А Герман Крепс продолжал рассказывать – ставил слова, скупые и короткие, как буйки на реке: они намечали течение. Река же – рассказ – текла не в словах – в блеске его глаз сквозь очки, в легких шутках.
Крепс в те времена был лучшим знатоком Мурмана. Он понимал и любил природу Севера. Целый вечер он рассказывал об освоении Севера:
– Иоган Гансович Эйхфельд вывел новые сорта капусты, они успевают вызреть за короткое лето. У него на опытном огороде редиска, капуста, картофель – даже цветы. Освоением края занимается железнодорожное управление, в его ведении огороды и даже бык, единственный на всю округу. Я – железнодорожный агроном, поэтому бык в моем ведении. Необходимо осваивать край и при этом следить за сохранением его природных богатств, частично уже уничтоженных. Например, здесь раньше водились бобры. Они давно выбиты. Можно восстановить их, но нужно организовать заповедник[27].
Мы остались ночевать в вагоне.
Утром, чаевничая, обсуждали наш маршрут.
– Советую остановиться на Вороньей. Начать с устья и подняться вверх, – сказал Крепс.
Мы пошли оформлять документы.
Вечером Крепс встретил нас ухой и веселым сообщением: договорился со знакомым капитаном! Завтра его бот отправляется в Гаврилово. С утра пойдем на пристань.
На пристани – сивые доски. С грохотом катят по доскам огромные бочки. Бот пыхтит у причала…
– Придем в Териберку за полночь, – сказал чей-то голос.
Мы заснули.
Териберка
Проснулись все сразу. Ботик тихо покачивало. Федя вылез из бочки, где спал.
– Териберка, – сказал он. – Приехали в полночь. Как хорошо здесь!
Йолы толпились у пристани. Голубая вода лизала гальку берега. По берегу стояли шпалерами суковатые вешала. На них сохли тресковые головы.
Дальше толпились домишки.
– Выйдем? – спросил Федя. – Ночь, видно, отменяется по случаю прихода бота. Не только люди, вон даже овцы не спят.
Три овцы, торопливо прожевывая что-то, стояли на берегу.
По мосткам кончили катать бочки; мы пробрались на берег.
Улицей шли вешала – ряды деревянных жердей; на них тресковые головы, головы таращили рыжие жабры.
– Для чего столько голов? – удивилась Лиза.
– Овец кормим вместо сена, – отвечал проходивший помор.
– Да ну?! Шутите?
– Поглядите, как овцы приучены!
Он оторвал голову и кинул овцам. Три овцы, тряся хвостиками, подбежали и стали рвать друг у друга рыбью голову, топоча копытцами и толкаясь. Разорвали, уставились желтыми глазами, быстро жуя рыбьи косточки. Прохожий пошел, они, толкаясь, побежали за ним.
Вешала были у каждого домика. Рыбьи головы смотрели сушеными глазами в широкие окна. Дверь домика распахнулась: мальчик выбежал и погнал овец.
– Зайдем, посмотрим, как живут! – предложила я.
– Что ты! Ведь ночь – как же мы войдем? Неудобно! – засомневалась Лиза.
– Ночь отменена: никто не спит, мальчик выбежал из этого дома. А мы попросим напиться, – не унималась я.
– Решаюсь! – сказал Федя и постучал.
– Войдите! – крикнул звонкий женский голос. С порога была видна кухня такой чистоты, что мы остановились: пол, стены, потолок и все вещи сияли бликами масляной краски – голубой, кофейной, палевой. Низкий солнечный луч дробился в медном блеске задвижек, кастрюлек, крантиков у плиты. На полу вместо дорожки лежали белой краской окрашенные доски на рейках. Они вели из кухни в комнату.
Эти доски удивили нас больше всего: в них блестел какой-то незнакомый, невиданный быт.
– Откуда вы? – невольно спросила Лиза хозяйку, обернувшуюся от плиты. – Приехали сюда откуда?
– Из Вардэ, – не удивляясь, ответила светловолосая хозяйка.
Прозрачная синева ее глаз тоже говорила о каком-то другом мире. Она улыбнулась фарфорово-чистыми зубами.
– Ездил, ездил муж промышлять сюда, да и переехали совсем. Тут многие из Норвегии приехали, когда у вас свобода стала.
– Вы так хорошо говорите по-русски. Никак нельзя сказать, что вы не русская!
– Бабка у меня из Колы. Дед мой в Колу торговать ходил, там и засватал ее. Она со мной всегда по-русски говорила.
– Уж не из Шаньгиных ли она? – спросила я.
– Откуда вы знаете? – удивилась хозяйка. – От Шаньгиных!
– А я с Морей Ивановичем знакома, он мне про норвежцев рассказывал, говорил, что родня.
– Родня, родня, – заулыбалась хозяйка. – Да вы садитесь же! Кофе попейте!
Она обернулась к буфету и зазвенела чашками.
– Что вы, что вы! – испугалась Лиза. – Как это можно! Спасибо!
– Благодарим! – раскланялся Федя. – Мы не можем – бот уже загрузили.
– Да вы еще успеете попить! Кофе готов. И я так рада вам, гости здесь – подарок Божий! Кушайте!
Она присела, взяв в руки передник.
– Спасибо большое! Очень, знаете, жаль, но надо нам уходить.
– Извините нас… Благодарю вас… – сконфуженно бормотала Лиза. – Как ты можешь так! – укорила она меня. – У совсем незнакомых людей, как у добрых приятелей…
– Но, Лизонька, она ведь правда рада нам! А знакомиться – необходимо. В первый раз мне тоже жутко было войти в чужой дом. Но у Морея Ивановича прошло все прекрасно, и у лопарей, к которым мы попали с Крепсом, тоже. Но это, конечно, благодаря ему. Если бы вы знали, как он умеет делать, что люди с первого раза – точно сто лет друзья! Так и надо! Все будет хорошо, если подходить к людям доверчиво, как Крепс.
– Лев Яковлевич говорил: рассказывайте про себя, и вам так же просто расскажут, – задумчиво сказал Федя. – Но это очень трудно: взять и начать говорить…
– Труднее всего, – подтвердила Лиза. – Разве ты не смущаешься?
– Крепс научил! Он, кажется, считает всех людей за ближайших родственников. К нему так и относятся.
– Крепс – особенный человек, – улыбнулась Лиза. – С ним правда сразу свободно.
Мы вернулись на ботик. И – снова океан.
Туман встал белой стеной. Ботик храбро барахтался, как муха в густом молоке. Сирена свистела и взвизгивала. Вахтенные матросы пробегали по палубе. Сколько времени двигался ботик? Неизвестно. Машина стучала, сотрясая палубу. Труба выкидывала теплую струю пара. Струя ударяла вдоль палубы, мешаясь с туманом. Из белого клуба звучал голос капитана. Было трудно в тумане войти в Гавриловскую губу.
– Подходим к Гаврилову? – спросил чей-то голос.
– Не подойти! – отвечали из серого тумана. – Пойдем в другую губу, а оттуда горой до Гаврилова.
– Ход давай! – крикнул капитан.
Свистела сирена. Время, как туман, колебалось в неопределенности.
Опять крикнул капитан. И вдруг – разорвалась повешенная на скалах завеса. За ней – полная ясность и тишина голубого, солнцем залитого дня. Блестела вода, бурели и зеленели скалы.
Ботик радостно загремел якорем и встал, покачиваясь. Серая скала перед ним белела рябинами ракушек. На берегу черное здание; около него на шесте трепетал флаг. Людей не было. Тишина.
– Э-ге-гей! – загремел капитан. – Где вы, черти, подевались?! Тут же два сторожа должно быть… Ни одного! Кому товар выгружать будем? – Он помолчал, выжидая.
Никого.
– Ванька! Сходи за чертями в Гаврилово, скажи – пусть принимают…
Простясь с капитаном, мы захватили котомки и выскочили на скалу. Ванька ждал нас, поигрывая ногой в клешных брюках.
Прекрасна земля, когда вступаешь на нее ногами, привыкшими к качке моря!
– Сколько до Гаврилова?
– Горой версты две, – отвечал матрос.
Шли скалами, вглядываясь в повороты тропинки. Вон и поселок!
Становище Гаврилово
В прорыве скал заблестела вода. Тропа завернула; у залива, под нами, открылись строения.
Стали спускаться гуськом. Пахнуло смолой, рыбой, пересохшими досками. Галька хрустела под ногами. Мы подошли к домам.
– Кажется, и здесь никого? – сказала Лиза.
– Найдем! – утешил матрос. – Жителев здесь вовсе немного, это ведь стойбище: рыбаки с Двины на лето приходят, а постоянных – два-три семейства; ну и служащие Областьрыбы, исполкома и прочее. С тоски надо дохнуть зимой! Вот контора Областьрыбы, рядом райисполком. Председатель всегда там, как кукушка на часах. А я – сторожей найду. Счастливо!
Матрос ушел. Мы зашли в райисполком.
Председатель похаживал по светлой комнате и поглядывал в окна. Окна выходили на море. Изредка он пощелкивал счетами, ворошил бумаги и опять ходил, покуривал. До вечера ждать было некого. К вечеру, как стадо коров, будут возвращаться в деревню, пойдут между скал с моря йолы – посуда поморская. Вечерами складывают они паруса у причала, как чайки крылья. Высыпят навстречу жители; в дверях складов вырастают приемщики; с важностью идут к берегу немногие женки, что живут в поселке, вертятся белоголовые мальчики – зуйки, звонкие, как кулички, кричат над корзинами с рыбой. Светятся серебряные тела трески. Ловкие руки вспарывают рыбе брюхо, бросают: в корзину – рыбину, в другую – печень, в воду – внутренности. Чайки, как бабочки перед огнем, кружат над добычей.
Оживает поселок по вечерам. А днем пустота, тишина.
Председатель лениво похаживает… Он обрадовался неожиданному развлечению: трое незнакомых из Питера! Радостно сел за стол, усадил нас, бумажки рассматривал:
– Так-так… Оказать содействие? Окажем! Дело хорошее, поживите у нас… Предоставим вам жительство. Лопарей изучать, говорите? Лопарей еще нет. Но – будут; не сомневайтесь! Увидите лопарей. И все наше производство увидите: рыбой живем. Ну – гостите, гостите… Я городским людям рад: помогут революционной сознательностью. Поселю вас к Бушуевым: люди семейные. Хозяйка хорошая, самостоятельная женщина… И светелка порожняя есть. Самое хорошее – у Бушуева, Петра Митрофановича! Да вон, – председатель глянул в окно, – как раз бушуевский зуек идет. Олешка! Иди сюда!
В комнату вошел синеглазый худенький мальчик лет десяти.
– Веди к матери! Постояльцы, мол, к вам. В светелке им знатно и вам не помеха.
– Ну-к што! Пойдемте! – Олеша оглядел нас задумчивыми синими глазами и улыбнулся. – Давай