Егор открыл дверь, пропуская меня. Сели за столик у широкого низкого окна.
– Окна как перевернутые, – сказала я, – в ширину больше, чем в высоту.
– Можно с удобством любоваться видом на море и обратно, – отвечал Егор, наклоняясь к тарелке.
– Вид действительно хорош. – За окном переливалась зеленоватая, блестящая серебром вода. По ту сторону залива горбились горы в нежных пятнах березок.
– Берег оденут набережной. По воде – суда встанут в очередь разгружаться в порту. Вот тогда – будет вид, – сказал Егор.
– Вы говорите, будто уже видите, как это будет.
– План утвержден. Большевики не бросаются словами. Мы выстроим Мурманск. И еще сотни городов. Я слышу, как стучат молотки, перестраивая нашу землю. – Он поднял вилку, точно прислушиваясь. Я смотрела на него с любопытством. – На месте обдерганных городишек с ломаными деревянными мостками и мещанскими домиками в геранях мы построим новые, социалистические города. Города дворцов и садов. Да, да! Общественных дворцов! Не прежних, с финтифлюшками и выкрутасами, а прямых, гладких, ровных, где много стекла и света. Там будут читальни и спортивные залы, столовые и библиотеки. Для детей – выстроим отдельные дома, детей будут воспитывать квалифицированные специалисты, а не бестолковые матери. Женщина будет освобождена: ни плит, ни примусов, ни домашней кухни. Вы понимаете, что это значит? – Егор бросил вилку и нагнулся через стол. – Представьте: огромные прямые улицы, обсаженные деревьями и цветами. Стоят гладкие, ровные дома, с огромными окнами. Нам не нужны аляпости и выкрутасы: прямые, ровные линии – вот задача современной архитектуры…
– А они не будут выглядеть коробками? – осторожно спросила я.
– Они будут отвечать тому, что разумно, необходимо и полезно. Чернышевский прав: действительность лучше искусства… Искусство нужно, чтобы воспроизводить прекрасное, существующее в действительности. Самое прекрасное – удобство и разумность. Как можно больше стекла, легкого металла, цветов – они тоже полезны, – воздуха и солнца. У нас будет музыка – прямо на улицах – и электрическое освещение, согревающее, двигающее. Ленин поручил товарищу Кржижановскому разработку проекта электрификации страны. Мы построим гидроэлектростанции, северные реки не будут бежать попусту, мелькая по порогам: они понесут электроэнергию. – По сухощавому, острому лицу Егора пробежал сдерживаемый свет восторженности. Он выступил розовыми пятнами на скулах, искрами в светло-серых глазах. Но Егор старался говорить сухо и деловито. – Новые города сотрут деревню. Я в ней вырос: в дыре старой карельской деревни – и ненавижу ее. Избы с крытыми, как крепость, дворами, неподвижность, темнота. Этого не останется через десять лет. Мы сделаем новых людей, и они будут жить в новых условиях, где все коллективно, организованно, разумно…
– Отдельных квартир, для семей, не останется?
– Некоторое время еще останутся коммунальные квартиры, как сейчас, – небрежно кивнул Егор, – все сразу не перестроишь. А потом в каждом доме будет общественная фабрика-кухня, комнаты отдыха, и только отмирающие дураки будут возиться с едой у себя в квартирах. Каждому – своя комната, а обслуживание и стол общие.
– Да, конечно, так люди смогут освободиться от бытовых дрязг, – согласилась я. – Чем меньше быта – тем лучше! Но, знаете, некоторые любят всякую дребедень уютов. Нравится бытовой ритуал, власть традиций…
– Они просто еще не поняли. Мы их научим… Заставим, если понадобится!
– Вот это мне не нравится – заставлять, – протянула я.
– А как же иначе? Если дурак сидит в грязи, его надо за уши вытащить. Для его же пользы. Если человек мешает обществу расти – научить его не мешать; хоть силой.
– А вы твердо знаете, что надо и что не надо людям? – спросила я. – Может быть, то, что кажется хорошо нам с вами, будет плохо для других? Вот вы не любите деревни, а я города не люблю. Как же быть?
– Города в прежнем смысле – понимаю, – быстро сказал Егор, – он место неравенства и эксплуатации; но это будет новый город.
– А если человек вовсе не хочет нового? Я понимаю лопаря, которому его вежа и костер милее дома. Зачем ему навязывать?
– Это глупая романтика – костер. В тайгу вам хочется приехать поглядеть. Жить всегда в веже вы не захотите.
– Может быть. Но в старых формах много интересного. – Я радостно засмеялась. – Ну не прелесть ли, что в Коле рукава, как у Елизаветы Английской. Так и называются «аглицкие». Разве не любопытно?
– Какая нам польза с них? – Егор усмехнулся. – И самим поморам какая польза?
– Та, что по таким мелочам восстанавливают процессы культуры, как палеонтолог по зубу может восстановить животное. Они – объективнее письменных источников. Летопись отражает точку зрения писавшего, то есть господствующих классов, а рукав или печка – как жил народ. Подлинная история – в вещах, в песнях, в обрядах, а не в политических событиях. А потому, – я откинулась на спинку стула, дразня Егора, – а потому этнография – царица всех наук.
– Время царей кончилось не только в жизни, но и в науке, – яростно отвечал Егор. – А этнография ваша и не наука: сборник анекдотов. Науку об обществе создали Маркс и Энгельс.
– На этнографическом материале Моргана! – закричала я и переконфузилась: с соседних столиков стали оглядываться на нас. Грузный, крупный человек, с шевелюрой серебристого бобра, обернулся, надел пенсне на черном шнурке, положил на стол большие руки. Его сосед, обтянутый черной кожей тужурки, покосился на меня и кивнул Егору. – Знакомые? – спросила я.
– В кожанке – секретарь обкома, а толстый – по вашей части: ученый археолог, биолог или еще что-то. Завтра делает в облисполкоме доклад. Судя по тезисам – много вздору. О древней культуре в Лапландии, в несколько тысячелетий. Приходите послушать.
– Приду обязательно!
В Мурманске
Федя Физик мерил Мурманск длинными ногами – он искал меня. Был в облисполкоме, в облоно, в Главрыбе, в Севрыбе, в Севпорту, но везде отвечали: «Экспедиций тут много, а где которая останавливается – не интересуемся». Про меня никто не знал.
Федя шел к вокзалу по будущей улице, утомленно спотыкаясь о корни: Лиза с вещами ожидала его на вокзале.
Чернобородый, крепкий человек сквозь очки посмотрел на него и сказал:
– Не вы ли, часом, товарищ Физик?
– Да, – отвечал удивленный Федя. – Я – Физик.
– Прекрасно! – сказал Крепс. – Идемте скорее есть уху и копченого палтуса!
– Почему есть уху, – удивился Федя, – и палтуса?
– Обратите внимание на палтуса. Нина велела поторопить вас.
– А где же она?
– На докладе в облисполкоме.
– Я должен вернуться на вокзал – там наш третий спутник, Лиза Орлова.
– Нет, Лизавета Порфирьевна Орлова не сидит на вокзале, а следит, чтобы не перекипела уха. Бык спит и не помешает.
– Какой бык?
– Холмогорской породы, который живет со мной в вагоне, где Елизавета Порфирьевна варит уху.
– Почему же Елизавета Порфирьевна варит уху в вагоне у быка?
– Потому что Нина встречала два петроградских поезда, третий просила встретить меня, так как пошла в облисполком. Но я опоздал, вы уже ушли. Я забрал Елизавету Порфирьевну к себе в вагон и кинулся за вами, поручив ей уху… Мурманск невелик, человека отыскать можно – своевременно или несколько позже.
– Печурка эта, под названием буржуйка, служит преисправно, – говорил Крепс, запуская еще порцию рыбы в кастрюлю. – Уха должна быть системы трехстволки: первая порция – ерш, навар сливается, рыба – собаке. Вторая – окуни – употребляется для концентрации навара и тоже идет собаке. Третья – хариус или кумжа – опускается в последний момент – на еду.
Лиза смеялась. Ровные белые зубы, стекляшки очков, отлив на гладкозачесанной толстой косе – все отсвечивало розовым от танцующих в печке огоньков. Горбоносый хозяин говорил так, будто они век были знакомы и даже сродни.
– Как ты успела со всеми познакомиться, Нина? – удивилась Лиза.
– Узнать не долго. Ехали вместе с Мореем Ивановичем, помором. Он пригласил к себе в Колу. Записала былины и встретилась с этим джентльменом, – улыбалась я Крепсу, – мы чуть не утонули в заливе и вернулись в Мурманск. Что у вас? Фотопринадлежности привезли?
– Да. – Лиза указала на рюкзак, откуда торчали желтые ножки штатива. – С деньгами хуже. Сережа крутился, но больше достать не мог.
– Не велика штука – деньги, проживете и так, – сказал Крепс, разливая уху, – рыбки на всех хватит. Каков ваш маршрут?
– Хотим с вами посоветоваться, Герман, в облисполкоме мне говорили, что сейчас лопари откочевали на лето на реку Воронью.
Крепс достал из ящика карту.
– Вот Воронья. По ее течению лопари со стадами идут к морю. Гнуса не выдерживают, а у моря его нет.
– Как добраться? – наклонилась над картой Лиза.
– На боте Областьрыбы до Гаврилова, там поморское стойбище и фактория. А повыше на Вороньей лопари все лето ловят семгу.
– Это действительно самое разумное. – Лиза оглядела всех.
– Вы обе, кажется, готовы сегодня плыть на Воронью, – улыбнулся Федя.
– Если бы вы знали, как интересно было в Коле, – сказала я.
– Поморы – достойный народ, – кивнул бородой Крепс, – крепкий народ. Это вам не рязанские или тамбовские мужички – век шапки ни перед кем не ломали, крепостного права не знали. От новгородских ушкуйников их корень.
– Ну вот, ну вот! А в Гаврилове и поморы, и лопари, – сказала я.
– Пьют только здорово, – усмехнулся Крепс. – Меня чуть без носа не оставили. Штормовали мы на зверобойном судне. Кончился шторм. Выпили по этому случаю. И показалось одному парню, что у меня нос велик: отрежу, говорит, кусочек. Я загрустил: не режь, ладно и так. Надо, говорит, отрезать, и нож берет. «Жалко резать, ну – надо отрезать». А другой заплакал: «Алеша! Не режь Герману нос. Лучше мой отрежь! Он ученый человек, исследователь, как ему без носа? Пусть с носом останется». – Герман Крепс доверчиво и серьезно поглядывал сквозь очки на гостей. Они хохотали.