Он сдернул чехол, прикрывавший стол-планшет.
– Можете ознакомиться с радиоактивной обстановкой.
Я подошел к столу, на котором лежала рельефная карта района Средиземного моря. На восточном побережье Испании, в “пальце” Италии красными цифрами были обозначены сконцентрированные здесь части. Гибралтар, Алжир, Ливия, Кипр и Сицилия были выкрашены в синий цвет.
Я посмотрел на карту, а обернувшись, обнаружил, что нацист не сводил с меня выцветших светло-голубых глаз.
– Ну-с, герр Квиллер, – что вы теперь скажете?
Я взглянул на часы, висевшие на стене.
– Браун слишком поздно передал мне папку.
– Вот именно. Никаких дат и часов в папке, разумеется, нет, а сам Браун их не знал. Все наши части находятся на местах в боевой готовности. Через шестнадцать минут произойдет испытательный ядерный взрыв. Через девяносто минут после сообщения о том, что в процессе испытания произошла ошибка, в районы операций будет переброшено транспортной авиацией в десять раз больше войск, чем сейчас. Командующие этими частями немецкие генералы ожидают приказа о выступлении. – Он отвернулся от стола. – Вы ничем не можете помешать этому. Мы находимся перед началом операции, которую тщательно планировали семь лет, и вам не удастся сорвать ее за четверть часа. Надеюсь, у вас достаточно здравого смысла, чтобы это понять.
В комнате воцарилась полнейшая тишина.
– Вы меня не убедили, – заметил я.
Он повернулся ко мне, и его глаза, казалось, превратились в узенькие блестящие щели.
– Я и не намерен вас убеждать, герр Квиллер. Вы лишь крохотная пылинка в гигантском шторме, который разразится через несколько минут. Я горжусь “Трамплином”. Я задумал эту операцию и подготовил ее. Как видите, никто и ничто не сможет помешать ее успешному осуществлению. Через несколько минут мы получим соответствующее сообщение, а затем дадим сигнал начать операцию. Потом мы освободим вас, и это поможет вам еще раз убедиться, что вы бессильны. Никакой пользы своей разведке вы теперь не принесете; мне вы не нужны и не стоите даже того, чтобы тратить на вас пулю.
Он вернулся за свой стол.
Молчание нарушила Инга. Теперь уже она стояла перед столом.
– Господин рейхслейтер, – хрипло сказала она, – позвольте мне убедить этого неверующего. Разрешите мне показать ему нашу реликвию!
Человек, сидевший за столом, молча и равнодушно взглянул на Ингу и жестом разрешил ей сделать это.
Инга провела меня к стене комнаты, на которой висели занавеси из черного бархата со свастикой, остановилась и выпрямилась.
– Ты просил меня показать нашу святыню.
Очевидно, кто-то нажал кнопку, занавеси раздвинулись, и за ними оказалась ниша, освещенная пламенем, горевшим в красной мраморной чаше, и в нише хрустальный сосуд с золой, в котором белели какие-то кости.
Существует много сообщений на эту тему. В свое время было очень трудно найти каких-либо надежных свидетелей, уцелевших при падении Берлина. По всей вероятности, трупы Гитлера и Евы Браун были сожжены вечером 30 апреля 1945 года в саду имперской канцелярии, но останков обнаружить не удалось, так как их якобы собрали в ящик и передали вожаку гитлеровской молодежи Аксману, то есть новому поколению нацистов.
Это и была так называемая “святыня” неонацистов. Я наблюдал за лицом Инги, отражавшемся в хрустале. Она не шевелилась, молча и пристально всматриваясь в свое отображение. Я понимал, что она и раньше приходила сюда и, стоя вот так же, вспоминала и агонию сумасшедшего фюрера в его бункере, и метавшихся там же “полубогов” своего детства, в действительности оказавшихся еще более отвратительными чудовищами, чем те, что когда-то населяли мир ее сказок. Вместе с ними, под их влиянием, из невинного ребенка-эльфа она тоже превратилась в урода и злобного оборотня с детским лицом. И вот сейчас от того, кого она так долго считала олицетворением всего святого, осталось лишь холодное стекло с навеки замурованными в нем чьими-то костями и кучкой грязной золы.
Внезапно отображение лица Инги исчезло, и вместо него я увидел лишь руку, выброшенную в знакомом жесте; стоя за мной, она пронзительно воскликнула:
– Хайль Гитлер!
В комнате раздался шепот. Я оглянулся: присутствовавшие одобрительно посматривали на Ингу. Черный бархат бесшумно сдвинулся.
Резко зазвонил телефон. Трубку взял рейхслейтер.
Послушав, он кивнул и, сказав: “Хорошо!”, закончил разговор.
– Господа! – обратился он к находившимся в комнате. – Пожелаем друг другу успеха в наших усилиях.
Присутствующие окружили его и принялись пожимать ему руку. Октобер что-то спросил, и, получив ответ, повернулся ко мне. Открывая и закрывая рот, подобно стальному капкану, он приказал нацисту, стоявшему у дверей:
– Задержанный может уйти. Передайте распоряжение дальше.
Направляясь к дверям, я взглянул на Ингу. Она молча отвернулась и присоединилась к группе около рейхслейтера.
Охранник у дверей пропустил меня и что-то прошептал человеку, который открыл нам дверь. Приказ передавался, пока я спускался по десяти ступенькам, проходил по мезонину, спускался еще по пятнадцати ступенькам, вышел в холл, через девятнадцать шагов оказался у входных дверей и, наконец, вышел на улицу.
Я шел один, и свет уличных фонарей отбрасывал мою тень на мостовую.
Я был свободен, как Кеннет Линдсей Джоунс в ту ночь, когда он вот так же вышел из этого дома…
20. Инга Линдт
Я шел к мосту. КЛД нашли в озере, но говорят, что его застрелили, прежде чем сбросить в воду. Где-то здесь, между тенями, среди которых я шел, он упал, сраженный пулей.
Я все еще верил в правильность своих соображений, на основании которых пошел на столь огромный риск, но если даже одно из них, пусть самое незначительное, не подтвердилось бы, мне тоже предстояло умереть здесь – не дома, не на перекрестке дальше по улице, не где-то далеко, а здесь и сейчас.
Иногда, идя на риск, пусть даже тщательно рассчитанный, мы чувствуем, что у нас возникает определенное ощущение. Мы думаем: ну что ж, меня могут убить, но если я предположу, что это уже произошло, мне нечего больше волноваться или тревожиться. Страх перед смертью лишь только усиливается в процессе ожидания ее.
Я уже подходил к мосту, когда из боковой улочки выехала машина и, набирая скорость, промчалась мимо; я почувствовал, как по спине у меня пробежали мурашки. Разумеется, мысль о том, что ты уже мертв и поэтому бояться нечего, помогает, но человек всегда человек.
На мосту, казавшемся цепочкой огней, под которой поблескивала вода, было тихо. За мной послышались шаги, но я не остановился. Ведь если нацисты решили убить меня, они могли стрелять и издалека.
Шаги приближались, но я продолжал идти, прислушиваясь, и, наконец, понял. За мной торопливо шла женщина в ботинках на мягких подошвах.
– Квил…
Я остановился. Инга догнала меня, с трудом переводя дыхание, взглянула в глаза и сказала:
– Должна же я была делать вид перед ними.
– Конечно.
Она крепко сжала мою руку.
– Тебе это показалось ужасным?
– Ну… несколько истеричным.
Инга осмотрелась.
– Пожалуйста, верь мне. Я пришла, чтобы просить об этом. Верь мне.
– Я верю.
Если я останусь живым, мне придется представить Центру подробный отчет. В разделе “Инга Линдт” я сообщу все, что ее касается, за исключением несущественных деталей, и эта часть отчета будет выглядеть так:
“Наша встреча произошла в Берлине в Нейесштадтхалле. Линдт вышла из зала суда раньше меня и шла впереди. Вероятно, водитель машины, пытавшейся сбить меня, ждал ее сигнала, чтобы иметь время завести мотор и быть наготове. Тогда я не думал, что сигнал подала Линдт, но позднее убедился в этом”.
(Октобер, между прочим, заметил, что после того, как я несколько раз появился на судебных заседаниях, – но не в Нейесштадтхалле, – его люди нарисовали мой портрет. После моего появления в Нейесштадтхалле Линдт было поручено выйти оттуда передо мной и подать сигнал. Выше этого в отчете отмечается, что столкновение машин было организовано группой тоже из состава “Феникса”, но действовавшей самостоятельно, и, следовательно, Линдт получила указание от них, а не от Октобера. Руководство организации приказало взять меня живым для допроса с “пристрастием”, если потребуется.)
После неудачной попытки нацистов убить меня, Инга попыталась сделать вид, будто бы в действительности жертвой аварии должна была оказаться она. Я этому поверил. Потом она рассказала, что ранее состояла в “Фениксе”, но порвала с этой организацией. Ее сообщение о себе и о раннем периоде жизни, видимо, соответствовало действительности, но у меня возникло подозрение, что она все еще находится под влиянием “Феникса” или даже по-прежнему состоит членом организации и выполняет ее поручения.
Мои подозрения подтвердились, когда она “между прочим” в разговоре упомянула, что Ротштейн в Берлине. Я решил: 1) Инге известно, что я когда-то знал его; 2) ей поручено “случайно” упомянуть его фамилию; 3) она предполагала, что я заговорю о нем, но разговор на эту тему не состоялся.
Я принял решение навестить Ротштейна, выяснить, знает ли он что-нибудь о “Фениксе”, и предупредить, что нацистам он известен. В лаборатории нам переговорить не удалось. Ротштейн, видимо, хотел что-то сообщить мне, но не решился это сделать при своих ассистентах, а о новой встрече мы не договорились.
Обстоятельства смерти Ротштейна и моей ответственности за нее (по халатности) даются в соответствующем разделе отчета. Необходимо лишь подчеркнуть, что мой визит к нему (как непосредственный результат упоминания Ингой Линдт его фамилии) серьезно усилил подозрения против него со стороны руководства “Феникса”. Если бы я не посетил его, руководители “Феникса” могли подумать, что никакой связи между нами нет и не было, и, возможно, отказались бы от своих подозрений. Упоминание Ингой Линдт фамилии Ротштейна привело к тому, что нацисты его убили, а я убедил