248, обнаруживают традиционный аспект деголлевской мысли: приоритет границ над всеми иными соображениями.
Что поражает меня больше всего, это позиция по отношению к Германии. Позиция, двусмысленности которой Генерал, быть может, даже не сознавал. С одной стороны, он приглашает обновленную Германию войти в новую Европу и набрасывает в общих чертах план объединившейся под предводительством Франции Западной Европы. Но о какой Германии идет речь? Дело в том, что генерал де Голль, говоря о франко-германском примирении, повторял в радикально изменившейся обстановке тезисы Бенвиля о «Германиях».
На заседании Тройственной комиссии в Берлине французский представитель накладывал вето на все меры, которые могли бы способствовать восстановлению германского единства. Три великие державы планировали, что все четыре зоны будут управляться чиновниками или службами, которых изберут сообща четыре победителя. Французское вето, продиктованное старой враждебностью к Рейху, сыграло на руку советской стороне[194], которая уже в сентябре 1945 года показала свое намерение остаться, приняв меры, вытекающие из ее идеологии (аграрная коллективизация). Более того, даже когда французская доктрина Германий потеряла актуальность, когда стояла дилемма: одна или две Германии (одна — советская, другая — западная), Генерал и Андре Мальро продолжали повторять старый припев «Пусть больше никогда не будет Рейха», как будто Рейх в 1945 году означал что-нибудь другое, кроме государства. Перед лицом Германии, от которой была отрезана советская зона оккупации, Генерал все еще гневно восставал против Рейха и вместе с тем против образования Тризонии — Федеративной Республики Германии. Международный контроль над Руром, на участие в котором претендовал Советский Союз, отторжение Рейнской области — все эти предосторожности против Германии прошлого являются важнейшими темами в ходе мыслей Генерала, словно он не вполне понял революцию, которая со всей очевидностью совершилась. Возмутитель спокойствия, страна, угрожающая Старому Континенту всемирной монархией, — это отныне и в обозримом будущем не Германия, а Советский Союз.
Вернувшись к власти, генерал, после упорной борьбы против англо-американской политики «восстановления Германии», констатировал, что от его проектов 1945 года ничего не осталось. Он принимает к сведению сложившуюся обстановку, примиряется с фактами, но возвращается к другой из своих главных идей, еще более важной для него, чем историческая враждебность по отношению к Рейху, а именно к отказу включить Францию в один из двух блоков — тот, во главе которого стоят Соединенные Штаты. По окончании войны в Алжире — трагического, но, в сущности, провинциального эпизода (деколонизация или, по крайней мере, распад европейских империй подходит к концу), Генерал окунается с головой в то, что немцы называли когда-то Die grosse Politik, большой политикой. Франция должна мериться силами с великими мира сего, а не с временным правительством Алжирской республики или Тунисом Бургибы. Тесный альянс с Германией Аденауэра, производство атомного оружия (возможно, при финансовом участии ФРГ) заложат основы самостоятельной Европы, несводимой более к подчиненному положению части западного блока. Генерал одерживает ряд побед, помогающих его великому проекту. Он препятствует вхождению Великобритании в Общий рынок, причем удается избежать развала последнего; он создает стратегические ядерные силы, которые сделают возможными в будущем устрашение «по всем направлениям» и тем самым полную независимость от блоков. Немцам проект де Голля — такой, каким они его угадывают, — не приходится по душе. К франко-германскому договору на вечные времена бундестаг добавляет преамбулу, напоминающую о приоритете Атлантического союза. С этого момента Генерал больше не интересуется «договором на вечные времена», хотя тот продолжает существовать и франко-германское сотрудничество развивается.
Между 1963 и 1967 годами средства осуществления великого замысла меняются. Чтобы вырваться из атлантических тисков, стряхнуть «господство» Соединенных Штатов, де Голль поворачивается к Советскому Союзу. Разумеется, во время берлинского и кубинского кризисов он выказывает солидарность с Западом, но начиная с 1963 года прибегает к другому языку. Пожалуй, лучше сказать, что он возвращается к языку, который держал в запасе: «Европа от Атлантики до Урала», «разрядка напряженности, за которой последуют взаимопонимание и сотрудничество». Нормализация отношений с Советским Союзом и советизованными странами Востока Европы в глазах большинства французов оправдана без какой-либо ссылки на деголлевский «великий замысел». В действительности общее между «вечным союзом» с Германией и «особыми отношениями» с Москвой вытекает не из политического анализа, а скорее, из психологии Генерала. Опираясь на Германию и другие континентальные страны Содружества, Франция потенциально добивается статуса великой державы. Благодаря постоянному диалогу с Москвой она, не выходя из Атлантического союза, становится государством мирового ранга.
Выйдя из объединенного командования НАТО, Франция дистанцируется от ФРГ по вопросу, по-прежнему ключевому, — оборона. Генерал не подписывает в Москве никакого компрометирующего соглашения. Он не добивается также никаких материальных или моральных преимуществ. Торговля развивается, но Франция не обладает в ней монополией. Посетив после Москвы Варшаву в следующем году, он убеждает поляков обратить свои взгляды на мир, лежащий за пределами советской сферы, но встречает резкий отказ Гомулки. Генерал де Голль, которого всюду приветствовали как исторического, почти легендарного героя, не поколебал советский блок, он расшатал блок западный, по своей природе менее прочный, чем советский.
Канцлер Аденауэр говорил одному из министров Четвертой республики: «Если вы совершите паломничество в Москву, не обольщайтесь: немцы совершат его тоже, на другой день после вашего посещения, если не накануне». Разрядка в стиле Генерала подразумевала окончательное примирение Запада с последствиями Второй мировой войны, пользуясь термином, принятым в Советском Союзе. Это примирение нашло выражение в Хельсинкских соглашениях через несколько лет после смерти Генерала 249. Преемники Генерала справедливо напоминают при каждом удобном случае, что голлистская Франция приняла решающее участие в разрядке напряженности между Востоком и Западом и таким образом побудила ФРГ к так называемой Ostpolitik, иначе говоря, к сближению с Востоком. Есть ли у Франции основания радоваться этому?
Ядерные стратегические силы, франко-германский союз, неучастие в объединенном командовании НАТО — эти три решения, из которых только последнее было невозможно в Четвертой республике, принадлежат наследию Генерала и доныне не подвергаются обсуждению, что вполне понятно: никакое правительство не может выбросить на свалку столь дорогостоящее и престижное оружие; каждое правительство хочет модернизировать ядерные силы, чтобы сохранить их убедительность; франко-германское содружество стало составной частью обычной дипломатии Франции, даже если отношениям Жоржа Помпиду и Вилли Брандта не хватало теплоты. Наконец, о возвращении в объединенное командование в обозримом будущем не может быть речи; 250 оно вызвало бы бурные споры внутри политического класса, которые неизбежно распространились бы на всю нацию.
Наследие Генерала не ограничивается этими тремя мерами, которые общественное мнение, в своем большинстве, одобряло и одобряет до сих пор. Именно генерал де Голль «выдал патент на благородство» антиамериканизму 251. В кризисные моменты он проявлял свою западную солидарность, но чаще всего представлял дело так, что Франции одинаково угрожают две великие державы. Он возложил ответственность за Шестидневную войну на действия Соединенных Штатов во Вьетнаме. Он приучил французов не различать их настоящего врага, принимать СССР за союзника, а Американскую республику — за ту великую державу, которая ставит под угрозу независимость Франции. Сегодня, двенадцать лет спустя после смерти Генерала, французская дипломатия остается наполовину парализованной вследствие этой инверсии ролей, этого представления о мире, которое я считаю противоположным действительности.
Можем ли мы теперь, по прошествии времени, прояснить великий замысел Генерала или разгадать его тайну? Существовали ли вообще какой-либо великий замысел или какая-либо тайна? Я никогда не соглашался с гипотезой Жана Полана, не мог вообразить себе генерала де Голля мечтающим сыграть роль Ленина, предварительно осуществив некоторые из идей Морраса. Утверждать можно только то, что после неудачи франко-германского договора Генерал поставил себе главной целью освободиться, насколько это возможно, от пут Атлантического союза, не расторгая и не покидая его; выступая против блоков, он пользовался языком, в точности похожим на язык советских представителей. И здесь возникают законные вопросы: хотел ли он ухода американцев? Верил ли он, что эволюция разрядки в сторону взаимопонимания и сотрудничества выиграла бы от ухода американских войск? Питал ли он иллюзию, что французских ядерных стратегических сил будет достаточно для замены американских сил? Я не берусь однозначно ответить на эти вопросы.
Охотно допускаю, что в долгосрочной перспективе Генерал рассчитывал на перемены в Советском Союзе. Сформировавшись до войны 1914–1918 годов, он нередко повторял вслед за Сталиным: нацизм проходит, немецкий народ остается. Он охотнее говорил о России, чем о Советском Союзе. Вероятно, он не улавливал специфичности советского строя, в его глазах — одного из многих деспотических режимов, который, так же как другие, пройдет. Но было ли для него отдаленным вид