В бреду НКВД вдруг попался человек, а не робот, исполняющий приказания, и не садист, которого пьянит власть. Пусть я не могу сейчас сказать ему спасибо, пусть память о нем останется хоть будущим читателям.
Настал последний день. Объявили: завтра, после развода, мы, три женщины, должны быть на вахте с вещами.
Готово мое черное платье. В нем хожу по баракам, прощаюсь. Меня осматривают с тревожными улыбками.
– Ну, покажись, вольняшка!
– Ну, дай тебе Бог!
– Ссылка все-таки лучше, чем лагерь…
– Лучше ли?
Как трудно расставаться с друзьями! Как обступает одиночество…
Темнеет. Идет снег. С Рузей мы ходим и ходим по зоне.
– Рузя, ты помни: нельзя подходить с национальной меркой, как вы подходили. Нельзя ненавидеть. Есть вещи, достойные ненависти, перед ними нельзя склоняться, их не надо бояться, но нельзя тратить силы на ненависть. Это ведет к душевному бесплодию и принижает. Понимаешь?
– Я знаю, я помню, пани Нина, что вы говорили.
– Самое важное не закиснуть; чтобы не заросли мозги, надо здесь учиться не переставая. Учитесь английскому языку, ведь есть преподавательница, она обещала заняться с вами. Найдите, кто бы учил вас математике – этому я не могла вас учить, а это необходимо… Не знаю, встретимся ли мы когда-нибудь, Рузя, но помни, что я всегда буду рада встрече… У вас еще много времени впереди, будет и хорошая полоса. Помни, надо быть готовой войти в жизнь, не потеряв умения думать и видеть новое…
– Я помню, я помню все, пани Нина.
Много мы говорили… Падали белые хлопья. Горели прожекторы на вышках, затемняя звезды. Темными копнами стояли бараки…
– Ну, иди, Рузя, я пойду в полустационар.
Там меня ждали. Поднялась с нар навстречу мне худенькая фигурка.
– Нина Дмитриевна! Дорогая моя, не знаю, как я расстанусь с вами. Так больно, так больно! Страшно за вас… Слава богу, с вами Кэто, но сохранитесь ли вместе все время? И ничего не буду знать…
Она обняла меня, худенькая, хрупкая, говорила, как дочери, уезжающей в неведомое. Слова напутствия… Не слова, худые старческие руки, которые, чуть дрожа, гладили мне волосы, говорили…
С Таней я и не пыталась говорить, сидели в темноте, держась за руки, думали вместе.
Ударил отбой. Я все не могла уйти – последняя ночь. За занавесочкой на нарах шевельнулась Нина Дмитриевна – хотела и боялась сказать, что надо расстаться, что вдруг застанут меня здесь, в чужом бараке, после отбоя.
– Да, надо идти!
– Ты все-таки постарайся дать о себе знать.
– Уж как-нибудь, да сумею.
– Ты ведь сможешь написать Николаю?
– Конечно. – Я повторила заученный адрес. – Подпишусь: сестра Нина.
– Он поймет и мне сообщит, что было письмо от сестры.
Мы усмехнулись: в лагерях разрешалась переписка только с родственниками, но лагерники всегда понимали друг друга, и мы побратались по переписке с ним.
– Обход, – испуганно прошептала дневальная.
Я скользнула в темноту и за средними нарами незаметно вышла из барака.
Снег блестел под прожекторами. Поднимался ветер. Пригибаясь, я перебежала в свой барак.
Наутро, как только ударил подъем, в наш барак вошла надзирательница, заторопила:
– На вахту с вещами!
Девочки подхватили мои вещи:
– Прощайте, прощайте…
Последний обыск на вахте. Гудок поезда. Часовой, вскинув винтовку на плечо, провел нас троих в вагон. Мы знали, что ехать недолго – до пересылки на Потьме. Там формируют этап.
Через час поезд остановился.
– А ну, давай вылазь!
Потьма. Та самая, куда мы приехали летом четыре с половиной года назад. Теперь всё в снегу. Снег на колючей проволоке. Снежные шапки – крыши бараков. Часовые в белых полушубках, в валенках.
Провели через вахту.
– Налево!
Деревянное здание, но вроде тюрьмы: коридор, а по обеим сторонам двери с висячими замками.
– Вот-те и вольные, – шепнула спутница, – из лагеря да обратно в тюрьму.
В камере народу, как на вокзале. Сидят на вещах. Вот несколько девушек, которых впустили только что перед нами.
– Из северных лагерей мы – и чего везли? – удивляются они. – Ведь до конца срока у всех меньше двух месяцев.
– А в каких лагерях были? В общих, вместе с бытовиками? – спрашивает, закуривая, какая-то изможденная женщина.
– В общих, на лесоповале.
– Вот оттого и везли: из общих выпускают на волю, а тут спецлагеря, по окончании – ссылка. Значит, вам в ссылку.
Девушки переглядываются и бледнеют:
– Но ведь не было в приговоре!
– Этого в приговоре не ставят. Просто везут этапом из спецлагерей на поселение. И крышка.
– Полно вам, Анна Ивановна, – говорит изможденной какая-то старушка, поправляя белый платочек, – Бог знает, как еще все обернется, может, и выпустят их… Скажите лучше, девушки, вы где были-то?
– На Воркуте.
– А не слыхали ли, случайно, про Громова? Коля Громов, сынок мой, тоже на Воркуте срок скоро кончает… Может, встретили на каком этапе?
Все бесконечно знакомо: расспросы, нары, чемоданная жизнь без завтра…
Я очень устала… от волнений, от ночи без сна. Отыскиваю свободные нары, подстилаю бушлат, покрываюсь одеялом, кладу рюкзак под голову… засыпаю.
Во сне слышу голос:
– Est-ce qu’il n’y a pas quelqu’ un qui parle français? Est-ce qu’il n’y a pas?[20]
Вижу – стройная фигурка с волнистыми каштановыми волосами, темные глаза с пушистыми ресницами, типично французская ортогенность движений – парижанка из французского фильма. Вот так сон!
– A votre service, madame[21], – говорю я, забавляясь неожиданным сном.
– Quel bonheur![22] – восклицает женщина, бросаясь ко мне, и, протирая глаза, я понимаю, что это не сон, на самом деле мне протягивает руку молодая красивая женщина и начинает быстро, почти захлебываясь, говорить по-французски. Она счастлива, что наконец может поговорить, расспросить, что-то понять. Вот уже две недели ее везут с этапом, она не знает куда, не понимает русского языка и не встретила никого, с кем могла бы поговорить.
– Как вы попали к нам из Парижа? – спрашиваю я, не сомневаясь по акценту, что она парижанка.
Нет, она не француженка, она грузинка. Но выросла в Париже. Арестовали ее в Тбилиси, и следствие шло по-грузински. После приговора вывезли из Грузии, она даже не знает куда.
– Где мы находимся? Что со мной будет дальше? – спрашивает она.
– Сейчас мы в Мордовии, – говорю я горько.
Она смотрит с ужасом:
– А дети? Неужели я не смогу узнать, где мои мальчики, что с ними?
– Узнаете. В лагерях вы встретите много женщин, говорящих по-французски, и грузинок. Я только что с десятого лаготделения, там остались мои близкие друзья, две грузинки из Тбилиси.
Я называю фамилии.
Она оживляется:
– Я слышала эти фамилии от отца. Он сам из Тбилиси.
– Хорошо, если попадете на десятый. Но и на других лагпунктах есть. На шестой, когда мы там были, пригнали четырех грузинских девушек. Потом их перебросили, кажется, на шестнадцатый.
– Молодые грузинские девушки? За что они сидят? – удивилась она.
– Попали в плен к немцам. Раз выжили, значит работали на немцев.
Она не может этого понять.
– А вы, мадам, долго в лагерях? – спрашивает она.
Я рассказываю о себе и о лагерях. Шутливо рассказываю, стараясь не пугать. Передаю комические сценки. Мы смеемся.
Ударил отбой. Надо укладываться спать. Расстилаю свое ватное одеяло, приглашаю ложиться рядом. Клопов мало, но она стыдливо почесывается. Шепотом, чтобы не мешать другим, мы продолжаем говорить. Она так стосковалась по возможности общения, так рада, что встретила человека, говорящего по-французски…
И я узнаю всю ее историю.
Ее родители жили в Париже. С тех пор как Грузия стала советской, они отрезаны от родины. Дети, она и брат, выросли во Франции, но не забыли Грузию. Отец ее инженер, но его вторая специальность, его любовь – история Грузии. Он сумел внушить эту любовь своим детям. Она, Лалико, вышла замуж за грузина, который тоже мечтал увидеть родину.
Когда они прочли воззвание советского правительства к эмигрантам – «Родина прощает вас – возвращайтесь!», – они решили уехать. Отец мечтал вернуться к своей работе над «Витязем в тигровой шкуре», он рвался к тбилисским архивам и летописям. Она оживилась, рассказывая, что отец нашел данные об исторических источниках знаменитой поэмы Шота Руставели. Их надо проверить. А ей и мужу так страстно хотелось увидеть неведомую Родину. Напрасно мать говорила, что не ждет добра от этого переезда, чувствует, что семью ожидают страдания. Ее не хотели слушать. Отец шутил над ее страхами, все смеялись. И вот все сделано… Они получили паспорта, все ликвидировано, они радостно собираются, а мать… в последний день мать покончила с собой, оставив записку, что у нее нет сил увидеть и пережить страдания, которые, она уверена, ждут их. Они были потрясены. Но уже нельзя было остановиться, получены паспорта, отправлены вещи. Похоронив мать, они поехали. Отец, муж, она и двое их мальчиков.
Родные в Тбилиси встретили их как-то странно: с радостью, но и с каким-то ужасом.
Они не понимали: почему? Через несколько месяцев поняли: сначала арестовали отца, а потом мужа и ее. Дети у каких-то родных, у кого, она даже не знает. О муже узнала, что ему дали лагеря. За него она меньше беспокоится. Он молодой, крепкий, но отец стар, потрясен смертью жены, винит себя во всем, что случилось с ними, он не выдержит…
Она умела держать себя в руках, эта изящная, хрупкая женщина, рассказывала без рыданий, спокойно и сдержанно. Я понимала, чего это стоит ей. Мы заснули под утро.
А днем меня вызвали на этап. Уходил для меня в прошлое «Темниковский заповедник» – так значилась зона темниковских спецлагерей. Впереди был долгий и трудный этап в ссылку.