– Холодный компресс, – засмеялась я, – хоть пошевелиться немного!
Я с силой взмахнула кормовым веслом. Карбас резко вильнул и стукнулся. Нельзя было разобрать в тумане: скала или плывшее мимо бревно?
– Удар крепкий, и течь усилится, – сказал Герман. – Начался отлив. Нас несет к океану. Довольно неприятно, что нельзя понять – в какой стороне берег.
– Смотрите, как проступает вода.
– Шпаклевка выпала от удара. Карбас – половина смерти, – пробормотал Крепс. Он взял черпак и стал быстро выбрасывать воду.
– Черпак один, – виновато сказала я, – чем бы еще качать?
– Если качать интенсивно, все равно надо передыхать, будем качать по очереди, – утешил Герман.
Он качал быстро, всплески падали за борт, но вода почти не убывала.
– Направление течения можно определить при полной неподвижности в лодке, а мы хлюпаем и мешаем. – Крепс поднял черпак, вслушиваясь и присматриваясь. Все сливалось за белой стеной. Почти не верилось, что есть мир видимых, твердых предметов.
– Как странно, – сказала я, – как в армянском анекдоте про жирафа – «не может быть». Или – как во сне… Далеко отсюда до океана, дяденька? – Я засмеялась.
– Океан не ближний свет, до него не донесет, но до затопления – недалеко. Вы умеете плавать?
– Брассом или кролем прикажете?
– Любым стилем, только на большое расстояние. Жаль, ружье придется бросить…
– Неужели топить ружье? – я возмутилась. – Пожалуй, и сапоги снять?
Я не верила в серьезность опасности. Казалось – опасность вроде игры, разворачивающей еще не испытанные возможности.
– Лучше приготовиться, – сказал Герман, посмеиваясь в бороду, – поплывем, так и выплывем – «чем мы хуже зверя»? Это поговорка у нас такая. Был я на зверобойном судне на Новой Земле. Затерло нас во льдах, сидим. Безделье. Только и дела – спирт пить. Поморы натопили в кубрике – жарища! Сидим в одних штанах, голые, выпиваем и закусываем. Ну, конечно, рассказы. Стал старик рассказывать, как зверь – они зверем тюленя зовут – в полынью ныряет и плавает. А парнишка один обиделся. «Чем я хуже зверя?» – кричит. Выскочил из каюты как был, в одних штанах, и прямо с борта в полынью! Плавает и кричит: «Че-ем я хуже зверя? Чем я хуже зверя?» Ему орут: «Вылезай!» А он: «Чем я хуже зверя?» – «Лучше, лучше, вылазь». – «Ну, то-то!»
– Во льду голым и плавал? – спросила я.
– В штанах. Вылез – хмель прошел. Выпил еще стакан спирта и лег спать.
– Ну и что с ним?
– Выспался и – ничего. «Жестокие, сударь, нравы»… Давайте я воду-то покачаю!
– Нате черпак! А я сапогом буду качать. У меня в нем все равно дырка, – сказала я. Обоим это показалось смешно.
– Вы молодец, – одобрил Крепс, – с вами можно бродяжничать.
– Хорош молодец! Карбас чуть не угробила!
– И на старуху бывает проруха.
Вода в карбасе прибывала. Лодка двигалась тяжело.
– Довольно устарелый вид романтики: сидеть и ждать, – пошутила я. – Я бы предпочла что-нибудь поактивнее.
– Можно еще наблюдать собаку. И не без пользы, – ответил Герман, указывая на Муську. – Смотрите!
Собака на носу вдруг поднялась и навострила уши. Сырая вата тумана заглушала звуки, но она что-то слышала.
– Чует… – сказал Герман. Муська оглянулась на него, затанцевала передними лапами и, подняв морду, залаяла. – Так! – сказал Крепс. – Голос, Муська, голос!
Муська еще оглянулась. Крепс, подняв весла, слушал. Муська громко залаяла.
– Ну, теперь можно грести, – облегченно вздохнул Крепс, – берег ясен. Слышите?
Сквозь белую вату долетел ответный лай.
– Голос, Мусенька, голос! – Крепс налег на весла. С берега все яснее звучал собачий лай. – Лают с подвывом, – значит, у своего дома, это по лаю можно понять. Двое, видимо, кобеля. А ну, Мусенька! – Муська залилась частым лаем. Уже совсем близко ответил ей низкий собачий бас. – Го-го-го! Хозяева! – крикнул Герман Крепс, гребя осторожно, чтобы не наскочить на камень. Карбас зашуршал и ткнулся в песок. Муся мячиком выскочила на берег. – Пошла договаривать, – пробормотал Крепс, – будем и мы вылезать. – Он схватил ружье и шагнул. – Сейчас подтяну. – Лодка шла, шевеля песок. – Я на берегу. Помочь вам?
– Я сама! – Ноги нащупали гальку. – Вы где?
– Тут!
Рука Крепса легла на плечо. Приблизил мокрую бороду.
– Пойдем греться. Если не ошибаюсь – лает Хессу, Калины Ивановича кобель. Вежа недалеко.
Муська, оживленно отлаиваясь, подскочила к ногам. За ней виднелись две тени. Бас и молодой собачий баритон перебивали друг друга.
– Хессу, а ну – помолчи! Я сам хозяина позову! Калина-а-а!
– Тут, – отвечал туман, – не с губы ли вы, люди?
– С моря, с моря.
Мутной радугой затрепетал фонарь.
– Избави Бог! Как не пропали! Да не ты ли это, Герман Михайлович?
– Я самый.
– Я было не признал. Да как же ты не пропал?
– Чуть не утопли. Карбас – половина смерти.
– А с тобой кто? – Фонарь приблизился. В круглое пятно света вступили рука Калины Ивановича, уши Муськи, бурая голова крупного пса. – Девушка! Ох грех, ох грех, чуть не утопли! – твердил Калина. – Идем в избу греться!
Шаркала галька под ногами: мы поднимались по склону.
– Ты разве избу поставил? – на ходу спросил Крепс.
– Ну да! Рыбачить стал. Олешек брату отдал.
– Да ну?
– Сам увидишь… – Калина отмахнул дверь. Пахнуло теплом, запахом жилья. – Входите, входите, – звал Калина, – уху варить станем.
Глаза открылись уже в сухом и прозрачном воздухе жилья. Крепс протирал очки. Я, будто снимая туман, провела рукой по глазам. Светила над столом лампа. У белой печки – алый повойник и улыбающееся лицо хозяйки: она разводила огонь в очажке.
– Здравствуйте! Раздевайтесь скорее! Одежу вашу сушить повешу. Девушка, дать тебе платье? У меня есть новое.
– Нет, спасибо, – сказала я, садясь на скамейку и скидывая сапоги, – я не очень промокла, ноги только.
– Самовар сейчас вздую, – горделиво хлопотала хозяйка, медное яйцо самовара блестело у нее в руках.
Желтые, новые бревна стен светлели. Охватило счастье теплоты, света и приветливости. Показалось: нет места лучше этой избы! С полу глядели, приподнявшись из оленьего меха, темноглазые детские головы. Я быстро присела на корточки и перецеловала их всех. Пахнуло кисловатым мехом. Ребята испуганно юркнули в мех и засмеялись.
У стола Герман, без пиджака, в протертых очках и с расчесанной мокрой бородой, беседовал с Калиной Ивановичем.
– Он тебе кто – свой? – тихо спросила хозяйка, опуская рыбу в закипевший котел.
– Нет, чужой, – отвечала я и сама удивилась: разве чужой?
– Хо-о-роший человек, – убежденно сказала лопарка, – такой человек – лучше тебе в целом свете не найти. Коли будет сватать – иди. – И я увидела ту же улыбку, как у Морея Ивановича и у женщин в Коле, когда они говорили о Крепсе. Должно быть, правда – очень хороший, подумала я. Люди, когда о нем говорят, – светлеют. И всем он – свой. – Ну мужички, выпивайте, что вам надо, уха кипит, – сказала хозяйка.
– А девушка? Девушке с холоду тоже надо выпить, – приглашал Калина Иванович, поставив на стол бутылку. Я отказалась, подсела к ухе. Пар, с клейким рыбьим запахом, стоял над большой деревянной чашкой. Мы доставали нежное розовое мясо кумжи.
– В жизни не едала ничего вкуснее! – сказала я.
Хозяйка стелила на полу оленьи спальные мешки – роввы.
– Отдыхайте с дороги!
Олений мех теплом охватил захолодевшие ноги. Я нырнула в мешок, опустила голову на розовую наволочку подушки.
– До чего хо-ро-шо! – Не успела рассмотреть светлый ламповый круг над столом, как сон схватил и унес в глубину веселого розового тумана.
«Мы наш, мы новый мир построим…»
Утром Калина Иванович на своем карбасе отвез нас в Мурманск.
– Ну, – спросил Герман, когда мы простились с Калиной Ивановичем, – вы куда?
– Пойду в облисполком, надо материал подготовить, выяснить возможный маршрут: завтра подъедут мои товарищи.
– А я в Колу, позаботиться о быке. Я его поручил Морею. Хотите – захвачу ваш рюкзак, или еще вернетесь в Колу?
– Лучше захватите, не знаю, успею ли еще в Колу. Кланяйтесь там.
Я пошла по улице. Город только начинал строиться. На улицах торчали пеньки и кустики брусничника. Валялись щепки. Многие дома были наскоро сбиты из двух пластов фанеры, между которыми клали шлак и мох. Кое-где высились двухэтажные бревенчатые здания. «Мурманск двадцатых годов, – подумала я. – А каким он станет через десять лет?»
– Выстроим настоящий порт и настоящий город, вот тогда и смотрите! – словно отвечая мне, сказал чей-то голос. – Здравствуйте!
Вагонный попутчик нагонял меня.
– Все-таки я вас встретил! Устроили свои дела? – Он протянул мне руку.
– Здравствуйте. – Я посмотрела в его озорные серые глаза и улыбнулась. – Я в Коле была, песни записывала у Морея Ивановича и собрала неожиданно интересный исторический материал…
– Идем обедать в обкомовскую столовку, там и расскажете.
– А далеко?
– Нет, у будущей пристани, за второй Нахаловкой.
– У будущей? А теперь там что?
– Пока – ничего, пеньки. Но будет – центр города.
Парень гордо посмотрел на меня, хвалясь этим городом.
– Идем, – согласилась я. – Послушайте, а как вас зовут все-таки?
– Егор Спиридонов. А вас, я знаю, – Нина.
– Да, Нина Гаген-Торн.
Мы шли Нахаловкой – так назывался тупик железнодорожных путей, обращенный в поселок: старые товарные вагоны обзавелись окнами и лесенками. Дымили трубы печурок, лежали кучки дров. Между колес были устроены закутки для поросенка или кур. Качалось белье у тендера. Женщина стирала и пела. Поросята деловито, как собаки, бродили между колес.
– Прочно встали, – заметила я.
– Зимовать собираются.
– Но ведь вагоны-то нужны?
– Квартиры еще нужнее. Жить негде, а строить – некогда. Вот и устроили товарищи железнодорожники городок из ломаных вагонов. Ничего. Будет и настоящий, – кивнул головой Егор, – на месте этих халуп – Дворец профсоюзов… Ну, пришли. – Он показал рукой на строение из фанеры, в бревенчатых рамах. – Видите? От англичан много фанеры осталось. Кладут двумя слоями, а между – шлак, щебень, всякую дрянь – и тепло! Дом за неделю готов. – Он засмеялся. – Ловко? А вот и столовая.