те вешши ташшить помогу. – Он взял у Лизы мешок, из которого торчала тренога фотоаппарата.
Мы взвалили котомки, простясь с председателем, и пошли за Олешей.
– Вы чьих? – спросил Олеша на улице.
– Питерские! – весело отвечала я. – А ты чей – мы знаем.
– А ну?
– Бушуевский. Алексей Петрович Бушуев, так?
– Правильно! – удивился Олеша. – Как ты догадалась?
– Слово такое знаю! Пошепчу и каждого человека насквозь вижу, – шутила я. – Хочешь? Про тебя все расскажу?
– А ну!
– Лет тебе десять. С отцом тебя мать в море не пускает, балует; любишь ты книжки читать да рисовать; значит, нам родней приходишься!
– Пошто?
– По то, что мы читать, да писать, да рисовать – мастера.
– Как ты знаешь, что я книжки люблю?
– А это что? – Я похлопала его за пазухой.
– Ну – книжка!
– То-то! А это? – Я указала чернильное пятно и след цветного карандаша на рубашке. – Ты, брат, не отпирайся – все знаю!
Олеша засмеялся и покачал головой.
– Прытка девка!
– От меня не спрячешь! Лучше сам все рассказывай!
– Что ж тебе сказывать?
– Про все, что знаешь. Ты мне, а я тебе. Ладно?
– А ты про чо сказывать будешь?
– Про Питер, про другие города, про всяких людей и про всяких зверей.
– О-о, поди, хвасташь?
– Ну – сам увидишь! А сейчас скажи, как твою маму звать?
– Онисьей Романовной. Да ты баяла, сама знаешь, как человека звать, пошто спрашивашь? – лукаво спросил Олеша.
– Я знаю, как увижу да пошепчу, а теперь подойду да прямо и скажу: «Здравствуйте, Онисья Романовна!»
Онисья Романовна встретила нас приветливо:
– Ну-к што? Живите! Светелка пустая стоит. Только вот ни лечь, ни сесть там не на что: ни кроватей, ни лавок, ни стола. Постели-то я дам.
– Спасибо, да мы как-нибудь… у нас с собой одеяла, на полу устроимся, нам надо лопарей дождаться.
– Живите, сколь поживется, – сказала она приветливо.
Мы положили вещи и пошли осмотреть поселок. Был он невелик; казенная лавка, где выдавали пайки рыбакам, склады для заготовленной трески, салотопная – для выпарки тресковой печени, несколько громоздких срубов, где жили рыбаки, приезжавшие в Гаврилово на сезон лова трески. Немногочисленные дома постоянных жителей, переселившихся в Гаврилово с семьями. Дошли до реки Вороньей, куда должны были на днях прикочевать лопари. Надо их дожидаться. Сходили в лавку запастись продуктами. Но сведения о нас еще не поступили. Со следующим ботом должны были прислать наш хлебный паек, но когда придет этот бот – неизвестно. В лавке был только табак и дешевые конфеты. У нас – только остаток привезенных из Мурманска сухарей. Решили – будем питаться грибами, их много растет во мху.
Среди стелющихся по земле ползучих березок, возвышаясь над ними, стояли грибы-березовики. Нарвали их много. Разложили костерок, сварили похлебку – постеснялись варить такую еду в печи у Бушуевых. Целый следующий день бродили по окрестности. Ждали: скоро ли прикочуют к Вороньей реке лопари.
На третий день туман вышел из океана и захватил землю. Он был так густ, что казалось, бушуевская светелка плавает в нем, как поплавок.
– Три дня! – мрачно сказала Лиза. – Три дня уже, как мы приехали, а видим только туман в огромном количестве, в меньшем – скалы и в минимальном – поморов. Хотела бы я знать, когда же приедут лопари?! Безделье угнетает…
– И бескормица тоже, – согласилась я. – Хотела бы я знать, когда же прибудут наши пайки? Сухари уже кончились…
– Вчера грибы, сегодня грибы, завтра тоже; это, конечно, маловато без хлеба, – сказал наш Физик.
– Обошлись бы и грибами, если бы дело делали, – сурово ответила Лиза.
– А вы пошто трешшинку не берете? – спросил Олеша, поднимая голову от тетрадки. О нем забыли, так тихо сидел он в светлице, раскрашивая Федиными красками срисованный с журнала пароход. Лежа на животе, вытянув в сторону язык, он с утра рисовал и красил – первый раз в жизни увидел акварельные краски.
Мы все сидели на полу – мебели в светелке не было. Федя дочерчивал карту маршрута, Лиза графила тетрадь, я записывала в дневник.
– Как же нам рыбу брать, Алексей Петрович, когда у нас на это денег нету? Только чтобы паек выкупить, – сказал Федя.
Олеша засмеялся.
– Нешто за рыбу деньги платят?
– То есть как же без денег?
– Да как йолы пристанут – подойдите, – вам каждый трешшину даст! Нешто могут человеку не дать? Тогда рыба ловиться не станет. Так ведется: пристанет рыбак, и кто стренется – дает рыбину. А то лову не будет. Это кажный знает.
– Послушайте, ведь это – остаток первобытного коммунизма! – в восторге сказала Лиза. – Вот интересно!
– И практически важно, прибавьте! – улыбнулся Физик.
– Вы бы давно про рыбину-то сказали, – укорил Олеша, – я думал, вы не едите!
Он вышел из светелки и с грохотом побежал по ступенькам.
– Интересный народ поморы, – сказала я. – Стоит все-таки заняться ими.
– Но мы приехали с другим заданием, Нина, – с упреком сказал Федя. – Надо сознательно отбирать материал.
– Ну до чего же я несознательная! – сказала, отворяя дверь, Онисья Романовна. – Как это не догадалась рыбы предложить! Ведь уха наварена, на всех хватит. Пойдемте, пойдемте, милости прошу ужинать.
На другой день, когда рыбаки возвращались с лова, я села на берегу.
Стройная просмоленная йола с высоко поднятым носом, сложив парус, скользнула к берегу. Парень выпрыгнул на камни, подтянул канат и закрепил якорь.
Старик с вспененной, кудрявящейся бородой подвязывал паруса и смотрел на меня светлыми глазами.
– Здравствуйте! – сказала я. – Не знаю, как полагается говорить, когда люди с лова вернулись.
– Как ни скажи, все ладно, дочка, коли от сердца скажешь… все ладно, – дружелюбно ответил старик. – Возьми-ка рыбину на уху. Вот с печенкой, мы еще не пластовали. А печень трескова больно сладка в ухе. Едала ты трескову печенку, свежую, чужаниночка? Ну, бери, на добро здоровье! – Старик взял за хвост тяжелое серебряное тело трески и бросил на берег. – Сейчас пластовать станем.
Парень шагнул в йолу. Нож заблестел у него в руках. Он поднимал рыбьи тела, одним взмахом вспарывал их, кидал печень в корзину, кишки – в море, рыбину – на берег. Чайки носились над йолой и дрались за добычу.
– Скажите, пожалуйста, почему первому встречному обязательно дают рыбину? – спросила я.
– А как же? Кого стренешь – надо дать: тебе Бог послал, ты и дай, а то море осердится, – убежденно сказал старик.
– Ну, спасибо, дедушка! – сказала я.
Рано утром Олеша вскарабкался в светелку.
– Ставайте! – сказал он, отворяя дверь. – Ловозерские приехали: лопин Митюша с семейством на низу Вороньей стали, у губы. Поди сей день и Семен с нашими олешками подойдет.
Я вскочила с разостланной на полу постели и натянула платье. Непричесанная Лиза принялась искать блокнот.
– Сразу тронемся? – спросила она.
– Безусловно! – из-за одеяла ответил Федя. – Только хорошо ли, если все? Когда так много народу – пожалуй, трудно будет.
– Это правда, – решила я. – Идите к Митюше вдвоем, а я пойду с Олешей в тундру. А потом займусь поморами.
Олеша и Борис Иваныч
– Ты скажи мне: конь-от, он какой ростом? Как собака, как олень аль поболе? – Олеша поднял на меня синие глаза.
– Ты разве никогда не видел коня, Алешенька?
– На картинках видел, а живого не видывал. Смотрю когда на оленей и думаю: ужели он больше? Он страшный? Как медведь?
– Почему страшный? Ты же видел на картинках! На конях работают, пашут землю!
– Вида-ал, – задумчиво протянул Олеша. – Я въяве поглядел бы! И коня, и как хлеб сеют…
– Ты отсюда не выезжал?
– В Териберку ездил. Корову я там видал, – оживился Олеша, – така больша! Рога каки толстушши!
Он надул губы, руками и губами показывая толщину и тяжесть коровьих рогов.
– Там я и молоко пил коровье… Сладко!
– Ты тут родился, Алеша?
– Не, я по третьему году был, как тятя хоромы здесь поставил. С Онеги мы… Ране он с другим онежанам летовать сюда ходил, а потом хоромы поставил и нас насовсем перевел. Я Онегу-то не помню… Только море да камни, чайки да олешки.
Мы с ним сидели в тундре на камнях и держали полные корзинки грибов. Олеша привел сюда меня посмотреть, не приехал ли Семен-лопин. Но его еще не было.
– Олешки наши у Семена летуют. Вот подгонит их, ты и увидишь; пыжиков маленьких я люблю, – задумчиво улыбнулся Олеша, похлопывая прутиком по кустам голубицы.
– А я вот пыжиков живых не видела… И грибов таких больших. У нас их зовут подберезовики, а это надберезовики! Смотри! – Я поднялась с камня и сорвала крепкий березовый гриб, который поднялся над гибкими, ползущими по земле веточками берез. – Таким одним наесться можно! Ведь не червивый!
– Маленькие лучше. Маманя не велит больших брать… Ты мне про коня скажи: копыта у него, бают, кованы железом – это как?
– Подкованы. Кузнецы подковы делают, такие вот, – я палочкой нарисовала на земле, – и прибивают гвоздями к копыту…
– О-о-о! – удивился Олеша. – Не больно разве?
– Нет, оно роговое, копыто. А куют, чтобы не кололось.
– Одно копыто-то на ноге?
– Одно.
– А у оленя – двойное. И у коровы – я видел…
Я забавлялась, рассматривая Олешу: русский мальчик не знает ни коня, ни земли, ни телеги… Море – вместо поля. Ход трески – вместо летней страды… Как странно, подумала я.
– Олеша, а яблоки ты видел?
– Сушеные? – живо сказал Олеша. – Я и яблоки, и изюм видал.
– Нет, живые, румяные яблоки, они висят на деревьях, так много, что ветки гнутся…
Олеша засмеялся.
– Эдак в песне поют только:
…Яблочко румяное,
Дочушка желанная.
В песнях и про виноградье красно-зелено поют, а како оно? Растет, бают, завиваясь, как хмель, а я хмеля тоже не видывал. Тут у нас Борис безногий как начнет старины сказывать, всяко насказывает: про сады да про дубы, про Киев-град да про князя Володимира; как заиграет песню, все припеват: «Виноградье красно-зелено».