У Владимира была жена Тамара и двое мальчишек: Володька и Мишка. Отсюда можно было сделать вывод, что этого Мишку, как и его кузена, назвали в честь деда, то есть что деда их звали Михаил Морозов. Это имя никогда не упоминалось. Из чего много позже я сделала второй вывод, что он был репрессирован. А поскольку Морозовы, как и мы, жили в бельэтаже «Дома России», можно было сделать третий вывод, а именно тот, что до революции они были богаты, но придерживались революционных взглядов на русское самодержавие. И кажется, вместе с моими дедом и бабкой творили революцию в Сызрани. Может, поэтому я и была вхожа в эту странную квартиру. Владимир, как и его сестры и мать, никогда не улыбался. Зато Тамара, жена Владимира, была женщиной нормальной, работящей, ясной и веселой. Мужику с ней здорово повезло. Но почему-то он этого не понял и привел в квартиру другую. И дальше произошло нечто, что почти невозможно себе представить и что привело в восхищение мою маму. Квартирный вопрос, как известно, в то время не имел разрешения. Поэтому Тамара осталась в той же квартире (не представляю, где она там ютилась? в комнате Аполлинарии?), но абсолютно устранилась от заботы о детях. Как ей это удалось, тоже совсем не представляю. У нее хватило духу, не вмешиваясь, наблюдать, как недоедают, паршивеют и скукоживаются ненавидимые мачехой мальчишки. В общем, Владимир, этот угрюмый, высокий, молчаливый красавец не выдержал, выгнал мачеху и вернул себе жену. Вернулся к жене. Такая вот поэма.
Как у всех Морозовых, у мальчишек был абсолютный слух, и все они были хороши собой и вообще талантливы. И все в какой-то момент дурнели и съезжали с катушек. Такое произошло и с младшим Володькой. Тот однажды из-за несчастной любви чуть не разгромил всю квартиру. Тамара прибежала к нам и попросила меня позвонить ему по телефону. И дальше произошло нечто, что почти невозможно себе представить. Я позвонила. И надо же такому случиться, что я оказалась тезкой его пассии. Услышав по телефону мое имя, парень решил, что пассия вернула ему свою благосклонность, и успокоился. Квартира осталась цела, а Володька… Я давно потеряла их всех из виду.
Калерия, мать Тани, была высокой, серой, бесконечно занудной, всегда унылой женщиной. Она постоянно была чем-то недовольна и требовала беспрекословного послушания. Мне было непонятно: почему она никогда не поднимает голоса? Хоть бы раз крикнула, вышла из себя, улыбнулась, рассмеялась, нахмурилась. Но нет, она только страдальчески упрекала Таню за любой недогляд: если тетрадка оказалась не на месте, если книжка упала на пол, если стул сдвинулся, если соль рассыпалась, если стакан разбился… В огромной пустой комнате не было ничего, кроме нескольких этажерок с книгами, стола без скатерти, кровати и комода, над которым висела гравюра с изображением античной похоронной процессии (шкафа не помню). В комнате царил безупречный порядок, а у Тани все руки потрескались и кровоточили от неизлечимой экземы. На нервной почве. Однажды в комнате появилась Люба, старшая дочь Калерии. Вообще-то она жила в сумасшедшем доме, но иногда ее болезнь отступала, и Любу отпускали домой. Ненадолго. Так что унылость Калерии, которая регулярно ездила в лечебницу к дочери, имела, в частности, и эту причину. Другими причинами, возможно, были разочарование в революции, репрессированный отец и развод с мужем, отцом Татьяны. Но я все-таки не могла себе представить, что в 1915 году в Швейцарии Калерия заняла первое место на конкурсе красоты среди русских социал-демократических эмигранток. Ей тогда было всего пятнадцать лет, и она была необыкновенно хороша собой, кудрява, талантлива и музыкальна.
Таня, как все дети Морозовых, тоже была красивой, кудрявой, музыкальной и талантливой. Она играла на скрипке, легко решала задачи по арифметике, читала стихи и писала прекрасным почерком без ошибок. Ее сразу приняли в городской Дом пионеров, в кружок художественного слова, а меня забраковали. В нее с ходу влюбился Сашка Красновский, по которому я сохла с трех лет. Помню, в седьмом классе он приволок ей букет цветов, такой огромный, что я навсегда оставила надежду привлечь его внимание к моей скромной особе. Впрочем, через неделю букет увял, и мы с Таней выкинули его в помойное ведро, а когда выкидывали, я все решала неразрешимую задачу: как такой сильный запах гнили согласуется с горячим чувством со стороны Сашки? На мои отношения с Таней ни ее прямое попадание в Дом пионеров, ни предпочтение, оказанное ей Сашкой, ничуть не повлияли. Мы сидели за одной партой, читали одни и те же книги, вместе ходили гулять во двор и на бульвар и готовили уроки. Арифметику я у Тани списывала, и здесь проблем не было. Что же касается русского языка, то эти задания приходилось делать вместе. Русский язык преподавала нам некая провинциалка по прозвищу Мартышка. То ли фамилия ее была Мартынова то ли отчество — Мартыновна, не помню. Мы ее недолюбливали за дотошность. Она требовала, чтобы мы на каждое правило подыскивали примеры из русской литературы. Вообще, в учебнике русского языка (Бархударов под редакцией Щербы) все примеры были взяты из отечественной классики. Под всеми стояли подписи классиков. И только один, а именно «Пятак упал, звеня и подпрыгивая», фигурировал анонимно. (Помню, как я сама спустя много лет подпрыгнула от изумления, обнаружив и этот безымянный пример у Достоевского.) Занятие это было страшно трудоемким. Чтобы подобрать десяток примеров на тот же деепричастный оборот, мы часами листали томики Крылова, Пушкина, Лермонтова, Некрасова и Маяковского. Заканчивая восьмой класс, мы знали все пять томиков наизусть: любую басню Крылова, любую строку из Пушкина, Лермонтова, Некрасова. Такое вот было пресловутое всеобщее среднее совковое образование.
В восьмом классе Таня разорвала нашу дружбу. Без объяснений и пояснений. Вдруг. Ни с того ни с сего. Решительно и бесповоротно. Я ничего не могла понять. Во время контрольной по алгебре она не разрешила мне взять ее ластик. Не дала перышка. Не дала карандаша. И не позволила списать контрольную. Это была необъяснимая и роковая катастрофа. Мне не пришло в голову, что я перед ней виновата. В чем? Я сломала голову, а ответа не нашла. Когда я его нашла, было уже поздно. А ларчик открывался просто. Я осмелилась нанести светский визит одной новенькой из нашего класса. Новенькую звали Эмма, она была генеральская дочь, выглядела весьма авантажно и чем-то меня заинтриговала. Она пригласила меня в гости, я приняла приглашение и целый вечер помирала со скуки, рассматривая собак и слоников на генеральском трофейном пианино и слушая, как Эмма на этом пианино исполняет в мою честь трудную фортепьянную пьесу под названием, кажется, «Баба-яга». Черт меня дернул связаться с этой противной Эммой! Впрочем, я с ней и не связывалась, сходила в гости один раз. А Таня отвернулась от меня навсегда. Таня получила золотую медаль и, как все наши золотые медалистки, поступила в Институт стали и сплавов. Туда брали толковых выпускников далее с сомнительными анкетами. В шестидесятых я несколько раз случайно встречала Таню на Сретенском бульваре. К тому времени она стала модно и элегантно одеваться (видимо, в сундуках Аполлинарии нашелся кое-какой загашник) и держаться высокомерно и снисходительно. Она пользовалась неизменным успехом у мужчин и сделала отличную профессиональную карьеру. Переехав в спальный район, я потеряла ее из виду, как и всех, кто еще оставался в пределах Бульварного кольца. Но я переезжала одной из последних.
Таня позвонила мне позавчера и пригласила в свой загородный дом. Или на виллу? Не знаю и никогда не узнаю. Потому что, если она хочет меня видеть, пусть приезжает ко мне в Коньково. Я живу в брежневской кооперативной девятиэтажке на первом этаже. У нас тут тоже хорошо. И Тропаревский парк рядом.
Стратилатовы
В драмкружок меня записала мама. Располагался он в Доме пионеров, а Дом пионеров располагался на Первой Мещанской, ехать туда на девятом троллейбусе от магазина «Рыба» на Дзержинской, то есть Большой Лубянке, до Грохольского переулка, а там, как сойдешь, сразу, чуть правее, такой прелестный белый особняк, в нем большой холл с бюстом Ленина и комнаты, где кружки. Фотокружок и туристический меня не волновали, а театральный волновал. Там были зал с бархатным занавесом несказанно красивого золотистого цвета и голландская печка. Можно прислониться спиной и стоять и смотреть, как Виктор Александрович Стратилатов ведет репетицию. Он худой-худой, и, когда закидывает ногу на ногу, заметно, что колени у него острые. Но все равно, он красивый, умный и потрясающе интеллигентный. Костюм, конечно, поношенный, честно говоря, даже старый, и это тоже как-то внушает доверие.
Мне с тех пор все такое старое, немного поношенное, даже затрапезное и бедное внушает доверие. А богатое не внушает, сама не знаю почему. Так вот, Виктор Александрович репетирует «Машеньку» Афиногенова. В главных ролях заняты Никита (Масловский, если я правильно помню), Игорь Поляков и Галя Самородова. Они все трое такие несказанно красивые, умные и интеллигентные. А мы, младшая группа, заняты в массовке, где одноклассники приходят в гости к бедной Машеньке, так безнадежно влюбленной в героического, щедрого, красивого и благородного геолога. Ну и дальше все по сюжету. На спектаклях полно народу, то есть ребят из нашего Щербаковского района. То есть сначала он был Ростокинский, а потом уже, когда Щербаков умер, стал Щербаковским. И Мещанскую после фестиваля молодежи тоже переименовали в проспект Мира, а потом обратно в Мещанскую. Или нет еще? Ну, все равно, Мещанская она и есть Мещанская.
У нашего драмкружка в репертуаре, кроме «Машеньки», была еще воспитательная пьеса «С тобой товарищи» против эгоизма, индивидуализма и прочего себялюбия. За коллективизм. В ней была занята младшая группа, и я получила главную положительную роль. А отрицательного героя играл Сашка Забелин. Успех у нашей воспитательной пьесы был такой, что, когда мы с Сашкой после спектакля шли по Мещанской, пионеры Щербаковского района, впечатленные нашей игрой, кричали нам вслед: «Эй ты, единоличник!» Они, конечно, имели в виду Сашку. Он был рыжий, красивый и вежливый и немного за мной ухлестывал. Мог, например, явиться в коммунальную квартиру в шесть утра под тем предлогом, что занимал очередь, уж не помню за чем, и страшно замерз. Мама его впускала, поила горячим чаем и держала в комнате, пока не согреется. Но что Сашка! Он был мой ровесник и обыкновенный. Необыкнове