орое составил о нем император. Лагарп принадлежал к поколению, воспитанному на иллюзиях конца восемнадцатого века, — к тем людям, которые воображали, что их доктрины, как новый философский камень, как новое универсальное средство, разрешали все вопросы, и что одними сакраментальными формулами можно рассеять все многообразные препятствия, выдвигаемые практической жизнью при осуществлении отвлеченных идеалов. У Лагарпа было для России свое всеисцеляющее средство, о котором он распространялся в своих писаниях так многоречиво, что у самого императора не хватало терпения дочитывать их. Я вспоминаю, между прочим, что он напал на выражение «регламентированная организация», которому он придавал, не без основания, большое значение, но которое повторял беспрестанно и с такой настойчивостью, что выражение это, в конце концов, стало его прозвищем.
Император, быть может, сам себе в том не признаваясь, чувствовал, что его прежнее высокое мнение о бывшем воспитателе начинает колебаться, тем не менее он всегда изыскивал предлоги к тому, чтобы возвысить репутацию Лагарпа в наших глазах. О личном характере Лагарпа император никогда не менял своего мнения.
Император очень не любил насмешливых отзывов о ничтожестве писаний Лагарпа, и наоборот, одобрение каких-либо предложений правителя Гельвеции доставляло ему большое удовольствие. Александру было приятно, когда он мог сообщить Лагарпу, что его идеи встречены одобрительно и получат осуществление, как только будет приступлено к выполнению намеченных преобразований. Но несомненно, что пребывание Лагарпа в Петербурге в начале царствования Александра не имело никакого значения, как равно он не оказал никакого или почти никакого влияния и на последующие реформы этого царствования.
У Лагарпа хватило такта не выказывать желания присутствовать на наших заседаниях. Я думаю, что и сам император предпочитал не допускать его туда, во избежание разных толков по поводу того, что преобразованием империи руководит правитель Гельветической республики и признанный революционер. Тем не менее самому Лагарпу всегда говорили, что он считается членом нашего комитета и что на наших собраниях для него всегда приготовлено место. Поэтому, уезжая, он уверял нас, что мысленно всегда будет принимать участие в наших совещаниях.
Тотчас по восшествии на престол императора Александра в Петербург поспешила приехать маркграфиня Баденская, мать императрицы Елизаветы, преисполненная счастья и нетерпеливого желания увидеть любимую дочь, с которой была разлучена уже семь лет. Маркграфиню сопровождал ее супруг, Баденский маркграф, сын старого, еще царствовавшего герцога, и старшая дочь их, принцесса Амалия. Влияние этой семьи было прямо противоположно тем идеям, которые тогда проповедывал Лагарп.
Маркграфиня была сестрой первой жены императора Павла (Третья сестра была замужем за великим герцогом Саксен-Веймарским; ее дочь, вышедшая замуж за герцога Мекленбургского, была матерью герцогини Орлеанской. Я припоминаю, что во время приезда герцогини Орлеанской в Париж, я был поражен сходством с теми ее родственниками, которых я знал в России), которая умерла в России в расцвете молодости и красоты. Императрица Екатерина, вся ее семья и весь двор оплакивали ее смерть в большей мере, чем ее супруг, узнавший после ее смерти, из неосторожно сохраненных ею писем, что сердце ее принадлежало не только одному ему.
Маркграфиня была выше среднего роста, имела важный вид, во всех ее движениях было много достоинства; нельзя было сомневаться, что в молодости она была красива и изящна.
В Германии она, по справедливости, пользовалась репутацией очень благоразумной и остроумной женщины, значительно выдававшейся по своему уму над обычным уровнем принцесс того времени. Пребывание маркграфини во дворце, видимо, оказало здесь влияние, противоположное тем принципам, выразителем которых являлся Лагарп. Казалось бы, это обстоятельство должно было нравиться императрице-матери, но вышло иначе. Императрица Мария Феодоровна хмурилась и была недовольна. Слишком было велико несходство между этими двумя государынями, чтобы они могли понравиться друг другу. Маркграфине удалось выдать младшую дочь за шведского короля, отказавшегося от великой княжны Александры. Замужество это, считавшееся тогда в Европе самым блестящим, было триумфом, которым маркграфиня не могла не гордиться и который мало способствовал успокоению ревности императрицы-матери, тем более, что старшая сестра принцессы Амалии (сестры были близнецы) вышла замуж за курфюрста, сделавшегося вскоре за тем баварским королем, тогда как ни одна из русских великих княжон еще не приобрела в замужестве такого высокого положения.
С своей стороны, маркграфиня с огорчением видела, что императрица Мария сохранила за собой все преимущества царствующей императрицы, не уступая ни одного из них своей невестке. Став императором, Александр, особенно желавший успокоить свою мать, жалобы которой не прекращались со времени катастрофы, пресекшей жизнь Павла, оставил ей ее прежний оклад в миллион рублей, назначенный ей Павлом по восшествии на престол, и ничего не прибавил к тому скромному бюджету, которым пользовалась его жена, будучи великой княгиней. Императрица Елизавета с готовностью подчинилась этому распоряжению, впоследствии поставившему ее в очень тяжелое положение и лишившему ее возможности удовлетворять просьбы о помощи, с которыми к ней постоянно обращались.
Императрица-мать продолжала единолично заведывать различными благотворительными, просветительными и даже промышленными учреждениями, которые были поручены ее ведению в царствование Павла. Маркграфине, конечно, хотелось, чтобы дочь имела возможность проявлять большую деятельность и распространять больше щедрот и благодеяний, которых имеют право ожидать и даже требовать от жены монарха.
Я был принят маркграфиней очень благосклонно, и позже, в продолжение многих лет, она оказывала мне честь своим расположением. Несколько раз говорила она со мной с самым живым интересом и всегда только об императоре. Она опасалась, чтобы задуманные им реформы не оказались несвоевременными, вредными и опасными по своим последствиям, и хотела, чтобы его разубедили в осуществимости его планов. Она не одобряла его стремления уменьшить пышность публичных церемоний и придворной обстановки. В особенности же, ей не нравилась простота его манер, которая, по ее мнению, слишком распускала его приближенных, что придавало двору вид, мало соответствовавший царскому величию. Она проводила параллель между Александром и первым консулом, который, наоборот, зная лучше людей и то, что нужно, чтобы заставить себя любить, уважать и повиноваться себе, окружал себя блеском и не пренебрегал ничем, что могло увеличить его престиж, без которого верховная власть не может существовать.
Маркграфиня хотела бы разбудить в своем зяте честолюбие и заставить его воспользоваться уроками, которые давал тогда миру этот могущественный гений. Она хотела бы, чтобы Александр, не ссорясь с ним, сделался бы уже с этих пор соперником Наполеона и чтобы его действия как правителя были бы, как и действия первого консула, постоянными доказательствами величия, силы, воли и решимости. Русские, говорила она, нуждались в этом так же, как и французы. Я постарался передать императору эти разговоры ввиду того, что высказанные в них правильные и справедливые взгляды могли оказать на него известное полезное влияние. Но подобные советы не производили на Александра никакого действия. Он восхищался Наполеоном, но не считал себя способным следовать ему как образцу. У них были две противоположные натуры; поэтому и пути их были различны. Только много лет спустя, величайшая опасность, угрожавшая России, безграничное честолюбие властелина Франции и его невероятные ошибки доставили Александру случай обнаружить свои недюжинные достоинства, и все-таки его действия всегда носили характер оборонительный, хотя тем не менее и доставили ему победу над соперником.
Семья герцога Баденского, прогостив несколько месяцев в Петербурге, уехала в Стокгольм навестить шведскую королеву, младшую сестру императрицы Елизаветы. Во время этого путешествия их постигло большое горе. В дороге умер маркграф, благодаря несчастному случаю с экипажем. Несчастье это лишило маркграфиню возможности править в великом герцогстве и имело гибельные последствия для этой благородной семьи.
Летом 1801 года неофициальный комитет продолжал собираться. До отъезда государя в Москву на коронацию единственным результатом этих совещаний было удаление графа Палена. Император чрезвычайно желал от него избавиться. Он стеснял государя, был ему противен и подозрителен. После удаления Палена очередь была за Паниным. Император колебался лишь относительно времени и формы его удаления. Вопрос долго обсуждался; наконец, решили Палена удалить и на его место назначить графа Кочубея. На этот раз император сдержал свое слово, так как выбор этот был ему приятен и, кроме того, оправдывался прошлым Кочубея. Было предположено временно оставить Панина в Петербурге. Император, желавший избежать неприятных объяснений с Паниным, до последней минуты не показывал даже вида о принятом по отношению к нему решении. Те, кто рад был найти за Александром хотя какую-нибудь погрешность, по этому поводу вновь обвинили его в двуличии. Граф Панин подчинился монаршей воле, сообщенной ему письменно, и Кочубей вступил в должность, к большому удовольствию императора и всего нашего комитета.
Все время, пока Панин оставался в Петербурге, он был окружен шпионами, не выпускавшими его из вида; по несколько раз в день император получал отчеты секретной полиции, с подробными донесениями о всем, что делал Панин с утра и до вечера, где он был, с кем останавливался на улице, сколько часов провел в том или другом доме, кто посещал его. Насколько было возможно, передавались даже и все сказанные им слова. Отчеты эти, читавшиеся в неофициальном комитете, были составлены на таинственном языке секретной полиции, которым агенты ее так прекрасно пользуются для того, чтобы казаться всегда необходимыми и придавать интерес даже самым незначительным своим донесениям. В сущности, в этих донесениях не было решительно ничего особенного, но императора чрезвычайно беспокоило и мучило присутствие в столице графа Панина. Император всегда ожидал с его стороны заговора и успокоился только тогда, когда Панин уехал из Петербурга. Постоянно преследуемый шпионами, ходившими за ним по пятам, и предупрежденный о впечатлении, которое он производил на императора, граф Панин сам решил удалиться из столицы. Вскоре за тем он получил строгий приказ никогда не появляться в тех местах, где будет находиться император. Приказ этот никогда не был отменен, и Панин уехал в Москву, затем в деревню, где и жил с тех пор в строгом уединении.