— «Доклад для академии», конечно, забавен, но мне было сложно угнаться за рассуждениями обезьяны. А ее подражание человеку насмешило меня.
— Как вам показалось, она делала это по собственной воле?
— Она просто не могла иначе. Об этом она и пишет. У нее не было выбора.
I — Вот-вот. Полагаю, именно эту мысль и пытался донести до читателей автор. Мы, люди, тоже не по доброй воле сделались такими, какие мы сейчас. Нам приходилось меняться, чтобы выжить. Другого варианта нет и никогда не было.
В этот момент незнакомец, внимательно читавший книгу, повернулся к нам и кончиками пальцев аккуратно поправил очки на носу.
— Товары под маркой «Дарвин» снова успешно продаются! Почему женщины красятся? Почему лгут? Почему ревнуют? Почему мужчины воюют? Единственный ответ на все эти вопросы звучит так: того захотела эволюция. Это оправдывает все. Однако мне в голову не приходит ни одного ответа на другой вопрос — чем хорошим может обернуться для земли то, что вредоносный гомо сапиенс продолжает производить потомство? А тебе, Фридрих?
Тот изменился в лице и пронзительно выкрикнул:
— Брат!
Черноволосый и Фридрих радостно обнялись. Заметив, что я не хочу им мешать и пытаюсь выскользнуть из магазина, Фридрих потянул меня назад и представил своему брату:
— Это автор «Бури оваций моим слезам».
Я была озадачена. Выходит, он знал, кто я такая?..
Фридрих был основной причиной, почему я зачастила в этот книжный магазин. Мне очень нравились мужчины вида гомо сапиенс — маленькие, мягкие, хрупкие, но с чудесными зубами. Их пальцы были тонкими, а ногти такими крохотными, будто их вовсе нет. Иногда мужчины напоминали мне плюшевые игрушки, которые люди так любят прижимать к груди.
Однажды в книжном магазине меня подкараулила знакомая Фридриха по имени Анне-Мари. Она входила в организацию, которая боролась за права человека, и хотела побеседовать со мной о положении деятелей искусства и спорта в Восточном блоке. Я ответила, что права человека — не моя тема. На лице Анне-Мари появилось разочарование, которое через секунду сменилось растерянностью.
Мне стало ясно, что моя жизнь судьбоносно связана с правами человека и что я не могу ничего с этим поделать. Люди, которые думают только о людях, изобрели понятие «права человека». Подобных прав не имеет ни один одуванчик, ни один дождевой червь, ни один дождь, ни один заяц. Разве что кит. Я вспомнила статью, которую читала к конференции «Китобойный промысел и капитализм»: крупным млекопитающим предоставлено больше прав, чем мелким животным, таким как мыши. Вероятно, дело во вкусовых предпочтениях определенной группы людей, которые придают чему-то крупному большую ценность, чем чему-то мелкому. Мы, белые медведи, — самые большие из млекопитающих, которые не являются вегетарианцами и не живут в воде. Полагаю, именно этим объясняется интерес ко мне людей, желающих наделить меня правами человека.
Анне-Мари покинула магазин, а я все стояла с пустой головой между книжными полками, ощущая на себе сверляще-серьезный взгляд Фридриха.
— Какую книгу ты порекомендуешь мне сегодня? Он протянул мне томик.
— «Атта Тролль». Это для тебя! Настоящая медвежья история.
«Генрих Гейне» — стояло на обложке. Я открыла книгу наугад и увидела одну из немногочисленных иллюстраций, сопровождающих текст. На картинке, раскинув лапы, лежал большой черный медведь. Он был невыносимо привлекателен. Я уже собралась заплатить, но тут Фридрих ласково коснулся моей лапы и промолвил:
— У тебя рука холодная. Мерзнешь?
Моя улыбка была горькой на вкус.
На следующее утро я снова примчалась в магазин и с порога осыпала Фридриха упреками:
— Что за книгу ты мне подсунул? Ее совершенно невозможно читать!
— На то есть причины. Автор намеренно усложнил повествование, чтобы спастись от вражеских нападок.
— Какие у него могли быть враги?
— Цензура, например.
— Цен… что?
— Цензура, сенсор власти. Ты разве не слышала этого слова в Советском Союзе?
Я покопалась в памяти, но не нашла там ничего, кроме замешательства.
— Поэтому и пишут так запутанно?
— Даже если автор пишет очень просто, для читателя это может оказаться трудным. — Фридрих взял томик, полистал его и настойчиво добавил: — Тебе нужно прочесть эту книгу! Ты не раскаешься, что купила ее.
«Природа не может предоставить людям права, потому что права противоестественны», — мелькнуло у меня в голове.
Фридрих сказал:
— Если люди хотят иметь права человека, они должны давать животным права животного. Однако как я оправдаю то, что ел вчера мясо? Я недостаточно мужественен, чтобы додумать свой ответ на этот вопрос до конца. Кстати, мой брат стал вегетарианцем.
Он многозначительно взглянул на меня.
— У меня не получится быть вегетарианкой, — выпалила я скороговоркой.
Я знала, что когда-то мои предки и дальние сородичи обходились без мяса. В основном они ели овощи и фрукты, очень редко разживались крабом или рыбиной. Мне вспомнилась конференция о капитализме и мясоедстве, на которой меня спросили, почему я убиваю других зверей. Ответа я не нашла.
Сегодня я стыжусь того, что в прежние времена иногда плохо владела собой. Я и сейчас мысленно слышу, как наша воспитательница воодушевленно обращается к своим подопечным:
— Теперь все вместе встаем в хоровод и танцуем!
Я не могла встать в круг с остальными. Воспитательница брала меня за лапу и тянула в хоровод. Так повторялось несколько раз, потом она перестала звать меня в игру и оставила в покое. Стоя в углу зала, я наблюдала за происходящим. Кто-то из ребят спросил воспитательницу, почему я не танцую с ними. «Потому что она считает себя пупом земли», — ответила та и тут же получила от меня удар, от которого упала на пол. Во всем был виноват мышечный рефлекс, побудивший меня применить силу. Я испугалась самой себя, выпрыгнула в окно третьего этажа, ловко приземлилась и побежала без оглядки. Никто не мог поймать меня. С тех пор на мне официально поставили клеймо трудного ребенка. Я была спортивной, но асоциальной. Меня решили отправить в учреждение для одаренных детей, потому что в нашей стране пестовали спортивные таланты. Так называемый институт, куда меня привезли, оказался клеткой. Оттуда мне было не видно солнца. Едва я вспомнила о клетке, ко мне вернулось ощущение влажного полумрака. Перед клеткой стоял Иван. Итак, судя по всему, мое детство завершилось незадолго до встречи с ним.
В дверь постучали, и моя автобиография прервалась. Пришли Вольфганг и какой-то незнакомец. Выяснилось, что это он возглавляет гражданскую инициативу «ХАОС». Очевидно, человек был в курсе, что мой немецкий пока далек от совершенства.
— Как поживаете? — осведомился он, нацепив на лицо фальшивую улыбку.
Эти слова прозвучали так, будто он принимает у меня экзамен. Новый знакомый носил фамилию Егер[1], которая показалась мне вульгарной. У него было аристократическое лицо с белой бородкой, придававшей ему сходство с офицером. Иногда во время цирковых выступлений я замечала в первом ряду военных с подобными лицами.
— Как успехи с автобиографией? Дело спорится?
Я замялась, испугавшись, что он отнимет у меня мою автобиографию.
— Пока тяжело. Язык мешает.
— Язык?
— Немецкий.
Господин Егер с упреком взглянул на Вольфганга, и я почувствовала, как в нем закипает гнев. Тем не менее голос господина Егера оставался спокойным и прохладным, когда он произнес:
— Я полагал, мы достаточно понятно объяснили вам, что вы должны писать на своем собственном языке, потому что у нас есть фантастический переводчик.
— Мой собственный язык? Я не знаю, что это за язык. Какой-нибудь из северно-полярных языков?
— Вы шутите? Русский — самый великолепный литературный язык мира.
— Я почему-то больше не способна писать по-русски.
— Быть того не может. Пишите, что вам придет в голову, но, пожалуйста, на своем собственном языке! О средствах к существованию не беспокойтесь, — пока вы пишете, мы платим.
С его лица не сходила улыбка, а от плеч разило вероломным обманом. Люди слишком часто пытаются казаться мне великодушными, чтобы лучше манипулировать мной. Я хотела попросить помощи у Вольфганга, но тот стоял ко мне спиной и всем своим видом показывал, что оконное стекло ему куда интереснее, чем я.
— Уверен, ваша автобиография будет бестселлером.
После этой беседы мой карандаш ослабел. Изображение карандаша как предмета, который либо стоит вертикально, либо не стоит, представляется мне слишком мужским. Будучи самкой, я скорее сказала бы так: чем меньше новорожденный текст, тем лучше, потому что в этом случае у него больше шансов выжить. Кроме того, для работы мне нужна полная тишина. Мать-медведица рожает детей в темной берлоге, рядом с ней никого нет. Она никому не сообщает о рождении детей, вылизывает их, едва видя их очертания, чувствует животом, как малыши сосут из нее молоко. Никто не должен смотреть на медвежат, мать касается и обнюхивает их, но не видит. Только когда дети достаточно подросли и окрепли, мать выходит с ними из берлоги. Может статься, что умирающий с голоду отец случайно встретит зверят и съест их, не подозревая, что это его собственные дети. Классическая тема, на которую писали еще древние греки. На мой взгляд, белым медведям-отцам следует поучиться у пингвинов, в семьях которых оба родителя высиживают яйцо поочередно. Для пингвина-отца немыслимо съесть это яйцо. Он высиживает его, замерзая в снежную пургу, и неделями дожидается жену, которая ищет пропитание.
«У пингвинов все браки одинаковые, у белых медведей все браки разные». Я написала фразу по-русски и положила листок бумаги на стол, чтобы господин Егер сразу заметил его, если ему вздумается навестить меня без предупреждения. Как я и предполагала, спустя несколько дней господин Егер и Вольфганг снова пришли ко мне и тотчас увидели листок с выведенным мной предложением.