В качестве адъютантов мы имели доступ к великим князьям. Оба они были поглощены своими обязанностями при дворе, в семье, в военной службе и множеством мелочей, которыми должны были заниматься как командиры двух гвардейских полков. Утро, до обеда, было поглощено этими занятиями, больше утомлявшими физически, чем доставлявшими пищу уму, хотя требовалось большое внимание, чтобы не сделать ни малейшего упущения по службе.
Великий князь почти всегда обедал с императором. Послеобеденное время было единственным моментом, когда с ним можно было поговорить более свободно, но он большею частью бывал очень утомлен утренними выездами. Ему надо было немного отдохнуть, а затем наступало время идти вечером к императрице. Итак, мы имели основание сожалеть о наших досугах в Царском Селе, которые, как я это и предчувствовал, никогда больше не повторились.
К весне 1797 года император отправился в Москву на коронацию. Весь Петербург потянулся в этом же направлении. Зима уже близилась к концу, но холода стояли еще очень сильные. Завсегдатаи петербургских салонов, лежа в санях, закутанные в меха, встречались и обгоняли друг друга по дороге в Москву — кто скорее приедет в эту древнюю столицу? Москва имела тогда совсем особенный вид, который, вероятно, изменился после пожара и после того, как она была перестроена по новому плану.
Она тогда представляла из себя скорее совокупность нескольких посадов, чем один город, потому что различные части города отделялись друг от друга не только садами или парками, но обширными полями, частью вспаханными, частью лежавшими впусте. Отправляясь с визитами, часто приходилось ехать больше часа для того, чтобы добраться до другой части города. Повсюду, наряду с безобразными лачугами, видны были роскошные дворцы, в которых жили Голицыны, Долгорукие и разные другие носители исторических имен, в своем аристократическом существовании находившие успокоение от испытанных ими при дворе огорчений или разочарований. Посреди обширной старой части города возвышался Кремль, нечто вроде укрепленного замка, окруженного зубчатой стеной, за которой в виде беспрерывного базара помещались лучшие купеческие лавки. Старая резиденция великих князей московских, полная памятников старины, была местом, где должно было произойти торжество коронования. Император и императорская семья, расположившиеся там на это время, должны были довольствоваться весьма тесным помещением.
Коронационные церемонии продолжались несколько дней. Император с семейством остановился на одну ночь за городской заставой. На следующий день, в сопровождении огромного кортежа, они торжественно въехали в Кремль. Здесь у собора митрополит московский Платон, считавшийся самым умным и самым ученым иерархом русской церкви, приветствовал императора текстами из Священного Писания. Затем совершился обряд коронования, после чего все возвратились во дворец с такой же торжественностью; наконец, состоялся царский банкет, во время которого императору, императрице и их семье, находившимся на эстраде, под великолепным балдахином, прислуживали высшие сановники. В течение нескольких дней происходили еще разные небольшие торжества, которые я помню не особенно ясно. Император умножал их число; он страстно любил их и думал, что в обстановке торжеств он больше выделялся и своей фигурой и своими хорошими манерами. Как только он появлялся в публике, он начинал идти размеренным шагом, напоминая героя античной трагедии, и старался выпрямлять свою маленькую фигурку; но едва лишь он входил в свои аппартаменты, как тотчас принимал свою обычную походку, выдавая этим усталость, причиненную ему только что сделанными усилиями казаться величественным и внушительно-изящным.
Публичным церемониям предшествовали генеральные репетиции, для того чтобы каждый знал свое место и предназначенную ему роль. Мы с братом, в качестве адъютантов великих князей, присутствовали при этих репетициях. Император, можно сказать, подобно деятельному, думающему обо всем импресарио, сам занимался постановкой сцен. Павел обнаруживал известное кокетство, желая показать себя в более выгодном свете перед дамами. Однажды он захотел выступить во главе любимого батальона своей гвардии, с алебардой в руках, чтобы самому отдать должные почести императрице, им же собственноручно коронованной.
Император приказал польскому королю следовать за ним в Москву. Он требовал его присутствия на всех торжествах коронования. Королю пришлось следовать за блестящим кортежем, окружавшим императора и его семейство. Станислав-Август играл там печальную роль. Когда во время необычайно длинных церковных служб и обрядов, предшествовавших коронованию, измученный за день, Станислав-Август сел на предназначенное для него место на трибуне, император, заметив его, послал сказать ему, что он должен встать и стоять все время, пока они будут в церкви, чему бедный король поспешил повиноваться.
После окончания коронационных торжеств император с семьей переехал из Кремля в другой дворец, более обширный, называвшийся Петровским и находившийся в другой части города. Остальные дни, проведенные в Москве, император посвятил празднествам, парадам и военным упражнениям. Устроены были иллюминации и народное угощение, наподобие того, как это делалось в Петербурге. Дворяне дали в честь императора бал, в обширном помещении, где они собирались постоянно. Праздники эти совсем не были веселы и не удовлетворяли ни ту, ни другую сторону. Они все время были более утомительны, чем приятны, и все гораздо более радовались их окончанию, чем возможности на них присутствовать.
Многочисленные депутации, присланные от всех губерний империи, получили приказ явиться для представления императору и принесения присяги. Депутаты польских провинций имели очень удрученный и смущенный вид. Все это были граждане свободной Польши, лица известные в своих воеводствах; многие выдвинулись на последнем сейме или занимали государственные должности. Они видели своего низложенного короля, грустно сидящего на трибуне, и проходили мимо него, чтобы на коленях принести присягу чужеземному государю, властелину их отечества. Я с грустью увидел некоторых своих знакомых и не мог порадоваться нашей встрече. Я был поражен происшедшей в них переменой. На них лежал отпечаток смущения, страха, чего-то вроде упадка моральной силы, чувства унижения, испытываемого ими, благодаря необходимости присутствовать при этом торжестве.
Среди литовских депутатов я встретил Букатого, занимавшего в продолжение нескольких лет в Англии пост посланника короля и республики.
Это был простой в обращении человек, с большим здравым смыслом. Он приобрел уважение англичан и их правительства. Некоторые из его английских друзей, в знак привязанности, дали при крещении своим детям его имя, по английскому обычаю. Я с матерью часто обедал у него в Лондоне. Тогда он был полным и здоровым, чему немало способствовал портер; настроение духа у него было всегда веселое. Теперь я нашел его похудевшим, с бледными, впалыми щеками; платье, ранее едва облегавшее его полноту, привезенное им, видимо, еще из Англии, или сделанное по тому же покрою, теперь падало складками на его исхудавшем теле. Он шел пошатываясь, с опущенной головой. То был как бы образ того, во что превратилась Польша. Ни одного слова утешения или удовлетворенности нельзя было от него услышать. Мы пожали друг другу руки на прощание, и он вскоре по возвращении из Москвы умер в своей провинции, в Минске.
Смерть Екатерины и восшествие на престол императора Павла, приближавшее к трону великого князя Александра, ни в чем до сих пор не изменили политических взглядов этого князя. Напротив, все, что произошло со времени этих событий, казалось, утвердило его в его мнениях, в его личных желаниях и решениях, в осуществимость которых он верил. Когда у него оставалось несколько свободных минут после утомительных занятий по военной службе, которым он отдавался с жаром, как потому, что любил их, так и потому, что желал выполнить как можно лучше волю своего отца, внушавшего ему постоянный страх, — он всегда говорил мне о своих планах и о будущем, которое он хотел приготовить России. То причудливый, то пугающий, а иногда и жестокий деспотизм его отца, последствия этого деспотизма, как немедленные, так и те, которых надо было бояться в будущем, производили сильное и тяжелое впечатление на благородную душу великого князя, преисполненного мыслями о свободе и справедливости. В то же время его ужасали огромные трудности его положения, которые ему суждено было испытать в ближайшем времени. Предстоявший ему в будущем обряд коронования и все связанные с ним торжества, совершенно противоречившие его тогдашним принципам и природным наклонностям, вызывали в нем усиленный дух протеста.
Мы с братом добились трехмесячного отпуска и собирались уехать из Москвы прямо в Польшу к нашим родителям. Великий князь был опечален и обеспокоен тем, что близ него не останется никого, кто бы его понимал и кому бы он мог довериться. Беспокойство его усиливалось по мере того, как приближалось время нашего отъезда и разлуки на несколько месяцев. Наконец, он попросил меня составить ему проект манифеста, которым он желал бы объявить свою волю в тот момент, когда верховная власть перейдет к нему. Напрасно я отказывался от этого, он не оставил меня в покое до тех пор, пока я не согласился изложить на бумаге мысли, беспрестанно его занимавшие. Чтобы успокоить его, надо было исполнить его желание, которое все больше волновало его и которое он высказывал все настойчивее. Итак, я, хотя и наскоро, но как только мог лучше составил этот проект манифеста. Это был ряд рассуждений, в которых я излагал неудобства государственного порядка, существовавшего до сих пор в России, и все преимущества того устройства, которое хотел дать ей Александр; я разъяснял блага свободы и справедливости, которыми она будет наслаждаться после того, как будут удалены преграды, мешавшие ее благоденствию, затем провозглашалось решение Александра, по выполнении этой великой задачи, сложить с себя власть для того, чтобы явилась возможность призвать к делу укрепления и усовершенствования предпринятого великого начинания того, кто будет признан более достойным пользоваться властью.