Отец, проведший целый год в Литве и расположивший к себе население этой провинции, рассчитывал получить в сейме большинство литовских голосов в пользу той партии, к вождям которой он принадлежал, но страх перед Россией и подарки короля побудили литовцев поступить иначе. Большая часть литовских депутатов нашла поводы для того, чтобы избежать неудобного для них по своим последствиям открытого разрыва с московской и королевской партией.
После такого неблагоприятного для нашей партии исхода сейма мой отец решил уехать для осмотра полученных им только что в наследство имений в Подолии и Волыни.
В этом путешествии принял участие и я вместе с братом, Цесельским и Люиллье. Перед нашим отъездом мы с Цесельским отправились с прощальным визитом к князю Любомирскому. Это было мое последнее свидание с ним; он недолго пользовался наследством, полученным его женой, и умер в том же году. Смерть его вызвала всеобщее сожаление. Любомирский занимал дворец, который впоследствии перешел к Тарковскому и который когда-то принадлежал Чарторижским. В нем жила и умерла наша прабабка, Елизавета Чарторижская, урожденная Морштин, которую любила и уважала вся наша семья, воевода и канцлер.
Княгиня и ее муж были очень рассудительные люди, но, как это часто случается в знатных семьях, характерами они не подходили друг к другу. После князя остались большие долги, которые его жена признала и выплатила все чрезвычайно добросовестно. Князь обладал чисто польским умом, живым и острым. Моя мать очень уважала его. Это был ее искренний друг.
Не знаю, по какому случаю, он сказал ей однажды, что после своей смерти явится еще повидать ее. Мать моя долго боялась, чтобы он не сдержал своего слова. Ее опасения возобновлялись каждый вечер, когда все укладывались спать. При малейшем шуме она начинала думать об этом обещании своего покойного друга.
Наконец мы отправились в подольские имения, в сопровождении огромного поезда. Отец имел тогда очень большой двор, состоявший, главным образом, из дворянских сыновей, из которых некоторые приезжали даже из Литвы. Сборным пунктом для всех назначены были Пулавы, откуда мы и отправились в наше путешествие. Несколько десятков экипажей следовали вереницей друг за другом, и мы проезжали, самое большое, по 6 миль в день. Позавтракав, мы доезжали до станции, где меняли лошадей. Там обедали. Кухня и напитки всегда ехали впереди. С нами шло много верховых лошадей, и мы часто делали некоторые переезды верхом. Один фуражир всегда отправлялся вперед для заготовки помещений. Это было одно из главных должностных лиц при дворе. Обязанность фуражира поочередно исполнялась господами Сорока и Сиген, двумя чистокровными литовцами, еще довольно молодыми. В свите было также несколько пажей, одетых в польские костюмы. Старшим берейтором был Пашковский, а дворецким Борзецкий, игравший большую роль у нас при дворе. Перед нашим отъездом из Варшавы он счел нужным, в виде меры предосторожности, наказать некоторых молодых пажей. Отец, выйдя из дому, заметил слезы и огорчение на лицах этих молодых людей и осведомился, в чем дело: «Ах, посмотрите, как наказал нас господин дворецкий», ответили они. На вопрос отца, в чем они провинились, дворецкий ответил: «Не мешает приготовить их к путешествию».
Во время путешествия мы останавливались у разных помещиков, из которых некоторые присоединялись к нам и продолжали путь с нами. Это увеличило количество верховых лошадей и разных экипажей. С нами шли еще верблюды, пользование которыми отец хотел привить в Польше. Весь этот караван остановился в Клеване, первом имении моего отца на Волыни. Затем мы прибыли во владения князя Сапеги, где нам оказали самое широкое гостеприимство. Князь сильно страдал от подагры. Болезнь эту приписывали распространенной тогда привычке принимать гостей с бокалом вина в руках. Опираясь на палку, князь Сапега каждый вечер выходил посмотреть на великолепно освещенный сад. Затем мы приехали в Николаев, в Подолии. Там не хватило комнат, и нам устроили шатры, так как нас было очень много.
Среди многочисленных друзей, сопровождавших нас в этом путешествии, находились Михаил и Ксаверий Бржостовские, Немцевич, адъютант моего отца, и Княжнин, бывший в нашей свите. Конечно, не упускали случая для разных светских похождений. Были и любовные истории, по поводу которых Княжнин сочинил песню; вот первый куплет ее:
«Прекрасная Томира, уже конец нашим приятным вечерам. Сегодня я еще с тобой, завтра буду один. Реки и леса лягут между нами. Но когда меня не будет больше подле тебя, помни, что я первый полюбил тебя».
Что касается Немцевича, то прекрасный пол был предметом его усердного ухаживания.
Всего долее гостили мы у Онуфрия Морского. Этот дворянин, занимавший очень высокое положение в Подолии, был большим другом моего отца и был к нему очень привязан. Он имел чрезвычайно красивую жену, которую ревновал, и не доверял дружбе Немцевича. Его имение называлось Райковца. В их доме играли комедию под названием Игрок, переведенную отцом с французского. Хозяйка дома принимала участие в спектакле, муж ее, исполнявший роль Игрока, декламировал перед ней тираду, полную объяснений в горячей любви, которую она выслушивала с большой холодностью. Я заметил, что это повторялось на каждой репетиции. Младший брат Морского был впоследствии в Мадриде послом саксонского короля, великого князя Варшавского. Его старший брат, каноник, страстно любил танцы. Я еще до сих пор помню, с каким увлечением он танцевал мазурку на одном костюмированном балу в Седлице. Во всяком случае, это был человек не очень строгих правил. Майор Орловский также принимал участие в спектакле в Райковце и прекрасно, с большим комизмом провел роль слуги Игрока.
В числе постоянных посетителей дома моего отца был полковник Мольский, шутник, балагур и гастроном, чрезвычайно любивший покушать.
Однажды он держал пари, что съест один огромное блюдо пирогов, без всякого вреда для себя. Он выиграл пари и еще запил его пуншем.
В Менджибоже мы встретили большой отряд казаков из Гранова. Это дало мысль соорудить нечто вроде крепости и устроить примерные атаки.
Цесельский и мой брат заперлись в крепости. Осаждавшие были под командой полковника Мольского, при котором я состоял адъютантом. Когда наступил день нападения, было много шума, суматохи, сражались на лошадях, и даже произошел несчастный случай. Сиген, имевший чрезвычайно горячую лошадь, пустил ее во весь карьер и столкнулся с казаком Михаила Бржостовского. Столкновение было так сильно, что Сиген упал с лошади и долго оставался без чувств. Когда он пришел в себя, то не помнил ничего из того, что произошло, так как совершенно потерял память. Только через несколько дней к нему вернулась ясность мысли. Казак же отделался лишь несколькими ушибами. Наконец, дело дошло почти до настоящего сражения между казаками и местными жителями, отряд которых заперся в крепости, где мы должны были завтракать. Осажденные съели наш завтрак. В конце концов решили пойти на перемирие, чтобы избежать синяков, шишек и всяких других злоключений. Что касается меня, я очень интересовался этим сражением, в котором принимал участие верхом на лошади.
Довольно драматическая сцена произошла в доме судьи Л., отца г-жи Литославской, жены воеводы. Ее вторая дочь вышла замуж против воли отца за дворянина, которого ее родные не хотели принять в свою семью. Во время пребывания моего отца хотели положить конец этому семейному разладу, и молодые условились просить прощения у своего отца. Я присутствовал при этой сцене. Дочь и зять бросились на колени, но не могли победить непоколебимость отца, который их оттолкнул и выгнал из дому. Все просьбы не привели ни к чему, и пришлось оставить это дело до другого случая.
Подкомория из Латычева, Борейко, мы знали ближе других. Он превосходно умел носить польский костюм. У него были черные усы и бритая голова. Его жена была очень красива, и Немцевич строил ей глазки, против чего Борейко восставал, полушутя, полусерьезно, принимая вид настоящего Сармата.
Из Менджибожа мы поехали в Каменец, где находился старик Витт, отец того, который был женат на прекрасной гречанке, ставшей впоследствии женой Феликса Потоцкого. В то время она была в полном расцвете красоты. Вскоре после нашего посещения она совершила путешествие по Европе, и везде ее обаяние вызывало всеобщий восторг. Возгордившись ее красотой, генерал Витт повез ее по разным странам. В Каменце, где она принимала нас, ее окружали все, кто только выдавался молодостью, происхождением или образованием. Все толпились вокруг нее и исполняли ее приказания. К ее красоте примешивалось еще нечто оригинальное, происходившее или от ее кажущейся наивности, или от незнания языка. Мне рассказывали, что когда любовались ее красивыми глазами, или когда она сама заговаривала о них, то по-французски она говорила: «mes beaux yeux», думая, что это было одно слово.
Старик Витт повел меня и Цесельского по всем укреплениям крепости, показывая нам ее неприступность. Действительно, скала, на которой стояла крепость, была окружена рвом, а с другой стороны рва возвышалась вторая скала, и в ней были устроены обширные казематы, в которых могли скрываться солдаты при обороне. В одном только месте внутренняя скала соединялась с наружной, и этот проход был чрезвычайно узок и защищен солидными укреплениями.
Из Каменца мы ездили в Хотин, тогда еще принадлежавший Турции и бывший под командой одного турецкого паши, который принял моего отца с большою пышностью и предупредительностью, как генерала подольских земель. В этом путешествии нас сопровождал аббат Пирамович и галичанин Дрогоевский. После того как подали кофе и чубуки, молодой человек, сын паши, подошел ко мне и моему брату и пригласил нас, с разрешения своего отца, осмотреть гарем. Мы пошли за ним. Перед нами поднялась и тотчас же вслед за нами опустилась портьера, и мы вошли в сераль.
Через двери, выходившие из комнат в коридор, я видел очень удивленных и испуганных нашим присутствием женщин. Мы прошли в помещение, занимаемое матерью молодого человека, женою паши, и несколькими женщинами, находящимися при ней. Помещение это представляло из себя нечто вроде киоска, сооруженного в одном из углов прямоугольно распланированного садика. Женщины нам не понравились: их костюмы мы также нашли неизящными. Нас они приняли очень любезно, с любопытством рассматривали и задали нам несколько вопросов, но разговор не был ни оживленным, ни продолжительным.