брошенный в яму? Мемнох над этим хорошо посмеется, если только он навсегда не отвернулся от меня!
Но ни один из них не пошевелился. Они стояли неподвижно. Внешне хрупкая, белая фигура Маарет скрывала в себе мощную силу. Луи и Дэвид страдали. О, я чуял запах страдания.
– У меня есть для тебя вот это, – вымолвила она, протягивая руку. – Когда ты это прочтешь, то начнешь вопить и рыдать, и мы продержим тебя здесь в безопасности и покое до тех пор, пока ты не успокоишься. Здесь. Под моей защитой. В этом месте. Ты станешь моим пленником.
– Что? Что это такое? – вопрошал я.
Это был мятый пергаментный сверток.
– Что это, черт возьми, такое? – повторял я. – Кто дал тебе это? – Мне не хотелось прикасаться к свертку.
Она ухватилась за мою левую руку с неодолимой силой, заставив меня выронить мешки с книгами, и вложила в мою ладонь пергаментный сверток.
– Это мне передали для тебя, – сказала она.
– Кто? – спросил я.
– Персона, чье письмо ты найдешь внутри. Разверни его.
– Какого черта! – выругался я. Пальцами правой руки я разорвал измятый тонкий пергамент.
Мой глаз! Он сверкал на фоне написанных на вложенном внутрь листе строчек. В этом маленьком свертке находился мой глаз. Мой голубой глаз, живой и невредимый.
Задыхаясь, я схватил его, поднес к лицу и вставил в болящую глазницу, чувствуя, как нервы тянутся назад, к мозгу. Мир засиял целостной картиной зрения.
Она стояла, неотрывно глядя на меня.
– Я стану вопить? – воскликнул я. – Вопить – почему? Что, по-твоему, я вижу? Я вижу лишь то, что видел раньше! – кричал я. Я посмотрел справа налево. Ужасная заплатка из тьмы пропала, мир предстал завершенным: витражи, застывшее трио, наблюдающее за мной... – О, спасибо, Господи! – прошептал я. Но что это значило? Было ли это благодарственной молитвой или просто восклицанием?
– Прочти, – сказала она, – то, что написано.
Архаичный стиль. Что это? Иллюзия? Слова, написанные на языке, вовсе не являющемся языком, и все же ясно читаемые – я смог узнать их торопливый очерк, начертанный и кровью, и чернилами, и сажей:
«Моему принцу!
Благодарю тебя за прекрасно
выполненную работу.
с любовью,
Мемнох-дьявол».
Я взревел.
– Ложь, ложь, ложь! – Я услыхал звон цепей. – Какой металл, по-твоему, может связать меня, повергнуть в уныние? Черт тебя возьми! Ложь! Ты его не видела. Он тебе этого не передавал!
Дэвид, Луи, ее сила, ее непостижимая сила – сила с незапамятных времен, еще до того, как были начертаны первые слова на табличках в Иерихоне, – окружали меня, поглощали меня. Более она, чем они; я был ее ребенком, проклинающим ее.
Они поволокли меня во тьму – и вопли мои отдавались эхом от стен, – в помещение, которое они выбрали для меня: темное подземелье с замурованными окнами. Я пытался вырваться, но меня опутывали цепи.
– Это ложь, ложь, ложь! Не верю! Если меня кто и одурачил, так это только Господь! – Я продолжал бушевать. – Он сделал это со мной. Это все нереально, если Он не совершил этого – Бог Воплощенный. Не Мемнох. Нет, никогда, никогда. Ложь!
В конце концов я в изнеможении повалился на пол. Мне было все равно. Было какое-то утешение в том, что я был закован в цепи и не мог колотить по стенам кулаками, превратив их в месиво, или размозжить голову о кирпичи, или того хуже...
– Ложь, ложь, все это огромная панорама лжи! Это все, что я видел! Еще один огромный замкнутый круг лжи!
– Не все ложь, – сказала она. – Не все. Это стародавняя дилемма.
Я умолк. Я чувствовал, как мой левый глаз глубже и сильнее прорастает корнями в мозг. Он снова у меня был. У меня был мой глаз. И подумать только о его лице, его искаженном от ужаса лице, когда он взглянул на мой глаз. И та история с глазом дядюшки Микки. Я был не в состоянии понять это. Мне снова захотелось выть.
Мне показалось, что я смутно слышу нежный голос Луи – протестующий, умоляющий, спорящий. Я услышал, как замыкаются запоры. Я слышал, как в дерево забивают гвозди. Я слышал, как Луи умоляет.
– Ненадолго, совсем ненадолго... – проговорила она. – Он слишком силен для нас, и ничто другое здесь не поможет. Либо это, либо придется разделаться с ним.
– Нет! – вскричал Луи.
Я услышал протесты Дэвида – нет, этого она не сделает.
– Я не стану это делать, – спокойно молвила она. – Но он останется здесь до тех пор, пока я не скажу, что он может уйти.
И они ушли.
– Пойте, – прошептал я. Я разговаривал с привидениями детей. – Пойте...
Но монастырь был пуст. Все маленькие привидения разбежались. Монастырь был мой. Слуга Мемноха; князь Мемноха. Я был один в своей темнице.
Глава 26
Ночь вторая, ночь третья... Снаружи в городе по широкому проспекту мчались машины. Проходили парочки, перешептываясь в вечерних тенях. Завыла собака.
Четвертая ночь, пятая?..
Рядом со мной сидел Дэвид, читая мне запись моей истории, слово за словом, – все, что я рассказал, как он это запомнил, вновь и вновь прерываясь, чтобы спросить, правильно ли там или здесь, те ли это слова, таков ли получается образ.
По обыкновению отвечала она. Из своего места в углу она говорила:
– Да, это он видел, и это он тебе рассказал. Именно это я вижу в его сознании. Таковы были его слова. Вот что он чувствовал.
Наконец – прошла, должно быть, неделя – она встала надо мной и спросила, хочу ли я крови. Я ответил:
– Я никогда больше не стану ее пить. Я высохну и стану твердым, как известняк. И меня бросят в печь.
Однажды ночью заявился Луи со спокойной непринужденностью тюремного капеллана, свободного от каких бы то ни было правил и все же не представляющего для узников никакой угрозы.
Он медленно уселся подле меня, сложив ноги и глядя в сторону – понимая, что невежливо смотреть в лицо пленника, закованного в цепи.
Он дотронулся пальцами до моего плеча. Волосы его были в полном порядке – модно подстрижены, причесаны и чисто вымыты. Одежда его тоже была чистой и новой, словно он специально принарядился ради меня.
Я внутренне улыбнулся этому. Он и раньше, бывало, так поступал, и когда я замечал, что на рубашке у него старинные пуговицы из золота и жемчуга, то понимал, что это для меня, и принимал его дар, как больной принимает холодный платок на лоб.
Его пальцы надавили на плечо чуть сильнее, и мне это тоже понравилось. Но у меня не было ни малейшего намерения говорить об этом.
– Я читал книги Винкена, – сказал он. – Я вернулся тогда за ними и подобрал, когда мы оставили их в часовне. – Сказав это, он взглянул на меня с почтительным простодушием.
– Благодарю, – сказал я. – Я выронил их, там было темно. Выронил, когда потянулся за глазом. Или когда она взяла меня за руку? Как бы то ни было, я выронил мешки с книгами. Мне не сдвинуть с места эти оковы, я не могу пошевелиться.
– Я отнес книги домой, на Роял-стрит. Они там, как и множество других драгоценностей.
– Понимаю. Ты видел миниатюры? Ты достаточно хорошо их рассмотрел? Я не смог, не успел. Просто... все произошло слишком быстро, и я так и не открыл книги. Но если бы ты увидел его призрак там, в баре, и услышал, как он их описывает...
– Они потрясающи. Просто великолепны. Они тебе понравятся. Ты будешь долго наслаждаться ими наедине при свете. Я только начал их рассматривать и читать. С помощью лупы. Но тебе не потребуется лупа. Твои глаза зорче моих.
– Мы будем читать их... возможно... ты и я... вместе.
– Да... все двенадцать книг, – молвил Луи. Он тихо заговорил о многих чудесных вещах, которые видел в книгах, – о крошечных людях, и зверях, и цветах, и о льве, лежащем рядом с ягненком.
Я закрыл глаза. Я был благодарен. Я был удовлетворен. Он понимал, что я не хочу больше разговаривать.
– Я буду там, внизу, в наших комнатах, – сказал он, – буду ждать. Тебя не станут держать здесь долго.
Что значит это «долго»?
Погода, кажется, потеплела.
Дэвид мог бы тоже прийти.
Иногда я закрывал глаза и затыкал уши, отказываясь воспринимать звуки, будто намеренно адресованные мне. Я слышал пение цикад, когда небо все еще пламенело от солнца и другие вампиры спали. Я слышал, как поют птицы, слетающие на ветки дубов на Наполеон-авеню. Я слышал детей!
Дети все-таки вернулись. Они пели. Иногда один или двое из них разговаривали быстрым шепотом, словно секретничали, накрывшись с головой простыней.
И еще – шаги на ступенях.
А там, за стеной, – кричащая, светящаяся электрическими огнями ночь.
Однажды вечером я открыл глаза – цепи исчезли.
Я был один, дверь открыта.
Моя одежда была изорвана в клочья, но мне было наплевать. Я с трудом поднялся и, наверное, впервые за две недели поднес руку к лицу, чтобы проверить, на месте ли глаз, хотя, разумеется, я им видел. Просто я давно перестал вспоминать о нем.