огромную кучу, толстых суков, чтобы на всю ночь хватило. Устроила себе ложе из папоротников, сижу отдыхаю от всякой этнографии. Отдыхать приходится вот от чего: ведь, чтобы узнать от людей, чем они живут, надо прежде всего рассказать о себе. И такое, чтобы было им понятно, внушало доверие. Если сказать, хожу да бродяжу, – это неубедительно. Приходится пробавляться придуманным братцем, который болел и я навещать ходила. Чтобы было убедительно, надо самой верить в то, что говоришь. Я и поверила. Очень ясно представила себе и поверила: есть у меня такой брат.
Лиза бы пришла в негодование и ужас от такой лжи. А как быть? Я рассказываю ведь не для корысти какой-нибудь, а просто так удобнее говорить на общем языке. И все идет очень хорошо. Но иногда хочется отдохнуть, послушать лес и побеседовать запросто с профессором Кантом.
Часть V. На Енисее
Из тюрьмы на поселение
Наш этап держали в красноярской тюрьме неделю: ожидали хозяев, которым нужна рабочая сила. Наконец щелкнул замок, открылась дверь.
– Построиться! – сказал надзиратель. – Смирно!
Он прошел по рядам женщин вместе с грузным мужчиной в меховой шапке и валенках. Мужчина останавливался, осматривался, тыкал пальцем:
– Эту, эту и эту!
– Шаг вперед! – командовал надзиратель. Девушка выступала. – Фамилия? Имя, отчество? – Отвечала. Надзиратель отыскивал в папке «Дело», сличал с фотографией и передавал девушку потребителю. Потребителю интересно получить молодую и здоровую рабочую силу. Таких и отбирали. – С вещами! – Девушка, готовая вырваться из тюремной камеры куда угодно, кидалась к своему чемодану.
Камера постепенно пустела – каждый день наезжали потребители.
Через неделю остался только бросовый товар: немолодые или слишком интеллигентного вида женщины. Запоздавший потребитель, махнув рукой, вынужден был взять всех.
Был январь, когда нас погрузили на машину, вывезли из города. После многих месяцев увидела я у края дороги огромные рыжие сосны под шапками снега. Сине-лиловые тени бежали по снегу за нашим грузовиком. Сосны кланялись, когда он подскакивал на ухабах, поднимая морозную пыль.
Ехали целый день. В деревне остановились в темноте. Нас провели в жарко натопленную избу. Не рассматривая и не расспрашивая, продрогшие и усталые, едва проглотив хлеб с кипятком, мы повалились на широкие доски пола и заснули.
Я поднялась, когда рассвело. Кругом спали. Натянув бушлат и шапку, вышла на улицу. Первый раз одна после тюрьмы. Широко шла накатанная дорога. Прямыми столбами поднимался дым из домов. За рядами усадеб густо синел лес. Это было самое радостное.
Я не знала, куда нас привезли, как сложится будущее, радостью были и нетронутый снег, солнце, синие сосны и скрип снега под валенками. Возможность идти по лесной дороге вправо, влево, куда вздумается. От воздуха кружилась голова. Мороз щипал, пытаясь окрасить вялую, как проросшая картошка, кожу. «Ладно, ладно, – думала я, – щипли, слабость пройдет, только бы ходить по лесу, дышать, смотреть на небо».
Вон заячий след… Ворона с шумом перепорхнула, осыпая снег. Закачались ветки… Хорошо!
На дороге показалась запряженная в дровни корова. Подле шел человек в стеганых брюках и бушлате, до глаз закутанный платком. Они везли дрова.
– Здравствуйте! – сказала я. – Как называется эта деревня?
– Бобровка, – женским голосом отвечал человек.
– Почта здесь есть?
– Нет, почта в Пяткове. Вас вчера с Красноярска пригнали? – Она размотала лицо, чтобы лучше беседовать.
– Из Красноярска. Сколько досюда километров?
– Поди двести будет.
– А до Енисея отсюда?
– До Залива – это деревня на берегу Енисея – верст семь. Там нашего колхозу бригада. – Женщина критически осмотрела меня. – Председатель вечор бранился – никудышних, говорит, привез. И вправду… Какая с тебя колхозу польза?
– Никакой, – отвечала я. – Я в Бобровке оставаться не хочу, поеду в Залив, на Енисей.
– Нук что? Зайди в правление, поговори. Во-он правление-то!
– Пойду.
В правлении было жарко и накурено. Взволнованно толпился народ, прибывший с нашим этапом. Председатель спрашивал, у кого какая специальность. Что может делать? Дошел до меня:
– Что можешь работать? Коров доить можешь?
– Нет. Я инвалид, физически работать не могу.
– А чем жить будешь?
– Там посмотрим. У меня взрослые дети, помогут.
– Пятая баба работать отказывается! Чего же я вас возил?
– А ты нас спрашивал? Нам даже не сказали, куда едем.
– Это верно, не сказали. – Он махнул рукой…
Через народ ко мне протиснулся здоровенный сивый мужик, протянул руку.
– Я столяр, – сообщил он, – становись моей бабой, прокормить смогу.
Он удивился, что я отказалась от брачного предложения.
– Чем же жить будешь? А у меня специальность хорошая!
– Поеду в Залив, там посмотрю.
Столяр прошел дальше, перебирая приехавших женщин, подыскивая жену. Я вышла из правления, пошла продавать рубашку, чтобы дать телеграмму – денег у нас ни у кого не было, не выдали из тюрьмы.
На улице остановила женщина:
– Мне старушка нужна, смотреть за ребенком, я ветфельдшер, в разъездах всё, – не пойдете ли ко мне? Всё лучше, чем в колхозе!
Но я отвергла и это предложение:
– Поеду на комиссовку в райцентр. А пока – хочу жить в Заливе.
В Заливе
Дня через два колхоз дал подводу под вещи и мы – пять человек – переехали в Залив.
Князь сибирских рек, Енисей сочетает прозрачность и быстроту горной реки с необъятным простором. Проходя через жаркие хакасские степи, он так нагревается, что у Красноярска становится мощной артерией, обогревающей сотни километров вниз по течению: вдоль его берегов не бывает заморозков до половины октября.
Русские старожилы чтут живительную силу Енисея: в деревне Залив в 50-е годы XX века еще выходили к нему с поклонами, когда он весной ломал лед, выносили и пускали по воде хлеб-соль.
Я увидела первый раз Енисей не весной, когда он гремит ледоходом, не летом, когда он, блистая, несет свои теплые воды, а зимой. Огромную снежную пустыню, отороченную синеватой зеленью сосновых боров да серой твердью скал на другом берегу. От солнца лежали на нем ярко-синие тени. Было тихо, но резкий холод захватывал легкие, ослабевшие в каменных мешках тюрьмы. Вдоль берега тянулись прясла огородов, упираясь в береговой обрыв. Коричневые бревна домов выделялись на белых снегах.
Поклонилась я Енисею и заплакала от радости перед его красотой.
Жить в деревне стала в избе у мохнатого старика-бакенщика в боковушке, за перегородкой. Веселой алой краской, что красят бакены, были окрашены в избе лавки, очелье печи, кадка с водой и кровать. Вечерами хозяин сидел за самоваром, и щеки его становились такого же алого цвета. Но старичок он был строгий – даром жечь керосин не велел: в восьмом часу вечера запирал калитку на улицу и тушил лампу. Он забирался на печь, а я устраивалась за перегородкой.
Жизнь входила в тихое русло: память стирает такие дни, чтобы восстановить их, надо было отыскать обрывки записей, перечитать уцелевшие письма, свои и друзей: Григория Абрамовича Шайна и Веры Федоровны Газе. У них, в Симеизской обсерватории, прожила я счастливые месяцы летом 1948 года, между первым и вторым турами. Эта дружба была отрадой в лагерях, поддержкой в ссылке: в те времена лишь немногие не боялись помогать заключенным. Сохранились и отрывочные дневниковые записи. Привожу отрывки из них.
15 января 1953 г. Занесенная снегом деревня. Полное одиночество. Оно особенно трудно, когда человек слаб и болен. Письма отправила. Пока дойдут до Москвы – 10 дней. И обратно – столько, ведь почта из Пяткова ходит не каждый день. В колхозе выдали всем бывшим лагерникам «аванс на будущие трудодни» – 15 кг картошки. Но нужны деньги хотя бы на муку (хлеба здесь не продают – надо купить муку и печь оладьи). Когда-то придут деньги?
17 января. Никогда в жизни не было так тяжело. Все, о чем ни подумаю, – несет боль. Одиночество полное: ни друзей, ни детей, некого ожидать. Да никому, кроме Тани, и я не нужна. А Таня беспомощно лежит на нарах в лагере. Вспоминаю о «Ломоносове» – мучительно ожидание, как за любимого сына в бою: пробьется ли эта поэма в печать? Вспоминаю «Котомку» – беспомощность, близкая к отчаянию: получу ли написанное – вышлет ли Ликин? Когда уезжала из лагеря, он вызвал меня к себе и сказал:
«Если хотите – получите рукопись, как я обещал. Но предупреждаю, ее могут отнять на первом этапном обыске. Если доверяете мне – советую оставить, я вышлю вам на место».
Согласилась, конечно. Как приехала – написала ему свой адрес. Ответа пока нет. Как мало надежды увидеть и это дитя!..
А живые, реальные дети? Они живут собственной жизнью, и я им не нужна. Написала, чтобы выслали деньги. Горько в 50 лет брать деньги от детей. Что может быть горше сознания, что есть силы, есть мысли и знания, но они никому не нужны? Ты выкинута из жизни. Тебе предлагают на выбор: чистить свинарники или плести маты в колхозе. В лагерях было легче: там видимые глазу заборы и стены, а тут самое сильное глумление, которое может быть совершено над человеком. Говорят: «Вы свободный гражданин, вы даже не лишены права голоса, будете участвовать в выборах», – а без разрешения коменданта не можете двинуться дальше, чем на 10 км.
19 января. «Робин, Робин, бедный Робин!» – кричал попугай Робинзона… А у меня нет даже попугая, который пожалел бы меня.
25 января. Наконец получила деньги и могу расплатиться с долгами за жилье и за молоко. Договорилась с комендантом, что еду в Казачинск к врачу. Ехать надо из Пяткова, там проходит автобус Красноярск – Казачинск. Это новость для меня – такие длительные, на сотни километров, рейсы автобусов. Очень интересно. И поеду, «как все люди», ни сопровождающего, ни конвоя.
26 января. Отдала деньги за молоко. Они порадовались не деньгам, а тому, что я их получила. Хорошие старики! Ведь он сам пришел ко мне две недели назад, поздоровался с Сергеичем (моим хозяином – бакенщиком) и говорит: