— Зачем же мне смеяться над тобой?
— А ты лечился? Ходил к психиатру… Ну к тем, кто вправляет мозги?
Аликино безнадежно покачал головой.
— Сокровище, но если все обстоит так, как же я могу помочь тебе? — Аннет, казалось, была в отчаянии. Потом ухватилась за мысль, мелькнувшую у нее в голове. — О`кей, сокровище, есть другие способы заниматься любовью.
— Это не то, что мне нужно, — спокойно возразил Аликино. — Ты должна объяснить все, что тебе известно о сексе, о занятии любовью, так, как ты это понимаешь.
— Как это понимают и делают все.
— Я запишу все, что ты расскажешь, во всех подробностях. Это очень важно для меня, надеюсь, ты поняла.
— Все для того же, чтобы придумать себе другую жизнь?
— Нормальную жизнь. А она немыслима без секса.
Слова Аликино, казалось, успокоили Аннет.
— О`кей. Что же ты хочешь узнать?
— Все. Как мужчина входит в тебя, как это происходит, когда он лежит сверху, когда под тобой или когда вы оба стоите. Какой у тебя оргазм — вагинальный или клиторальный…
— Что?
— Я хочу увидеть твой оргазм.
— А как его показать тебе? И к тому же мне уже расхотелось.
— Захоти. Ты прекрасно знаешь, как это делается.
— Ну, если ты это имеешь в виду, то иногда мне нравится заниматься этим. Но здесь, у тебя на глазах? И ты будешь смотреть на меня?
— Ты должна помочь мне, Аннет. Для меня это вовсе не любовная игра, а для тебя может быть именно игрой.
— То, что ты будешь при этом глазеть на меня? Это точно — игра. — Аннет опустилась в кресло и широко раздвинула колени. Двумя пальцами она раскрыла щель гениталий. — Кино, ты немного сумасшедший, но знаешь, что я тебе скажу, ты еще и старая свинья. Желание ко мне вернулось в полной мере.
— Когда мастурбируешь, то всегда делаешь это правой рукой?
— Да, вот этой.
— У тебя хорошо развит клитор.
— Вот этот бутончик, что ли? — Она принялась теребить его большим пальцем. — Вот, вот… чувствую, как твердеет.
— Пользуешься средним пальцем?
Аннет, закрыв глаза, утвердительно кивнула.
— Теперь, однако, помолчи, сокровище, теперь мне уже не остановиться.
— Продолжай.
— Можешь не сомневаться, сокровище, продолжу. Иду до конца, до самого конца. И испытываю безумное наслаждение. А ты гнусная свинья, Кино. Иду до самого конца. Именно это тебе нужно, да? Еще немного, и я кончу. Осталось совсем немного…
Движение пальца сделалось судорожным. Губы девушки задрожали.
— Испытываешь удовольствие?
— Да, глупый. Помолчи. Вот, вот, вот… Возьми меня. Теперь ты должен взять меня… Есть… Так-так-так… Есть… есть… е-е-е-е-есть!
Она вскрикнула, а тело ее сотрясалось от сильных судорог. Наконец девушка успокоилась и впала в полную прострацию.
Аликино вновь принялся все записывать, сосредоточенно и торопливо.
Прошло довольно много времени, прежде чем девушка, моргнув несколько раз, открыла глаза.
— Кино…
— Да, Аннет, — тихо отозвался он.
— Кино, тебе не кажется, это безумие, то, что мы делаем?
— В каком-то смысле так оно и есть.
— Это действительно нужно тебе?
— Я же сказал, мне не объяснить тебе… ты не поймешь. Но если говорить человеческим языком, то, что мне необходимо сделать, — это вопрос жизни и смерти.
— Ну, раз ты так говоришь… Ты очень хорошо говоришь, Кино. Серьезно, ты в самом деле какой-то особый человек.
— Особый должник, — пробормотал Кино.
— Что ты сказал?
— Ничего.
Аннет зевнула, потом рассмеялась.
— Черт побери, я даже не изменила Фредди. Он ни за что не поверит. — Она опять зевнула. — А теперь что будем делать?
— Ты станешь рассказывать, а я — записывать все, что ты будешь говорить о сексе и обо всем другом, о чем спрошу.
— О нет, мне надо поспать. Мне совершенно необходимо поспать.
— Мне тоже. Но это невозможно. Давай сварим еще кофе. Примем таблетки, чтобы не заснуть, а не поможет, станем отгонять сон пощечинами.
— Ты, Кино, тихий сумасшедший и садист.
Он не стал спорить.
Аннет рассказывала ему до семи утра. Он исписал целую пачку бумаги.
Они вместе вышли из дома, и он довез ее до Боуэри. Аннет вышла, сказав, что сюда-то ей и нужно, и, поцеловав его в щеку, еще раз поблагодарила за пятьдесят долларов, которые он дал ей.
7
Каждый раз, когда на экране Memow возникало имя особого должника, Аликино ощущал укол в сердце, но его фамилия пока не появилась.
Он действительно получил отсрочку.
После пяти дней непрерывной работы он позволил себе наконец проспать двенадцать часов подряд и решил, что творческих усилий, которые он совершил, вполне достаточно для того, чтобы перейти к эксперименту. Он сумел вложить в память Memow огромное количество информации. Он будет пополнять ее и дальше, по мере осуществления задуманного, но самое главное теперь — немедленно начать. Новая информация должна незамедлительно заменить ту, что находилась в памяти компьютера в центральном архиве и была связана с делом, касающимся Аликино Маскаро.
Это единственный способ продлить отсрочку, которая была предоставлена ему, а значит, и избежать появления на экране Memow роковой и неумолимой надписи:
ОД Аликино Маскаро. Закончена запрошенная проверка. Никакой омонимии нет.
И теперь все зависело от усердия Memow, от его работы, от выводов, способных убедить компьютер в центральном архиве, заставить его признать, что новый Аликино Маскаро — это совершенно другой человек, а вовсе не мистер Аликино Маскаро, бухгалтер «Ай-Эс-Ти», и одинаковые исходные данные — имя и фамилия — это не что иное, как случайное совпадение.
Конечно, это было всего лишь плодом воображения, но Аликино почему-то казалось, будто и Memow не терпится начать эксперимент.
Он набрал на клавиатуре вопрос:
Думаешь, можем начать?
Прежде краткая сентенция дня.
Только побыстрее.
У меня не будет больше времени писать краткие сентенции дня. Прочти вот эту: в управлении предприятиями компьютеры полностью заменят хозяев. Рабочие не смогут больше рассчитывать, что у них будет человеческий хозяин.
Это хорошо, но мне не нужно.
Почему?
Послушай, Memow, ты должен знать это. Я никогда не работал с компьютерами. Я никогда не имел ничего общего с «Ай-Эс-Ти». Я уволился из Ссудного банка в Болонье двадцать лет назад, когда он вошел в состав «Ай-Эс-Ти».
Это первая из твоих фальшивых правд. Или подлинных неправд.
Сейчас напишу тебе сентенцию, которая будет касаться тебя.
Напиши.
Вирхов, великий патологоанатом прошлого века, говорил, что он вскрыл сотни трупов, но ни в одном из них так и не обнаружил души. Может быть, он искал ее не там, где надо.
Какое это имеет отношение ко мне?
Будь Вирхов жив сегодня, ему надо было бы поискать душу в тебе.
У твоего Аликино Маскаро, который живет в Риме, должна быть душа?
Не знаю. Не думал об этом. Он может обойтись и без нее.
Ты даже не подумал о том, что твое новое «я» может не понравиться тебе?
Так начнем или нет?
Когда угодно.
Ты должен писать в настоящем времени, то есть так, как будто события происходят сейчас.
В Риме сегодня тоже 8 октября 1985 года.
Аликино посмотрел на часы:
Почти час дня.
Около семи часов вечера в Риме. А день тут был прекрасный, солнечный и даже жаркий.
Продолжай, Memow.
Несколько секунд на экране ничего не было. Машина, казалось, погасла. Но вскоре курсор снова повел строку, поначалу неторопливо, как бы осторожно.
Когда-то я любил октябрь в Риме.
Аликино почувствовал, как у него перехватило дыхание. Ему пришлось откинуться на низкую спинку вращающегося стула. Выходит, удивительная идея его действительно начала осуществляться и, самое главное, оказалась возможной. Вымышленный Аликино подал первый признак жизни, высказав логичное, законченное суждение.
Мысль Аликино обратилась к доктору Франкенштейну и его творению — к этому плоду надежды, которую люди возлагали в начале прошлого века на науку, — но он не мог задержаться на этом. Видеотекст Memow вновь стремительно побежал по экрану.
Теперь и он осточертел мне со всем хорошим, что в нем есть, с его мягкими и теплыми красками и всем прочим, на что тебе наплевать, потому что все это задевает твои чувства.
Так много на свете всего, что я ненавижу, что ранит меня до самой глубины души. Слишком многое, я и сам признаю это, когда моя неуступчивость, мое неизменное недовольство, сама моя жизнь назло всем и вся делают меня до крайности агрессивным и вынуждают реагировать сверх всякой разумной меры. Разумная мера? Слова, лишенные смысла, потому что относятся к такому типу людей, каких теперь давно уже нигде не встретишь, — последние приличные люди, люди эпохи Просвещения. Ладно, оставим все это.
Мрачное выражение на моей физиономии — некая грубая мешанина саркастического добродушия и плохо скрываемой злобы — появилось, упрочилось и окончательно закрепилось с тех пор, как я живу в Риме, в этом отхожем месте, и чем больше я узнаю его, тем с большим трудом выношу, и если прежде презирал, то теперь яростно ненавижу. Должно быть, это происходит оттого, что продолжаю тут жить и не в силах как-либо отличиться от этих трех с половиной миллионов индивидуумов, отдаленно напоминающих своим обликом людей, которые виноваты в том, что позволили Риму наградить себя званием столицы.
Какой выпад. Какой пафос. Каким бы я был Савонаролой.
Изумленный Аликино набрал фразу:
Я не давал тебе никаких сведений о Савонароле.
Не отвечая, Memow продолжал:
Но хватит о Риме, я не в силах даже обидеть его. Беда в том, что мне нисколько не становится легче, когда сую все это дерьмо в мешок сорокалетнего бездарного правления. Будь это проблема одного только Рима, так ведь вся страна смердит.