Ольга Всеволодовна реализовала в прошлое несостоявшуюся мечту. Это не единственный случай в лагерях, я уже писала об этом.
Об одежде заключенных
– Вы знаете, на воле я занималась этнографией и изучала одежду как один из источников выяснения этногенеза. Племенная одежда – это система символов, сигнализирующая о принадлежности человека к определенной группе и отражающая идеологию этой группы. Цвет, орнамент, покрой – не случайны. В них не индивидуальное, а групповое творчество, как в фольклоре. Род, а позднее поселение носит одежду, как паспорт, – можно по ней узнать принадлежность к роду, определить социальное положение. Одежда шамана, взрослого воина или юноши, женщины замужней или девушки имеет различия, всем ясные, как форма в нашу эпоху.
Я рассказывала Надежде Августиновне об изучении одежды, стоя в очереди перед каптеркой за получением весеннего обмундирования. Очередь была длинная и располагала к отвлеченным разговорам.
– Покрой отстаивался из раздумий, как удобнее и экономичнее использовать материал для защиты от холода и гнуса. Орнаментика и расцветка служат защитой – оберегом – от другой опасности – духов. Эстетика – слишком большая роскошь, она приходит позднее.
Надежда Августиновна посмотрела насмешливыми голубыми глазами, хихикнула:
– Никогда не представляла, надевая вышитую блузку, что она оберег. От кого она защищает?
– Вероятно, не защищает, а призывает: посмотрите, какая я красивая! – ответила я, смеясь. – Но это рудимент. Эстетика пришла, когда сознание целесообразности орнамента забылось.
Надежда Августиновна запротестовала:
– Я все равно вам не верю! В каждой женщине существует исконная потребность украшать себя. Даже здесь, в этих страшных условиях, меня обрадовал присланный мамочкой халат не только потому, что он удобный и теплый, но и потому, что красивый. С запахом духов… А почему не выдают из посылок одеколон и духи?
– Они думают, что мы выпьем его вместо водки и станем пьяными.
– Господи, какая чушь! И как унизительна эта цензура – что можно, что нельзя… Отравляют единственную радость…
Я вспомнила, как она с детски доверчивой радостью показывала свою первую посылку. Угощала всех конфетами, радостно готовая все раздать. Стояла в пушистом синем халате, восхищаясь каждой вещью из дома.
– Женщина проявляет себя в том, что и как она носит, – говорила она. – Даже дурацкое и страшное казенное платье стараются переделать, украсить, хотя бы воротничком.
– Здесь что! – усмехнулась я. – Посмотрели бы на Колыме! Пригнали тюрзаков из тюрем, у них никаких вещей, только то, что на себе. Через три-четыре месяца начальство при шмоне руками развело: у каждой баульчик, а в нем и простыня, и комбинезон, и какая-нибудь вышитая блузка. Откуда?? Подбирали мешки, добыли в прачечной хлорки, белили их на снегу и шили. Старые трусы и чулки распускали на нитки и вышивали.
– Ну вот видите! Хотела бы я только знать, как можно эстетически оформить это? – Она указала глазами на маленькую старушку, которая отходила от каптерки, расписавшись в получении обмундирования. Старушка безропотно несла солдатские ботинки 42-го размера и линялое серое платье с синей заплатой.
У раздачи возник шум.
– Ты мне не суй второй срок! – кричала плечистая девушка. – Ты мне дай ботинки первый срок и мой размер. Я – зазонница. Как я в таких ботинках работать буду? – Она трясла огромными ботинками.
– Не бери на горло! Я тебе объяснила: первого срока нет! Платья есть первого срока, я и даю тебе первого, как рабочей. А ботинок нет.
– Это вам, «придуркам», можно сидеть со вторым сроком, а ты себе небось нашла первого? Да и по ноге? А мне хочешь всучить второго? Я к оперу пойду!
– Пойди, пойди попробуй!
– Преломление социальных отношений в одежде, – едко сказала Надежда Августиновна. – А что получим мы? Теперь ведь не дают ходить в своем.
Заключенным выдавалось казенное обмундирование два раза в год. Осенью – стеганые ватные бушлаты, байковые платки, валенки. Работающим за зоной полагались и ватные брюки. Весной отбирали зимнее обмундирование, давали летнее: стеганую телогрейку, ботинки, платье, сорочку, трусы и пару чулок.
Теоретически, работающие должны были получать новое, а инвалидам доставалось поношенное, сданное прошлый год в каптерку. Часто первого срока не хватало и работающим. Тогда поднималась перебранка с каптерщицей.
В день выдачи у каптерки обычно образовывалась огромная очередь, все стараются захватить пораньше, пока не разобрали другие. Получившие бегут в бараки, примеряют платье – «перемахнем»? Меняются, подбирая подходящее по размеру, – ведь выдают как придется. Бегут в инвалидный барак, просят неработающих переделать, сами удлиняют или укорачивают, добывают белые лоскутки на воротнички. Весь выходной день, к которому приноравливают раздачу, лагерь возбужден и занят обновками.
Но не всегда это радостное возбуждение.
Через год давали зимнее обмундирование. Открыли двери каптерки, выстроилась очередь.
Что такое? Почему рядом с каптерщицей и ее помощницей поставлен еще стол и сидят двое? А на столе банка с густой хлоркой. Очередь недоумевала. Разнесся слух – будут клеймить одежду номерами. Неужели правда?
Начали выдачу. Получает бушлат, расписывается, но его не выдают на руки, а перекидывают к следующему столу. Там списки.
– Как фамилия? – спрашивает сидящая.
– Аникина.
Она ставит в списке галочку. Вторая за столиком переворачивает бушлат и на спине выводит хлоркой: А-285.
– Подставляй подол платья!
Аникина ахает:
– Что это? Что за издевательство?
– Не издевательство, а приказ. Вся одежда должна быть пронумерована. Бушлаты и телогрейки – на спине, платье – сбоку.
Она хлоркой выводит номер на платье.
– Следующая! Как фамилия?
– Дынина.
На бушлате ставят номер: Д-842. На платье и платке тот же самый номер.
Очередь перешептывается. Получившие утешают друг друга:
– Ничего, можно на это место заплатку пришить.
– Как жалко – новые бушлаты, нельзя было не взять.
Очередь начинает редеть: лучше перезимую без бушлата, чем с номером на спине, – шепчут отходящие.
Но на поверке зачитывают приказ: «С завтрашнего дня все зэки обязаны ходить в нумерованной по форме казенной одежде. За выход из барака в вольной или ненумерованной одежде – двое суток карцера. Обращение к зекам начальственного и вольнонаемного состава – по указанному на одежде номеру».
Стояли подавленные. Многие вытирали слезы. Как быть? А через день бригады строем шли на работу. На спинах белели вытравленные хлоркой номера. Смотрели и плакали: «Даже у лошадей и коров есть имена, а мы – вещи нумерованные».
– Не могу я смотреть на эти номера, так и кажется, что в фашистском лагере опять – там с номерами ходили.
– Страшно!
– Что дальше будет?
Вернувшись из-за зоны, сообщили: видели на разгрузке вагона бригаду мужчин. Тоже все нумерованные – на телогрейках, на брюках, на шапках. Один крикнул нам:
– Майданек! – (Конвоир его за это прикладом.)
– Страшно!
Я, собственно, не понимала, почему именно нумерование сблизило в сознании многих наш лагерь с фашистским? Почему номер так страшен? Равнодушно подставила подол платья, взяла бушлат. Осмотрела свой номер: Г-398. Что значит буква и цифра? Этот вопрос появился у многих. Стали искать объяснений: как построена нумерация? Нашлись грамотные статистики – растолковали: в картотеке лагеря фамилии стояли по алфавиту. Так и взяли букву. Номера, можно убедиться, или совпадают с первой буквой фамилии, или с близлежащей. На каждую букву цифрами обозначают тысячу человек. Потом в следующую букву. На «К», это общеизвестно, всегда много фамилий. Оказалось, больше тысячи, и они захватили «Л».
Обрадовались, будто это легче. Загордились все: они думали, что нас задурят! А мы больше узнали. Знаем теперь, сколько тысяч сидит в Темниках: последние номера на «Щ». Послали «ксиву» (письмо) на центральный лазарет, проверить, совпадает ли. Вернувшиеся с лечения привезли ответ: точно, совпадает!
Есть неудержимое стремление у людей что-то выяснить в своей судьбе, постараться приоткрыть хоть какую-то тайну тех, распоряжающихся нами.
Еще о рукописях
Рукописи лежали в чемодане с двойным дном. А потребность писать дальше подсасывала, как голод.
Стих выковывает переживаемое в формулу. В стихе я давно научилась обходиться без записи. Проза дает свободу расположиться во времени, тут запись необходима. Шли мысли о юности, о становлении человека исследователем, о первых экспедициях. Они были в записях и возродили привычку связывать мысль с бумагой. И уже трудно было отказаться. Но как укрыть записи?
Нары нашей бригады стояли подряд. Я – в углу у стены. На соседней со мной вагонке долгоногая Марийка. Она тихонько вышивала, все думала о маленькой дочке, что осталась на Львовщине. Дальше – Лена Борис с Волыни, Оленка-гуцулка, Рузя и Галя. В наших я уверена – не сболтнут, что пишу. Может, и можно, лежа в своем углу, записывать дальше, хоть наметки?..
Раз, откачав норму воды, мы возвратились в барак. Девчата, сидя на нарах, занимались своими делами. Я лежала в углу с карандашом и клочком бумаги.
Вошла Свидерская, толстоногая и толстозадая женщина, о которой говорили: стукачка! Для чего, если не для осведомительской работы, привезли здоровую, крепкую бабу на полуинвалидный лагпункт? Зачем она ходит по баракам и со всеми заговаривает? В лагерях трудно что-нибудь скрыть, «параши» быстро разносят новости.
На 10-м лаготделении скоро открыто стали говорить ей:
– Катись, Свидерская, нечего тебе делать в нашем бараке.
Она оборачивалась и, крикливо пререкаясь, уходила, тряся толстым задом.
Эта вот Свидерская сунула нос и неожиданно вошла к нам в барак. Сказала мне медовым голосом:
– Письма пишете? Говорят, сегодня почту будут раздавать…
– Не лазь по чужим баракам, Свидерская, – сурово сказала Лена Борис, – нам тебя не треба.