У Виндама, о котором я уже упоминал, была подруга, очень красивая итальянка, имя которой я не могу вспомнить; она приобрела известность тем, что стала во главе возмущения против французов в Ареццо и явилась со своим отрядом в Тоскану.
Спокойная жизнь, в которую были погружены двор Сардинии и флорентийское общество, была слишком однообразной и потому не интересной. Дни шли один за другим, не принося ничего нового. И я решил поехать в Пизу к Франциску Ржевусскому, бывшему маршалу двора в Польше. Это был друг моих родителей, и во время нашего пребывания в Париже мы с матерью жили в его доме. Он принял меня самым сердечным образом, несмотря на то, что был очень болен. Страдая болезнью, которая свела его в могилу, он очень нетерпеливо переносил боли и прибегал к опиуму. Один врач, профессор университета в Пизе, одобрил это врачебное средство, не замедлившее уложить его в могилу после ужасных страданий.
Еще в детстве мы любили Ржевусского. Он всегда угощал нас какими-нибудь лакомствами. Из Повонзок мы часто ездили в Маримон, где он выстроил себе с большим вкусом роскошную дачу. Это был человек, полный достоинств, приветливый, добрый, щепетильно честный, но слишком любящий свои удобства. Он был щедр и во всем держался барином, принадлежа к той породе людей, которая теперь уже исчезла. Случалось, что он при гостях совершенно не выходил из своей комнаты. Я был принят у него с большим радушием; стол его был превосходен, сервировка самая тщательная, внимание самое утонченное, но сам хозяин временами не появлялся. Когда он чувствовал себя хорошо, он охотно выходил к столу и любил разговоры, которые у него всегда выходили очень интересными, благодаря массе бывших с ним разнообразных приключений. Я помню между прочим одно из них, относящееся к его пребыванию в Петербурге. Он был послан туда королем, после восшествия того на престол, и очень близко сошелся с графом Паниным, императорским канцлером и воспитателем великого князя Павла. Находясь однажды у этого министра, он взял на руки маленького великого князя, как вдруг с тем случились конвульсии. «Никогда в жизни я не был так испуган, говорил он, и с тех пор я остерегался играть с этим хилым, болезненным ребенком, который мог умереть на моих руках».
Ржевусский знал наизусть всю скандальную хронику Варшавы и Петербурга. Он был очень привязан к королю, пробыв долго его министром; но он покинул двор тотчас, как только увидел, что король не был верен принятым на себя обязательствам. Проезжая через Ливорно, я больше чем где бы то ни было испытал нервирующее действие сирокко, приносящегося туда прямо из раскаленных пустынь Африки.
Я воспользовался пребыванием во Флоренции, чтоб осмотреть чудеса и редкости, собранные в городских галереях. Я занялся изучением итальянского языка, перечитывал поэмы Данте с одним священником; имени его я теперь не помню, но помню, что он отличался никогда не покидавшей его трусливостью и повторял на каждом шагу слова: Ho paura! которые тогда не стыдились произносить. Справедливость требует добавить, что итальянцы с тех пор совершенно изменились.
Я вел это спокойное и однообразное существование в течение всей зимы. Но весной вдруг лица у всех вытянулись, все начали шептаться, и признаки большого беспокойства сменили недавнюю благодушную беспечность. Наконец, стало известно о переходе французов через Альпы, о битве при Маренго и о ее результатах. Соммарива исчез, его войска также, в то время как король Сардинии и весь его штат (и я в том числе) наскоро собрали свои вещи и уехали в Рим.
Впечатление, которое производит Рим в первый приезд туда, не поддается описанию. Припоминаешь все то, что знал, читал и слышал об этой древней столице мира. Пробуешь слить все отголоски душевных ощущений, чтобы сделать их более звучными, чтобы наслаждаться, переживая их вновь. С трудом представляешь себе, что действительно находишься на том самом месте, где совершились такие громкие события; что ходишь по земле, по которой некогда ходили великие люди. И тогда в особенности, если вы только что окончили изучение классиков, которые описывают все, здесь происходившее, повторяют вам имена всех, кто здесь жил, — вид Рима погружает вас в мечты. Находясь в этих местах, вы видите вещи не такими, какими они в настоящую минуту являются перед вашими глазами; волшебным образом они представляются вам такими, какими были в прежние времена; действительность облекается в великолепие и краски прошлого.
Выйдя из экипажа, я первым делом поспешил в Капитолий, на Палатинский холм. Я не мог сдержать своего нетерпения, не мог наглядеться, не мог насытить свое воображение видом этих мест, свидетелей стольких великих событий. Возможно ли это? — говорил я себе: вот здесь, на этом самом месте, жили Сципионы, Катоны, Гракхи, Цезари! Здесь гремели речи Цицерона! Здесь пел свои песни Гораций! И я перебирал в памяти все, что с самого детства было предметом моего восхищения и симпатий, все, что я знал об этом от историков и поэтов. Я очень сожалел, что в то время, о котором я говорю, христианские древности этого знаменитого города не представляли для меня такого интереса, как теперь; я думал тогда только о Риме героическом, но языческом.
Будучи до такой степени проникнут этим величием прошлого, я только о нем и грезил во все время моего пребывания в Риме. Я решил осмотреть все до одного остатки его античной жизни. Осматривая развалины, изучая авторов, сравнивая все, что они написали о расположении, величине и направлении улиц и памятников античного Рима, я старался представить себе его строение в различные эпохи и нарисовать себе не только его общий план, но также и ряд отдельных картин, со всеми подробностями, например, Тибр, семь холмов, здания и постройки, которые были расположены на них, в том виде, какими они представляются нам в нашем воображении, начиная со времени появления первого здания на Палатинском холме и Капитолии, затем во времена царей и в различные эпохи республики, вначале, когда Рим был построен из кирпича, затем при Августе, когда он превратился в город, выстроенный из мрамора. Каждый из этих рисунков должен был, по моему замыслу, представлять какую-нибудь особенность, освященную историей и соответствующую эпохе. Эта идея, новая лишь для меня, зарождалась уже и у других лиц, но она, к сожалению, никогда не была точно выполнена. В настоящее время такая работа представила бы меньше трудности и была бы более точной, так как произведенные за пятьдесят лет раскопки во многих местах обнаружили остатки фундаментов старого Рима.
Проекты плана и рисунков, представлявших площади, храмы и крепости Рима, разделенного на семнадцать частей (region!), занимал меня все время пребывания моего в Риме. Я хотел, чтобы моя работа была точна и добросовестна. На это требовалось много времени, расходов и розысков. Надо было наводить справки во множестве книг; надо было руководить антикварием, архитектором и чертежником. Я не сумел окончить мою работу, я только начал ее. Основанием моей работы я взял приобретенный мною план города, очень хорошо выполненный, и два рисунка; на одном был изображен форум времен республики: против Палатинского холма виднелись массы народа, как это бывало в бурные времена, на возвышении — оратор, затем Via Sacra и здание, в котором происходили выборы. Другой рисунок представлял собой больших размеров акварель, также изображавшую форум, но с противоположной Капитолию стороны; здесь был нарисован триумф Германика, в царствование Тиверия. Видны были все храмы, воздвигнутые по склонам Капитолия. Из одного храма выходил Тиверий, горящий ненавистью и гневом, сопровождаемый членами сената. Третья акварель, сделанная без меня, должна была представлять первую эпоху по основании Рима, гроты на Тибре, близ Палатинского холма. Она совершенно не соответствовала ни моему ожиданию, ни моему замыслу. Эти рисунки — единственные памятники моего пребывания в Риме.
Мое вынужденное удаление из Польши, от семьи, от места, где находились мои друзья, положение, которое совершенно не подходило ко мне и не подавало никаких дальнейших надежд, — все это погрузило меня в состояние какой-то летаргии, которое овладело мной еще с момента моего приезда в Петербург, как я уже говорил об этом выше. Самые важные и неожиданные события не могли пробудить меня, вывести из этого состояния прострации, из этого сонливого безразличия. Это происходило потому, что в течение всей моей жизни единственным мотивом моих действий всегда было исключительное, преобладающее чувство любви к родине. То, что не служило ко благу моей родины или моих соотечественников, не имело для меня никакой цены. С самых ранних детских лет я уважал и любил только то, что имело прямое или косвенное отношение к моей родине. Самые ничтожные вещи, когда они касались Польши, возбуждали мой интерес. Я убедился в этом в Варшаве. Там был французский театр, очень порядочный, но для меня он был скучен; наоборот, польский театр, более чем посредственный, сильнее притягивал меня к себе.
Между тем время моего пребывания в Риме было довольно богато событиями. Пий VI, избранный в Венеции, прибыл тогда в священный город, еще содрогавшийся от насилий, учиненных французскими войсками. Помню, как монсеньор Консальви, возведенный в сан кардинала, принимал однажды иностранцев и местных жителей, и как русский консул, в неумном и неискусном приветствии, предсказывал ему тиару. Предсказание, впрочем, никогда не сбылось, и Консальви сам искренно не желал этого. Скажу мимоходом, что в своих официальных донесениях я не щадил французов. Это, по-видимому, очень удивляло Карпова, старшего секретаря посольства, старого русского бюрократа, которому, вероятно, приказали наблюдать за моими поступками. Зная всеобщую привязанность поляков к французам, он почти упрекал меня в суровости моего мнения о них. «Зачем же французы поступают так плохо, отвечал я. Они сами виноваты, если о них нельзя сказать ничего хорошего». Справедливо то, что все люди вообще, будь то французы или нет, много теряют вблизи и сами вредят тому энтузиазму, который внушается ими издалека. Это применимо даже и к великим людям. К тому же, быть может, из Петербурга все мне казалось слишком уж прекрасным, являлось в слишком блестящих красках, и потому, приблизившись к месту действия, я был сильно обманут в своих ожиданиях.