Так они и делали, стремясь создать вокруг себя пустое место. А я задумывалась: что же будет дальше?
У абсолютной монархии, декретировавшей свою божественность, был закономерный выход – такой же божественный наследник, принимающий власть. На этом держались династии фараонов, династии христианских, китайских и ассирийских монархов.
Если идеи божественности недостаточно внедрялись, как это было в кочевых империях Аттилы, Чингиза, Тимура, – после смерти владыки неизбежно возникали разрушающие централизацию центробежные силы, хотя и были законные наследники.
Эти – даже не заботятся о своих преемниках, словно рассчитывают быть бессмертными…
Ох, несдобровать им! Кончится тем, что каждый захочет всемирной власти и Левиафаны схватятся в смертельной борьбе…
Идя за конем, груженным бревнами, или пася стадо коров в лесу – можно думать. Ничто не мешает. Я была не властна над своей физической судьбой и тем свободнее чувствовала свою мысль – я ни от кого и ни от чего не зависела.
Горели закаты на небесах, ярким пламенем сверкали звезды, и маленькая круглая луна катилась по небу.
А в сердце – песчинке красной —
Тот же ответный звон
И звездным стадам безучастным,
И слезным мольбам племен…
А земля содрогалась от надвигающейся катастрофы:
В безумии дел
Твари страшное хлебово варят
Из собственных мертвых тел.
Гитлер бросил войска на Советский Союз.
Мы узнали об этом не сразу. Ведь нас держали, старались, во всяком случае, держать, в полной изоляции от всего мира.
Но через несколько дней пришел приказ: вывешивать газеты. Поняли, что слухи все равно просачиваются и лучше пресечь их газетами.
Вызвало это сообщение взрыв патриотизма? Не знаю. У меня было слишком сильно чувство, что родина моя – в лагерях.
Лагеря и тюрьмы вырастают
В необъятной родине моей, —
пели тихие голоса лагерную песню. Родина давно в плену: миллионы крестьян, рабочих, интеллигентов. И наиболее острым был вопрос: что теперь сделают с нами? Еще углубят репрессии или, наоборот, последует послабление? Это встало особенно остро потому, что в мужской зоне Эльгенского лагеря начались аресты. Десятка два человек увезли в „дом Васькова“, и все затихли в напряженном ожидании: прочтут или не прочтут на поверке о расстрелах?
Не прочли. Режим как будто ослабили, но окончивших сроки перестали освобождать. „Впредь до особого распоряжения“. Многие досидели до конца войны. Часть была почему-то освобождена в 1942 году. Я попала в их число. И встало, когда приехала „на материк“, воочию: страна в войне!
Я спешно пробиралась к матери в Курганскую область, боясь, что она умрет с голоду в своей ссылке. Доехала.
Отошли раздумья о мировых процессах в Человечестве XX века – надо было включаться в жизнь. Делать непосредственное, конкретное дело – преподавать в селе Чаша, находить место в жизни себе и семье, собирать ее. Не до раздумий в масштабе столетий, когда на тебе лежит ответственность за сегодняшний день!
А сегодняшний день приносил вести о стремительном шествии немцев по Белоруссии и вскоре о тех жестокостях, которые они там творят. Думаю, что это была величайшая ошибка Гитлера – допущение первых зверств. Расстрелы целых деревень из страха перед партизанами; глумление, уничтожение, жестокость врагов. Война из Государственной тем самым была превращена в Народную.
В ослепленном самомнении он не понимал, что можно убить льва, но нельзя предварительно его раздразнить. Он не понимал, что европейские масштабы неприменимы к 1/6 части земного шара. И если страна поднимется целиком, она зальет своей массой, как заливает лава при извержении вулкана. Ни техникой, ни слепой дисциплиной военного кулака – стихии не одолеть!
С его, европейской, точки зрения, он хорошо подготовил победу: по его инспирации была снята и расстреляна вся верхушка командования войсками. По его требованию гнили в лагерях все его враги – бежавшие в Советский Союз коммунисты, члены III Интернационала. С его, немецкой, точки зрения, армия, лишенная образованного и талантливого командования, – уже не армия. Но он не понимал, что когда поднимается гигантский народ – у армии вырастают новые головы, да и не головой движется стихия.
Он плохо читал „Войну и мир“, этот немецкий фюрер. И не понимал, что Толстой рассказал о разгроме Наполеона. Все шло как иллюстрация к описанию Толстого.
Я сидела в Чаше, урывая минутки между уроками, перечитывала „Войну и мир“, которая, как фонарь, нет, как прожектор, освещала современные события. К 1943 году уже не было человека, который бы не чувствовал себя участником войны. А что можно сделать, если 200 миллионов человек сочтут необходимым выгнать врага из страны? Толстой очень хорошо показал, что из этого получается. И оно – получилось.
Но даже ошибка Гитлера не научила Сталина, что жестокость не может обеспечить победу, – после войны снова настала эпоха репрессий. Те, кто остался жив, отбыв срок в лагерях, были схвачены снова.
В темниковских лагерях я додумывала».
Часть III. Второй тур
Арест
В библиотеке отделения общественных наук АН СССР 30 декабря 1947 года мне была вынесена приказом благодарность и выдана премия «за организацию выставки по фольклористике во время этнографического совещания». Был утвержден план и принята к печати составленная мною этнографическая библиография на 12 печатных листов. Целый день сотрудники пожимали мне руку, радуясь, что можно, казалось, считать забытыми мои прошлые беды и их последствия: арест 1937 года, пребывание в колымских лагерях, тревоги восстановления. Я весело отшучивалась от поздравлений.
К концу дня, собрав карточки, я диктовала проспект утвержденной работы машинистке. Толстая большая женщина – заведующая специальным отделом – быстро вошла в машбюро и, проходя, сказала:
– Нина Ивановна, вас просит зайти заместитель директора по хозяйственной части, он у себя в кабинете, – и ушла.
– Подумаешь! Мог бы и сам к вам прийти! – рассердилась машинистка. – Еще вас приглашает! Давайте кончать – подождет.
Но у меня безотчетно екнуло и покатилось сердце.
– Нет, Мария Ивановна, уж я схожу!
Спустилась на первый этаж, постучала, вошла в кабинет. Зама не было. За его столом сидели двое.
– Нина Ивановна Гаген-Торн? – приподняв бумажку, спросил один.
– Да, я.
– Прочтите.
Опять екнуло в груди. Взяла бумажку: «Ордер на обыск и арест».
– Пройдем к вашему столу.
– Пойдем.
Когда человек поцарапает руку или ударится об угол – сразу становится больно. Если он сломает руку или пробьет череп – боль приходит не сразу. Это я уже знала. И знала, что при психических травмах – то же самое: неприятность сразу свербит, потрясение доходит до сознания не сразу. Сначала остается спокойствие и как бы нечувствительность. Только мелкая дрожь под коленками да автоматичность движений.
С такой автоматичностью подошла я к своему рабочему столу, открыла ящики. Оглянула комнату. Неподвижно застывшие лица. В глазах у женщин прячутся слезы.
– Вот библиографическая картотека. Ее, верно, оставят для пользования. Всего доброго, – поклонилась я им.
– Всего доброго, – глухо ответило несколько голосов.
Мы вышли с этими двумя в штатском в подъезд. Черная легковая машина ждала нас. Они посадили меня в середину, и каждый со своей стороны задернул шторку окна. Настала темнота. Бегал лишь свет мелькающих фонарей. Но я и в темноте догадывалась, что машина остановится на Лубянке.
По колымским рассказам я знала, как выглядят лубянские камеры – ведь это был второй тур: Ленинградская, Свердловская, Иркутская тюрьмы, Владивостокская пересылка были позади.
Меня ввели в бокс – изолированную коробку без окна, где помещался короткий топчан и столик, оставлявший два шага до двери. Я села, стала обдумывать свое поведение. Решила: надо сделать вид, что от шока я стала заикаться, – тогда будет время обдумывать каждое слово ответа, а лишнее слово – лишняя цепь допросов.
Представился дом: там почти все готово к встрече Нового года – уже сделана бражка, кончены основные приготовления печений, салатов. Сегодня собирались переставлять мебель, чтобы в нашей маленькой комнатке разместить гостей – у нас собирались встречать Новый год друзья дочерей, молодежь. А придут совсем другие гости, все передвинут, обыскивая.
Сколько прошло времени после того, как меня привезли?
Щелкнул замок.
– Пройдемте!
Стрелок провел меня на второй этаж, к следователю.
В кабинете толстый, кудрявый и потный майор посмотрел и сказал:
– Садитесь на стул. Там, в углу. Рассказывайте ваши антисоветские действия.
– У меня их не-не бы-было.
– Что же вас, зря в лагерях держали?
– Э-э-это бы-была ошибка, – отвечала я, придерживаясь метода тянуть и обдумывать.
– Вы что, заикаетесь?
– Э-это не… нервное.
– Так! Значит, по ошибке держали? И вы не питаете вражды к советской власти?
– О-оо-ошибки случаются, это не-е власть, а слу-у-чай.
Он стукнул кулаком по столу, выпучил глаза и закричал:
– Я тебе покажу случай! Б… Политическая проститутка! Туда твою…
Простая трехчленка без вариаций. Предназначенная бить громом и ударами кулака. Прослушала молча, пока он не задохнулся. Сказала спокойно, бросив прием заикания:
– Это бездарно. Я могу много лучше.
И загнула мат со всей виртуозностью, слышанной в лагерях: в бога, в рот, в нос, во все дырочки, со всеми покойниками, перевернутыми кишками и соответствующими рифмами. На пять минут, не переводя дыхания, крепкой, соленой блатной руганью. Он слушал с открытым ртом. Когда я остановилась, завопил:
– Это меня! Меня она материт?! Сейчас покажу начальнику отдела! – Привел второго, еще толще и рослее. – Вот, товарищ начальник, заключенная матерится.