– Хм… собственно, самого Спенсера я не читал. Но знаком с ним по изложениям.
– A-а, ну это неинтересно! – Я откинулась на спинку стула. – Стоит ли знакомиться из вторых рук? Если бы вы прочли Спенсера, то увидели бы, что и для его системы необходима гносеология.
– Петр Петрович! Вы занимались гносеологией? – спросил Николай Сергеевич, подымая брови. Он достал надушенный платок, потер им лицо. Петр Петрович посмотрел на него. Они принялись хохотать. Что-то липкое почудилось мне в воздухе, неприятное. «О чем с ними говорить? Ржут, как жеребцы». Мне стало скучно.
– Спасибо за чай, – сказала я, вставая, – хочу до конца воспользоваться вашей любезностью и отдохнуть. Я, по правде говоря, почти не спала в том вагоне. Пойду лягу… Покойной ночи.
Петр Петрович мячиком подскочил и расшаркался. Николай Сергеевич поднялся и нагнул голову. Я пожала им руки и пошла. Слышно было, как прокатилась на роликах дверь и щелкнул замок.
Лежа на мягком диване, я зажгла лампочку на столике и спокойно вписала в дневник: «Еду удобно, в мягком вагоне. Но спутники – дураки: в Канте ничего не понимают. Инженерная серость, как говорит Крепс».
Спала я долго. Приятно покачивались пружины, постукивал вагон, было тихо. Открыла глаза, когда лазоревые и зеленые дали за окнами утонули в золоте: августовское солнце уже шло высоко.
Вскочила, радостно умылась свежей водой, причесалась и открыла дверь в коридор.
Из салона сочный басок Петра Петровича говорил:
– Это, батенька мой, непорядок! Вагоны приведены в негодное состояние, пути не ремонтированы… Вы отвечаете за свой участок! Я требую неукоснительно…
– Я понимаю, Петр Петрович! – оправдывался другой голос.
– Понимать – это мало! Надо дело делать, – возразил Петр Петрович. – Посмотрите! – (Слышно, как защелкали счеты.) – Вот что получается! Вы просмотрели отчет, Николай Сергеевич?
– Да, – тускло ответил голос Николая Сергеевича и забубнил что-то, доказывая.
Паровоз засвистел. За окнами мелькали красноватые земли. Стоя в коридоре, я смотрела в окно. Вдруг – странно нереальными показались и черные ели на красной земле, и начищенный салон-вагон, прицепленный к обмызганному поезду, и однообразно под щелк счетов рассуждающий голос. Почему я здесь? Так недавно были соленый океан, задумавшаяся тундра. Реально ли все окружающее меня, которое пришло неизвестно откуда и уйдет неизвестно куда? Я вспомнила, как Наташа Ростова ждала князя Андрея – ей казалось, что время пустое и идет зря. Ну нет! Ни одна минута не зря. Я – радуюсь каждой! Сама не знаю почему, но хочу все больше и больше увидеть. Путешествие в пространство, в то же время – путешествие внутрь себя…
По коридору, шаркая сапогами, с веником и совком в руках, пошел проводник.
– Что же вагон не подцепили к скорому? – спросила я.
– «Максимка» обгоняет скорый. Через час прибудем в Пермь.
– Да ну? Пойду складываться…
В Перми
Паровоз закричал и остановился. В окне мелькнуло белое здание. На нем надпись: «Пермь II».
Как – уже? Я заторопилась, вскинула рюкзак и пошла поблагодарить хозяев.
– Спасибо большое! Всего вам хорошего.
– Очень, очень рад, – пробормотал Петр Петрович, поглощенный подсчетами с толстым железнодорожником.
Я соскочила с подножки вагона.
Во все стороны шли рельсы. Шипели какие-то паровозы. Один, высокий и красный, полыхая дымом, выходил из депо. Потоки сажи и нефти заливали песок. Сбоку темнели доски ворот, и туда густо шел серый, шершавый народ из вагонов.
Я тоже пошла в ворота. За ними открылось пустое поле. Посреди его, как скала, высилось серое здание. Толпа валила мимо, к сгрудившимся домишкам города.
Толстощекая старуха, давешная соседка по вагону, вынырнула из толпы, еле двигаясь с узлами. Остановилась, отирая на лице пот, озабоченно оглянулась.
– Здравствуйте, бабушка! Давайте помогу! – Я легко взвалила на плечо самый большой узел.
– Ах, моя деточка! Это вы? Слава тебе господи! Нашелся же добрый человек. А то боюсь отдать узел-то какому-нибудь шаромыжнику, того и гляди упрет совсем! Отдать боюсь, и самой не снесть. Привел же Господь вас! Вы куда идете-то?
– Сама еще не знаю, – сказала я, оглядываясь.
Близко выступало каменными глыбами серое здание.
– Что это за дом?
– Не скажу, моя милая… Строил-то его Малашкин, купец, под ночлежный дом, в миколаевское время. Шаромыжников привечать хотел, о спасении души своей заботясь… Смолоду-то было бито-граблено, а потом – чудил на всю Пермь. Прямо надо сказать – чудеса выдумывал, себя потешал: для шаромыжников целый дворец! Родня он нам, и мне про него все хорошо известно: строил, строил да недостроил – война помешала. А вскорости – революция. Отошел этот дом от Малашкина, а что в ем теперь – не упомню…
– Университет! Государственный университет, бабушка, – сказал, проходя мимо, веселый черноватый парень.
– Да ну? – обрадовалась я. – Сюда-то мне и нужно!
– Неужели покинете меня, моя доченька? – забеспокоилась старуха. – А я было думала, к нам зайдете, позавтракаем. Вы к кому приехали-то?
– Да я проездом, – отвечала я.
– А остановитесь-то у кого?
– Сама не знаю… Дали мне адрес…
– Так пойдемте ко мне! Как же в незнакомом городе, ахти Господи! Пойдемте, с дочерью познакомлю, с внучатами. Места много, остановитесь. Корова – своя, шанежек с творогом испеку, малина – в саду… Сегодня воскресенье и зять дома. Он у нас с немецкого плену пришел, так мы знаем, каково странному-то человеку…
Старуха стала рассказывать про зятя, про внуков, про корову и про собаку с одинаковой добродушной насмешливостью. «Она как большая уютная печь: печет для всех и греет всех», – подумала я, рассматривая старуху. Толстые щеки ее раскраснелись, седая прядь выбилась из платка, на широком мягком носу блестели капельки пота.
– Шалопуты-шаромыжники: не пришли! – говорила она, отдуваясь и смеясь. – Не ожидают… Телеграмму-то сын отбил, да поди не дошла… А может, не знали, в какой поезд попаду. От сына я, от сына еду… месяц гостила. Ну, слава богу, вот и дома!
Началась улица. Дома присели за палисадники. Из открытых окон доносился теплый запах избы. Тренькали балалайки, пели какие-то голоса. Чужая, неизвестная жизнь шла за окнами. Мне хотелось бы узнать каждую из этих жизней.
– Пришли! – Старуха отворила калитку. – Радости-то, радости! – подмигнула она.
А на нее уже с визгом неслась рыжая собачонка, подпрыгивала, силясь лизнуть в лицо.
– Букашка, Букашка, здравствуй, ты моя матушка! – гладила и отбивалась от нее старуха.
Из окна выглянуло усатое лицо, веселый голос загремел:
– Мамаша! Настасья Андроновна! Поля, мамаша приехала!
Старуха, бросив узел посреди двора, встала, подбоченясь, и засмеялась:
– А вы думали, шаромыжники, зимовать у Микеши буду?
– Бабушка, бабушка! – зазвенели детские голоса.
На крыльцо, торопливо вытирая передником руки, выбежала полная женщина, ее обогнал круглоголовый мальчишка.
Женщина подбежала к Настасье Андроновне, с размаху расцеловала ее в обе щеки, повернулась ко мне, также стремительно расцеловала и – остановилась.
– А я думала – Анюта! – пробормотала, разглядывая меня.
Огромный мужчина на крыльце хохотал. Ему тоненькими голосами вторили две девочки, прыгая сразу на двух ножках и тряся косичками.
– Вот тебе и на! – сказал мужчина. – Обозналась, Поленька!
– Это ничего, это не к худу, – улыбаясь и отирая слезу, сказала бабушка, – все равно – гостья: проходите в дом, моя деточка!
Стриженый мальчишка уже стащил бабушкины узлы и вертелся, не зная, брать ли тот, что держала я.
– Бери, бери, Костенька, тут вам от дяди Микеши гостинцы!
Бабушка, тряся щеками и переваливаясь, пошла в дом, на крыльце расцеловалась с зятем.
– Не донести бы мне, Федя, спасибо вот, барышня помогла!
– Проходите, пожалуйста, в зале как раз самовар кипит, – говорила мне все еще смущенная Поля.
Я скинула в сенях рюкзак и вошла. Солнечный луч играл на блестящем полу. Ветерок из открытых окон шевелил струю самоварного пара и листья фикуса в кадке. Веселые зайчики прыгали на стене, в зеркале. Красные герани в нем казались еще краснее, а груда пирожков на столе еще пышнее.
Не успела я оглядеться, уж передо мной стояла, блестя золотыми краями, чашка с чаем и вазочка с малиновым вареньем. Напротив меня, умытая, розовая, повязав беленький платок, сидела Настасья Андроновна и пила чай с блюдечка. На коленях у нее сидела, болтая ножками, девочка.
– Бабуся Настуся, бабуся Настуся, – лепетала она.
– Вы чьих же будете? Не здешние? – спросил меня огромный зять, допивая свой стакан.
– Федя, ты не знаешь, как добрые-то люди велят: напои, накорми, спать уложи, а потом уж расспрашивай, – сказала Настасья Андроновна, колыхаясь животом и улыбаясь.
– Не здешняя я, проездом, студентка из Петрограда… – Подумала: «Как рассказать? Чтобы было понятно и вызывало доверие… ни этнография, ни бродяжничество – недопустимы». И, неожиданно для себя самой, сказала: – Я под Соликамск еду, к брату. Он там на практике. Он у нас младший, и мама все о нем беспокоится. Я ей и написала: я к нему поеду, присмотрю, чтобы все в порядке… Мама обрадовалась: «Поезжай, ты побойчей его».
И, мешая правду с фантазией, стала рассказывать, что была на практике в Архангельске и оттуда решила ехать к брату. В Перми у меня адрес есть к одной студентке, Наде Беспалых, она посоветует и поможет.
– Это каких же Беспалых-то Надя? – вмешалась перемывавшая чашки Поленька. – Не Митрофана ли Терентьевича дочка?
– Не знаю, она в университетском общежитии живет.
– Племянница это, – сказал зять. – Афиногенова дочка. Афиноген-то Терентьевич в Усолье живет теперь.
– Ну-ну, верно, она! Так почему же она не у дяди живет?
– Видно, не захотела. Дядя-то он стро-огой! – сказала Настасья Андроновна. – Какая ей неволя у дяди жить? Там вольнее, в общежительстве.