Элитные презенты и абонементы,
Элитные продукты, овощи и фрукты,
Элитные собранья, тусовки, заседанья,
Элитные коктейли, отели и модели,
Элитные плафоны, билайны-телефоны,
Элитные вагоны, салоны, пансионы,
Элитные застройки эпохи перестройки,
Элитные подруги, элитный сексапил,
Элитные услуги, коль ты виагру пил…
Кругом одна элита, все только высший сорт,
А улица разбита, тут ногу сломит черт,
Кругом одна элита, а город весь в дыму,
Кому до нас есть дело? Ей-богу, никому.
Пока закон о гимне проходит на ура,
Урановых отходов растет-растет гора,
Чуть символ или знамя — уж новая заря,
А что там будет с нами — всем до фонаря.
Как там с бюджетом было? Что строчка, то закон.
Но кто бы пособил нам восстановить озон?
Элита в двух палатах, и в Смольном, и в Кремле,
Но что же депутаты решили о земле?
Что о жилье сказали? И о трудоустройстве?
Ах, это все детали, напрасное расстройство.
Нет у тебя «тойоты», «пежо» иль «бээмвэ»,
И, значит, в квотах-льготах ты ни «бе», ни «ме».
Нам остаются глюки, то бишь галлюцинации,
Что есть такие штуки, как честь и совесть нации,
И что могла вся нация обменять когда-то
Свой ваучер на акции не хуже депутатов.
И жили бы в застройке жертвы перестройки,
И были бы в коттеджах нормальные колледжи,
Достались бы вагоны бомжам перемещенным,
Джакузи, краны ванны — увечным ветеранам,
Карнизы и сервизы — голодным интернатам,
Сюрпризы и круизы — чахоточным ребятам,
Овощи и фрукты — нищим побирухам,
Элитные продукты — раковым старухам…
Дались тебе старухи, проблема не стоит,
Есть поважней прорухи у первой из элит.
Зарплата маловата у нации отцов.
Повысить им зарплату пора, в конце концов.
О, как же ты, элита, разумна и мудра,
Ты втайне и открыто желаешь нам добра,
И если вдруг в народе проблемы завелись,
Ты счастливо находишь разумный компромисс.
Ведь мы, не зная броду, брели, куда ведут,
А ты дала свободу и очень правый суд.
Пусть только для элиты, но все же есть он, есть,
Берет он под защиту достоинство и честь,
Хоть честь в крутых разборках не больше, чем мираж…
Ах, господа, мне горько, я зря впадаю в раж.
Ведь с пенсией-зарплатой вопросы отпадут,
Когда всем депутатам прикурить дадут?
Ну что я балагурю по поводу элит?
Ведь ясно же, в натуре, проблема не стоит.
По глупости и лени качаю я права,
И насчет куренья я в корне неправа.
Права-свободы наши качает «НТВ»,
И нет элиты краше, чем в городе Москве,
И ведь элита эта — совсем не то, что та:
Имея туалеты, кредиты и счета,
Она нам показала, как клёво можно жить
И высшим идеалам преданно служить.
Увы, одна элита другую гнет в дугу,
Найдется ли защита, понять я не могу.
Ну кто теперь заплатит банкирские долги
За офисы, и платья, и умные мозги?
Ну дожили, все звезды тоже на мели,
Тем более что босса чуть не замели.
Тяжелая утрата — в Европу шеф утек,
Ищи-свищи, ребята, наш денежный мешок.
И что ни говорите, а денег вроде нет,
Пора спасать элиту через Интернет.
Элита, дорогая, наш золотой запас!
Блефуя и играя, ты покидаешь нас.
Пойду-ка, наберу я три раза дабль-ю…
О Господи, кому я на бедность подаю…
«Сон» в театре на Покровке
Привет из пасмурной Москва, мы вроде живы, как там вы? Похоже, началась весна. Я видела премьеру «Сна».
Строго говоря, это никакая не премьера, поскольку они играют с декабря. Но поскольку театр маленький, то есть, строго говоря, зрительный зал маленький и в театре аншлаг, то можно считать, что премьера продолжается. И это удивительно, поскольку пьеса хотя и не старая, но вполне традиционная и, строго говоря, очень хорошая, а откуда бы взяться в наши времена хорошей традиционной пьесе?
Эта взялась конкретно из Дании, ее хорошо перевели, хорошо поставили и хорошо сыграли, ее хорошо смотрят, хорошо рецензируют. Казалось бы, что тут особенного, но я обрадовалась ей, как глотку чистого воздуха в отравленной атмосфере коммерческих шоу, как разумному человеческому слову, пробившемуся сквозь крики панического страха и натужного разнузданного веселья, как чистой рубашке, обнаруженной рядом с грудой грязного белья.
А сюжет простой. Приезжают в гости к старой бабке ее дочь и внучка и выясняют отношения, конечно, непростые, как во всякой семье. Бабка — врач-психиатр, еще не очень старая вдова на пенсии, дочь разведена, в детском саду работает, внучка — журналистка, только что вернулась из Сараева, вся на нервах. У каждой полно претензий к остальным, зачем бабка не любила деда, зачем дочь выгнала мужа, зачем внучка глотает таблетки, зачем бабка пьет, почему мать такая бессердечная, почему дочь такая холодная, почему внучка такая несдержанная, почему-почему-почему. Эти вопросы, такие обыденные, такие понятные, такие всеобщие, знакомы каждому, сформулированы в тысячах старых и новых пьесах, в кинофильмах, ток-шоу, психологических тестах. И мы уже привыкли, что страдающие персонажи — мещане, варвары, дети солнца или дети Ванюшина, или герои Петрушевской — становились все более беспомощными, истеричными, изломанными, душевно уродливыми, жестокими, эгоистичными, патологически ограниченными и неинтересными.
Так вот, здесь все наоборот. По мере развития сюжета, этой непрерывной цепи воспоминаний, столкновений, приступов обиды, гнева, жалости и боли каждый из персонажей обретает все более крупный человеческий масштаб, все большую глубину и силу, а их отношения — все большую логику и закономерность.
Девчонка-журналистка в ее пестрой налобной повязке, топе цветов камуфляжа, солдатских ботинках и шелковом брючном костюме, переживающая острый шок от всего испытанного ею на войне, сохраняющая трогательную любовь к покойному деду, жаждущая справедливости и любви, непримиримая и ранимая — разве она неправа, когда кричит о слепоте и бездушии мира?
А ее мать, такая внешне бесстрастная, как бы потухшая, отрешенная, дисциплинированная, всегда готовая принести чашку чая или лекарство, огромным усилием воли сохраняющая внешнее спокойствие и дистанцию, она же молча несет в душе тяжкий груз памяти о совершенном ею преступлении, — но разве она неправа, что совершила его из жалости и милосердия?
И наконец, бабка, с ее романтическими снами о давно погибшем на войне женихе, эта царящая посреди сцены, посреди жизни, огромная женщина в белом, с белыми волосами, с огромными глазами, в которых застыли слезы, с низким неотразимым голосом, с чуть замедленными движениями смертельно усталого и смертельно больного человека, такая сильная, такая беспощадная к себе и такая неприступная. Да, она причиняет другим боль, но разве она неправа, что требует уважения к своим опровергнутым идеалам, к безвозвратно ушедшему прошлому, сохраняемому в прекрасных и страшных снах?
По-моему, секрет режиссера в остром чувстве меры и симметрии, не говоря уж о вкусе в выборе материала, актеров и художника. Оно же обнаружило слабость пьесы — непрописанность мужских ролей. Женщины оказались в центре, мужчины — на периферии спектакля, а на периферии они превратились в условные фигуры, почти лишенные индивидуальности, и заметно, что актерам мучительно пребывать на сцене в этом условном качестве на фоне столь значительных женщин, так что лучше бы они вообще не появлялись, оставались бы голосами, мечтами, фантомами, снами. Но может быть, это и есть знамение времени? Может быть, так и выглядит канун нового Ренессанса — возрождения духовных ценностей, извлекаемых женщинами из-под руин возглавленного мужчинами Новейшего времени?
Ах, им только кажется, что они исповедуют разные идеалы, но мы-то, зрители, спасибо режиссеру, видим, как они похожи, понимаем их горе, их стоицизм, их мужество и правоту. Понимаем, что они — хранительницы жизни. Наконец-то, наконец-то возвращается на сцену хорошая любящая женщина, не лесбиянка, не феминистка, не глобалистка, не вамп, не фаталь, не уродка, не кукла, не истеричка, не психопатка, а искренне чувствующий и мыслящий творческий человек. Казалось бы, ну что можно сделать в крошечном зале, человек на сто, даже без собственной сцены? Можно сыграть сильно и просто, почти без декораций, в сукнах (забытый термин), и сказать все, что имеешь сказать.
Спектакль идет без перерыва один час сорок пять минут, я их не заметила, сидела, не шелохнувшись. Даже когда во время одного из монологов вдруг запищал чей-то идиотский пейджер, я не обратила на него внимания, а актеры не остановились, не замолкли, не дали себя сбить, и зал не зашипел, не возмутился, а просто проигнорировал диссонанс, не принял к сведению, не дал себя унизить, так-то вот.
Норма. Норма в театральном искусстве — это, наверное, и есть классика.
Театр — на Покровке. Режиссер — Сергей Арцыбашев. Художник — Давид Боровский. Костюмы — Марии Даниловой. Сусанна (внучка) — Татьяна Яковенко. Хана (дочь) — Валентина Светлова. Элизабет (бабка) — Людмила Максакова.
В сущности, этот спектакль — еще один блестящий бенефис Людмилы Максаковой.
Успехи цивилизации
Где ты, как ты, старина? Снова подлая война. Войны только потом становятся священными, праведными, героическими. А начинаются все как подлость, удар в спину, столкновение. Недоразумение.
Недоразумение надо понимать буквально. Не-до-разумение. Не-до-понимание. Догматические споры. Расхождение во взглядах. Несовпадение систем ценностей. Противоречие интересов. Историки задним числом классифицируют войны, делят их на агрессивные и оборонительные, отечественные и гражданские, колониальные и национально-освободительные, революционные и контрреволюционные, правильные и партизанские, региональные и мировые, теперь вот межконтинентальные и межполушарные Северно-Южные. И чем точнее дефиниции, тем больше этих войн, а сейчас вот как определить, с чего началась и ради чего война, на которой за несколько секунд