С песней звонкой
Шел сторонкой
С любушкой своей
И украдкой
Да с оглядкой
Целовался с ней…
И как будто захлебнулся, оборвал и опять начал. Заглянул мне в глаза. Наверное, глаза что-то сказали, потому что он наклонился и поцеловал, а потом, убыстряя шаг, запел уже уверенно, снова остановился, еще раз заглянул в глаза и прошептал:
– Хорошо тебе? Хорошо?
Я кивнула.
– А мне так хорошо, что даже не знаю, что сделать.
– Тебе тоже страшно?
– Очень! Уже много месяцев…
– Чего же… Чего тебе страшно?
– Тебя. Того, что так, так люблю тебя, что не знаю, что же мне делать с этим. Как жить? – Зеленые потемневшие глаза его стали строгими, почти страдальческими, брови изогнулись, сходясь к переносице. – Как вместить такую любовь? Ведь она заполняет все!
– Разве она не радость? Мне тоже было страшно, а сейчас так стало радостно, что, кажется, я поднимусь выше Петропавловского шпиля, чайкой полечу к морю… Смотри, смотри: все было синее, торжественное и странное на востоке, а теперь – какая заря!
За Литейным мостом встала тонкая желтая полоса. В высоком позеленевшем небе строились ряды прозрачных розовых облачков… Лиловые тени убегали. Воздух и камни зарозовели.
– Как великолепно жить на свете! Как великолепно, а люди мучаются. Ну для чего вот мы мучили друг друга?
– Не знаю! Черт меня знает, почему я мучился всю зиму?.. Не мог сказать… Ты – лучше меня! Поэтому у тебя все радостно и просто получается. А я боялся. И злился.
– Как все это странно. Ты совсем свой, можно все сказать, а сколько месяцев была стена! А теперь – вместе!
– Совсем, совсем будем вместе, да?
– Но ведь через несколько дней ты едешь на Байкал, а я в Лапландию… На долгие месяцы!
– Какой я непростительный идиот! Не сумел раньше сказать… Вместе бы ехали!
– Хорошо вместе, но, знаешь, может быть, так и лучше. Слишком странно: совсем вместе. Ответственно как-то! То, что совершается, от тебя не зависит. А надо – еще открыть мир, а потом уж найти друг друга. Надо ждать, когда рассветет.
– Оно уже взошло, посмотри!
Золотые лучи брызнули из-за домов…
Отъезд
Геологи уехали на Байкал. А у нас выяснилось, что ни Лиза, ни Федя не могут выехать в ближайшие дни. Я предложила: поеду в Мурманск одна, пойду в облисполком, зарегистрирую нашу практику, выясню, где кочуют лопари, а они достанут фотопластинки, тетради и все оборудование, Лиза съездит к отцу. Все согласились. Я получила командировочное удостоверение и литер на проезд до Мурманска.
И вот я – на верхней полке вагона. Конечно, неплацкартного. От резкого толчка я открываю глаза. Солнечный луч осветил рыжую краску вагонной полки и надписи на ней. Я повернулась к окну.
Умытое солнце покачивалось над редкими соснами. Вчера в городе были лето, пыль, жара. Поезд настигал уходящую весну. На земле стоял туман. За туманом наметилось синее озеро. Стая длинношеих птиц поднялась, полетела, опять опустилась на воду.
– Как вы смотрите на теорию Маха и Авенариуса? – вдруг спросил мужской голос с нижней полки. Парень в серой рубашке приподнял треугольник лица. Глубоко, наискось, посаженные серые глаза, твердые губы…
– Вы меня спрашиваете? – удивилась я.
– Вас, конечно. Читаю Ленина и думаю, почему он обвиняет эмпириокритицизм в идеализме?
– Я считаю, чтобы правильно оценить эмпириокритицизм, нужно сначала изучить Канта и Гегеля. Без Гегеля нельзя подойти к философии марксизма. Но у него не разработана гносеология. Необходимо изучить мышление.
– Вы при помощи мышления хотите определить бытие? Это скверный идеализм! На черта нужны эти вещи в себе? – раздраженно отвечал парень, блестя глазами. – Мы знаем мир – данную общественно значимую реальность. Кое в чем мы уже совладали с этим миром.
– Вот чудак! Кто же отрицает необходимость овладеть миром и перестроить Землю! – Я спрыгнула вниз.
– Вы где учитесь?
– В географическом институте, еду в Мурманск на практику, – а вы?
– На полгода послан на партийную работу в Мурманск, как на практику. Давайте по этому случаю чай пить… Вот станция!
Парень схватил чайник, пошел за кипятком.
Седой старик сидел, поглаживая длинную бороду. Он кивнул, усмехнулся и сказал:
– Шестьдесят пять лет прожил, людей маленько понимаю, а тут битый час парень с девкой гуторят, а я не понял, что к чему. Ни единого словечушка не уразумел!
Мой собеседник вошел с чайником.
– Проснулся, дед? – спросил он. – Как раз под кипяток, чаевать будем.
– Аль зовешь?
– Как не позвать?
– Ну пожди, заварю. Давайте, детки, чай пить! – Он кинул заварку и оглядел нас благодушно насмешливыми глазами. – Только два слова и понял: на практику едете. А в чем твоя, дочка, практика будет?
«Начинается! – подумала я. – В сущности, уже начинается этнографическая практика: как суметь объяснить этому старику свою задачу?..»
– Видите ли, дедушка, я изучаю, где да как люди живут, какие у них обычаи, житье – порядки…
– Так, а пошто ты это изучаешь?
– Чтобы люди знали и в книгах написали, где худо, где хорошо живут.
– Хорошо там, где нас нет, это уж известно, – сказал старик, балагуря и потешаясь.
– А вдруг мы там и окажемся? – улыбнулась я. – Эта поговорка потому, что неизвестно толком, где хорошо, а мы возьмем да и узнаем!.. А коли все плохо – станем думать, как сделать, чтобы хорошо было.
– Ну ладно! – согласился старик, отрезая ломти семги. – Угощайтесь-ка семушкой, детушки!
– А вы пирожки мои кушайте, пожалуйста, – сказала я.
– Пирожки, чать, не твои, а матушкины, не ты стряпала, – шутил старик. – А семушка – моеловная.
– Вы рыбак? Помор?
– Поморянин.
– Откуда?
– С Колы. Про Колу слыхивали?
– Как же, около Мурманска поселок, – сказал парень.
– Не Кола коло Мурманска, а Мурманск коло Колы ставлен, – строго сказал старик. – Кола из веков стоит, еще ковда, может, и Москвы не было.
– Будто? А ты как, отец, знаешь?
– Помним. От Господина Великого Новгорода сюда люди набегали. Ковды про Москву еще слуху не было. С норвежанами здесь торги велись.
– И у вас это помнят? – заинтересовалась я.
– От дедов-прадедов знаем. В церкви у нас и книга была, счисления лет, где писано, ковда Кола стала и ковда церковь ставлена и грамоты жалованы, от царя Ивана Васильевича… Слыхали про такого царя? Грозным прозывается…
– Ну-ну-ну! Где же эта грамота, дедушка? И сейчас в церкви?
– Англичана увезли; книги и грамоты. Англичана у нас были. Не в досюльные годы-те, нет – теперь приходили. Церкву все рисовали да на карточку снимали, а книги, бают, увезли. Верно-то не скажу тебе, дочка. Да ты гости к нам в Колу, там те все обскажут.
– А песни у вас старинные есть?
– Песням как не быть, где люди, там и песни живут.
– Я приеду обязательно! Как вас зовут, дедушка?
– Морей Иванович, а прозвище Шаньгин. Песни лучше всех моя старуха знает. Она как заведет были-небывальщины – не переслушать! С Зимнего берега она, с Золотницы; там – место певчее, поют постатейно и старину хранят. Я как на Новую Землю ходил, все с золотничанам, с жениной родней зимовал. У них старик был – ну, старик! Его с собой для утехи зимовать брали. Зверовать он стар, не неволят, а долю дают: старины сказывай, песни выпевай. Без этого на зимовке нельзя. Заскучат какой парень, тут цинга и привалится. Как она заманиват, знаете? Девушкой прикинется, в губы целовать зачнет – лежи не вставай! А рот в крови. Сон нападает. Поддался парень – и сгинул. Тут надо: распотешил бы кто! Про то и держат сказателей!
– Вот так способ лечения цинги! – усмехнулся парень, наливая всем по новой кружке чая.
– Ты, сынок, не зимовал, так не перечь! Я те не перечил, когда вы невесть што баяли про вешши каки-то! А тут толк понять всякий может: человек без песни, што птица без крыльев… или уха без соли, – усмехнулся старик. – Где люди, там и песни. Гости к нам в Колу, увидишь.
Он сошел на станции Кола, а я доехала до Мурманска.
Мурманск в те времена был двухэтажный бревенчатый город с немощеными улицами. Он кипел, как живорыбный садок, заезжими людьми. «Облстрой», «Облисполком», «Облжелдор» – пестрели названия. А улицы были без названий. Я разыскала отдел культуры, записалась и решила, что до приезда остальных успею съездить в Колу.
В Колу!
Я сошла с железнодорожного пути, будто переступила в другое время, в досюльные, стародавние годы.
Застыли на берегу светлого залива большие бревенчатые хоромы из кондового леса. Смотрят узорными наличниками. У иных – окна в два ряда, один над другим, у других – в один ряд, высоко над землей. Распахнуты узорные ставни. Сбоку крыльцо, широкий бревенчатый въезд. Двор – под одну крышу с жильем. Торчат над крышами деревянные конские или птичьи головы.
Не тесня друг друга, просторно стоят усадьбы. Вокруг – ряды кольев; шипит ветер, покачивая на них сети.
Как вожак среди стада, на пригорке – колоколенка. Церковушка невелика. Темные бревна в многоугольных перекрещениях; в куполах – многошатровая крыша. Резная галерейка ведет на высокую звонницу. За церковушкой – вода. Темные, хмурые горы под розовым от зари небом. Церковушка – улыбается воде и небу, словно родилась от них, выросла и стоит – радуется на тишину… Черные карбасы и высокие, с резными носами полы стоят на воде. Под ними стоят отражения. Так тиха вода, что отражаются в ней карбасы, и церковушка, и хоромы, и дальние горы, и розовые предвечерние облака.
Вдоль по улице идет-плывет статная девушка в длинной темной одежде, несет на плечах коромысло с ведрами, полными воды, они – не ворохнутся. Может, она тоже – только отражение?
Я пошла, твердо ступая по каменистой земле. Точно погрузилась в подводный мир стеклянной прозрачности – передвинулась машина времени, я попала в XVII век или просто пригрезилась сказка? Нужно в ней говорить, действовать или ждать, как само развернется?